— Опять прощаемся. Бог знает, увидимся еще или нет?
— Я знаю, отец, — увидимся, тебе ж еще нет ста лет.
Но никто не смеется.
Бабушка подняла фартук к глазам, дедушка задумчиво смотрит в окно, Сема ждет.
— Ну, Сема, смотри, будь хорошим парнем! Не потеряй кусочек от твоего папы! Ну, посмотри на меня, молодой человек… Вот так. Теперь ты уже знаешь, из чего нельзя делать змея, а? Знаешь?.. Ну, давай свою руку!
— Прощай, Моисей, — тихо говорит Сема.
— Почему — прощай? — спрашивает Моисей и поднимает Сему к самому потолку. — Почему — прощай? «До свиданья» надо говорить. — И, взяв чемодан, быстро выходит на улицу.
Лазарь, Сема и бабушка выбегают вслед за ним.
— Будь здоров, Моисей! — кричат они. — Будь счастлив, Моисей! Удачи, Моисей!..
Но Моисей уже не слышит их.
Дедушка пьет шестой стакан чаю. Ему жарко, и после каждого глотка он останавливается и затевает с бабушкой политический спор. Он предсказывает, что будет с Россией через год, но бабушка упорно не хочет верить в его пророчества. Тогда он обращается к Семе. И Старый Нос, гордый этим признанием, усердно поддакивает деду.
— В воздухе, — говорит дедушка, — пахнет войной. И какой войной! Сколько в этом году истощаются? Сотни! А почему? Не хотят служить в царской армии. Все надоело! Фишман выбил Шнееру все зубы — и Шнеер теперь молится на Фишмана. Ты подумай, что делается! Человек остался без зубов — и он радуется. В каждом доме что-то нюхают, пьют крепкий чай и сидят ночи напролет. Зачем? Не хотят служить.
— Ну так что? — упорствует бабушка. — Ну так что?
— Сема, посмотри на нее. Она не понимает — что! Будь я сейчас на месте Вильгельма, что бы я сделал?
— Ой, Абрам! Почему ты должен думать за кайзера? Почему Вильгельм не думает, что бы он делал на твоем месте?
— Потому что это труднее, — смеется дедушка. — Сколько бы он ни думал, он бы ничего не придумал!
— Так я и знала: у тебя все карманы набиты шуточками.
— Конечно. Если б шуточки можно было разменивать на деньги, я был бы самый богатый человек… Какой сегодня день?
— Среда.
— Ну да, среда. Я бы хотел знать, где сейчас Моисей. А? Ой, это голова!
— Лучше б он сидел на одном месте, — не соглашается бабушка. — В его годы уже пора иметь свой дом.
— Ай, ты выдумываешь! Человек старается, чтобы люди перестали плакать, чтобы люди жили как люди. Так это плохо?
— Кол исроэл еш логем хейлек леойлом габо[16] — тихо говорит бабушка.
— Спасибо тебе! На том свете! А если я хочу получить свою долю на этом? Сема должен радоваться оттого, что на том свете ему будет хорошо? А глик от им гетрофен![17]
— Я не знаю, зачем при ребенке говорить такие вещи!
— Все равно узнает. Так пусть лучше узнает раньше, чем позже!
— А ну, что с тобой говорить! — машет рукой бабушка. — Ты сына испортил, ты внуку тоже голову забьешь!
— Я сына испортил? Это мне больше всего нравится! Я испортил? Ты думаешь…
— Хорошо. Пусть будет по-твоему! Идем лучше спать. Мальчик уже еле сидит.
Но дедушка не может успокоиться. Из темноты доносится его горячий шепот. Дедушка продолжает спор в постели:
— Если б я был на месте Вильгельма…
Но Сема не слышит, что бы сделал дедушка на месте германского императора. Сон берет свое. Сема закрывает глаза: он видит дедушку на троне, в мантии и с короной на лысеющей голове. Дедушка сидит на троне, держит в руках листок рисовой бумаги и, поплевывая, скручивает папироску.
Ночью раздается стук — один, другой, третий. Сема прислушивается. Бабушка тормошит деда:
— Абрам, ты слышишь? Кто-то стучит!
— А, брось, тебе кажется! — огрызается дедушка. — Вдруг ночью к тебе придут! — и поворачивается к стенке.
Но стук повторяется, кто-то рвет дверь. Дедушка вскакивает с постели, торопливо натягивает брюки, зажигает свет и, взяв в руки коробку спичек, кряхтя и ругаясь, идет в коридор. Слышно: отодвигается тяжелый засов. Дедушка, побледневший, с синими, дрожащими губами, вводит в комнату трех человек в военной форме. Сема приподнимается на подушке. Одного он знает — этот офицер когда-то уводил папу, — бабушка показывала его Семе. Офицер садится к столу и тихо, скучающим голосом произносит:
— Старые знакомые… Вот я опять к вам. Не радуетесь? Знаю. Радости мало. Придется осмотреть ваш дворец, с вашего позволения, господин Гольдин.
— Прошу! — говорит дедушка. Он немного пришел в себя и, надев пиджак, присел рядом с офицером.
— Посторонних в квартире уже нет? — спрашивает офицер.
— И не было, ваше благородие.
— Ну, не дальше как вчера у вас накрывали стол на четыре персоны…
— У нас девять стульев, ваше благородие, это ничего не значит.
— Так, так… — Офицер выбивает трубку об ножку стола. — Ну, а квартирант-то ваш куда отбыл? Этот, как его…
— Соломон Айзман, — подсказывает дедушка. — Торговый человек, сегодня здесь — завтра там!
— Вы уверены, что он — Айзман?
— У евреев, ваше благородие, есть такой обряд — брис. Я у него на брисе не был.
— И другого имени его не знаете?
— Евреям при рождении дают несколько имен. Я, например, сразу и Аврам и Ицхок — Аврам-Ицхок. Может быть, он Шлойма-Янкель. Все может быть!
Офицер вынимает из кармана пакетик.
— Ну-ка, мальчик, скажи, — обращается он к Семе, — кто это?
Сема смотрит на карточку — перед ним Моисей, только без бороды, с бритой головой, в длинной серой шинели.
— Дайте посмотреть… — говорит Сема. — Ой, какое знакомое лицо! У нас в синагоге был шамес[18] — так точно он!
Офицер забирает карточку и бережно прячет ее в карман.
— Так, так… Хорошая семья Гольдиных, — задумчиво говорит он, — отличная семья!
— Слава богу, — подтверждает дедушка.
— Вы думаете? Гм… Ваш сын не ошибся, выбрав вас в отцы.
— Я тоже не ошибся, выбрав его в сыновья, — говорит дед и, улыбаясь, закуривает папиросу.
— Да, с вами говорить легче. У вас уже опыт. С новичками труднее…
— Растет клиентура? — насмешливо спрашивает дедушка.
Но офицер не слышит его:
— Кончили?
— Ничего не обнаружено, ваше благородие, — отвечает один из спутников офицера.
— Плохо ищете!
— Все обыскано. Решительно все.
— Ну что ж, придется идти… Вы, — говорит офицер, обращаясь к дедушке, — приятный собеседник! С вашим сыном, например, говорить было невозможно — молчальник. Ну, а с вами, я думаю, выйдет легче.
— Немного.
— Ну вот: захватите пару белья, подушку. Побыстрее, мы уже заболтались с вами.
Бабушка вскакивает с постели. Тихий тон беседы обманул ее.
— Что такое, Авраам? Что такое, боже мой? Скажи скорее, что такое?
— Ша! Не волнуйся, — говорит дедушка и целует ее в лоб, — Ша! Наверно, донос. Все выяснится. Со мной им делать нечего!
Бабушка молчит. Схватившись руками за седую голову, она испуганно смотрит на офицера.
Дедушка целует Сему в побледневшие губы и тихо говорит:
— Ты теперь один мужчина в доме. Береги бабушку, внучек. Береги…
Но дедушка не договаривает: тяжелая рука офицера ложится на его плечо.
— Оставьте ваши жидовские штучки, старый клоун, — холодно говорит он, — Ступайте живо! Семеечка, черт бы вас побрал!
Сема увидел потемневшие дедушкины глаза, последний прощальный взгляд, взмах руки — и дверь захлопнулась. Сема выскочил на улицу: вдали слышалось мерное звяканье шпор… Дедушку увели.
Улицы были тихи, и синий туман стоял над местечком, когда Сема, наспех натянув куртку, побежал к Трофиму. Путь лежал через серую базарную площадь, мимо низеньких окраинных домишек — к реке. Здесь у жестянщика Фурмана снимал угол Трофим. Сема постучал в окно торопливо и громко. Со скрипом отворилась дверь. Заспанный хозяин сердито посмотрел на Сему:
— Что ты разбарабанился тут, мальчишка?
— Мне Трофима.
— «Трофима, Трофима»! — передразнил его Фурман. — Ты бы еще ночью пришел, мальчишка!
— Мне Трофима, — угрюмо повторил Сема.
Хозяин с недоумением взглянул на раннего гостя и ворчливо сказал:
— Хорошо! Увидишь твое счастье — Трофима.
Они прошли в дом. В комнате стоял кислый запах пеленок и сна. Окна были плотно закрыты. На постели, покрытой пестрым, сшитым из лоскутьев одеялом, лежали ребятишки, и мать их, раскинув руки, спала с открытым ртом. Мухи медленно ползали по ее бледному лицу, садились на нос и губы.
— Веселая картинка, а?
Сема оглянулся. Широкой рукой почесывая волосатую грудь, стоял Трофим, прислонившись плечом к стене.
— Чего это ты? — спросил он и громко зевнул. — Пойдем уж на кухню. Расскажешь.
В кухоньке Трофим сел на табурет и, подперев кулаками голову, приготовился слушать.
— Дедушку арестовали, — тихо сказал Сема.
— Как так, что ты мелешь?
— Арестовали, — грустно повторил Сема, — пришли и арестовали.
Трофим подошел к ведру, зачерпнул кружку воды, вылил себе на шею и вытерся краем рубахи.
— Так, так… — задумчиво повторил он, сощурив глаза и закусывая нижнюю губу. — Так! Долго сидели?
— Часа три. Про Моисея спрашивали. Как зовут его, спрашивали, где он.
Трофим улыбнулся:
— Это хорошо. Моисей-то не взят. Ищут.
— А зачем же дедушку?
— Допытаться хотят. Подтвердить подозрения.
— И он там был, — горячо зашептал Сема, схватив Трофима за руку, — я его лицо запомнил!
— Кто?
— Тот, что папу забрал. Офицер.
— Это хорошо, что лицо запомнил. Помнить надо!
— Если б я не был маленьким, если б я был сильный, как ты, Трофим, я бы… я бы, может быть, убил его.
— Ну и что дальше?
— Да, убил бы. Только мал я. Разве одолеть мне такого?
— Да ты уж и не мал вовсе, — строго сказал Трофим. — У нас, в местечке Эстерполе, мальчик был — полиция за него трех Трофимов отдаст! Огонь!