Ревэ тай стогне Днипр широкий…
Потом они вставали и шли трое, босые, дощатым тротуаром, перекинув через плечо связанные шнурками ботинки.
— Ребятушки, — вздыхал Антон, — в городе артисты есть, какие артисты! Ничего не делают, только песни поют. И если б сказали мне: можно, иди, — всё бросил бы! В городе — это жизнь! Музыка играет с утра до ночи…
Однажды, так вот гуляя в сумеречный, дождливый вечер, подошли они к дому Лурии.
— Зашли, что ли? — спросил Антон, дергая ручку двери. — Биня-то дома остался.
— Как будто остался, — неуверенно согласился Сема. — Они еще Фрайману деньги должны.
— Ну, да зайдем, — повторил Антон, — посидим, пока хмара пройдет!
Они ввалились в комнату. Хозяин сидел у стола босой и парил мозоли в высокой чашке с кипятком.
— Мы вам, кажется, помешали? — вежливо осведомился Пейся.
— Помешали? — удивился Лурия. — Нет! Жена поставила на печь две цибарки: если хотите, можете тоже попарить!
Пейся поспешно отказался и так уставился в покрасневшие ноги хозяина, что старый Лурия, смущаясь, сказал:
— Не смотрите так на мои мозоли. Я боюсь, что вы их сглазите.
— А где дети? — улыбаясь, спросил Сема.
— Не знаю, — пожал плечами Лурия, — у каждого есть дела, а заработок только у меня.
Гости молчали, и хозяин, внимательно оглядев всю тройку, спросил:
— Может быть, вы хотите выпить, так шкалик уже на столе.
— Нет.
— Так чего же вы пришли? — возмутился Лурия.
Но друзья не успели ответить — в комнату без стука ввалился Майор, старый знакомый Семы, приказчик Магазаника, человек с рассеченной губой и ленивыми, как у кошки, глазами.
— Ой, боже мой, — закричал он, — я не выдержу!
— Тихо, — засмеялся Лурия. — Не пугайтесь! Это родственник моей жены. Он любит шутить.
Но Майор не шутил, он бегал по комнате, стонал, хватал себя за волосы. Наконец, обессилев, упал на стул и заплакал, громко всхлипывая и причитая, как женщина.
— Главное, обидно мне, — кричал он, тяжело дыша, — за что все это? За что, бог мой родной, ты наказываешь меня?
— Перестань уже! — возмутился Лурия, стукнув кулаком по столу. — Жена умерла?
— Нет, — затряс головой Майор, — как раз все здоровы.
— Здоровы? — переспросил хозяин. — Тогда пойди вылей на голову ведро с колодца, и все пройдет!
Семе не приходилось видеть плачущих взрослых мужчин, и он уже был не рад своему посещению.
— Пойдемте, — тихо сказал он Антону, — хмара прошла!
Они встали.
— Нет, — неожиданно воспротивился Майор, глядя на них красными испуганными глазами, — я хочу, чтобы все знали. Я хочу, чтоб вся Россия знала… — Он выпил залпом высокую стопку водки и торопливо заговорил: — У кого я служу? Я служу у Магазаника. Десять лет я меряю аршином его мануфактуру. Вы это знаете? — обратился он к Антону. (Антон кивнул головой.) — Хорошо, — продолжал Майор, хватаясь за волосы, — он мне делает честь! У него все родные, а я так… просто. И вот настало мое время идти в присутствие, еще год тому назад. Хорошо, Магазаник зовет меня к себе и говорит: «Царь Николай перекрутится без тебя, у него солдат хватит. А твоей семье нужен ты, и в лавке тоже будет трудно без твоих золотых рук. Одним словом, я плачу за тебя сто рублей, и ты не годен. Но на всякий случай, — говорит он мне, — понемногу истощайся, чтоб у тебя не был слишком богатый вид!..» Один бог знает, сколько я выпил черного кофе, сколько я проглотил дыма и не спал ночей! Утром я приходил на службу — господин Магазаник смотрел на меня и хвалил мое лицо. «Молодец, — говорил он, — уже желтый, как лимон! Я даю сто рублей, а ты делаешь вид!» Так мы вместе старались. Я говорил жене: «Теперь уже дело верное: вид делает свое, деньги — свое, и я остаюсь дома. В две руки всё легче!»
— Ну и что же? — заговорил Пейся, теряя терпение. — Вас все-таки взяли?
— Нет, не взяли! Я пришел на комиссию, врачи пощупали, постукали и дали белый билет. Я вернулся домой, мы немножко поплакали от радости, конечно, и я пошел благодарить хозяина. Господин Магазаник вышел ко мне и сказал: «Чужое горе — мое горе, кто плохой друг своему единоверцу, тот плохой сын своему богу». — «А как же будет с деньгами?» — спросил я. «Мне это не спешно, — ответил хозяин, — по частям отдашь сто рублей, и никаких процентов мне, конечно, не надо!»
— Очень любезно с его стороны, — не удержался Пейся.
— Любезно, — согласился Майор. — Восемь месяцев я выплачивал частями долг. И можете поверить, что жене я горжетки не покупал и у детей, извините, не было лишней рубахи. Наконец я выплатил эти сто рублей, и все пошло хорошо. Но вдруг вчера мы сидели с конторщиком Меером, и он мне под большим секретом говорит… и что он мне говорит? Что господин Магазаник таки хотел внести сто рублей, но, когда он увидел, что я таю на его глазах, он решил, что все обойдется без него, и сто рублей он пока оставил у себя. Вы понимаете?
— Что же вы? — спросил Сема, хватая Майора за пиджак. — Он вам вернул ваши деньги?
— Деньги… — пожал плечами Майор. — Откуда? Я продолжаю делать вид, что он меня спас. Если я скажу слово, он меня выгонит. Если пойду жаловаться, будет еще хуже! Просто за мое горе я ему подарил сто рублей. И пусть все знают, — устало добавил он, — пусть вся Россия знает.
— Вы дурак!.. — закричал Сема. — Антон, скажи ему, объясни ему, что так нельзя!
— А дети? — тихо спросил Майор. — Они найдут себе второго отца?
— «Дети, дети»! — со злобой повторил Сема. — Кто ограбит неимущего — навеки потеряет тепло своего крова! Кто осудит невинного — падет замертво!.. Где правда, Лурия?
Лурия подошел к побледневшему Семе и обнял его за плечи.
— Я люблю, когда ты сердишься… — задумчиво сказал он. — И отец твой тоже такой сумасшедший!
Но Сема не слышал его слов, он выбежал на улицу, бледный, дрожащий, с серым, осунувшимся лицом. «Боже мой, — спрашивал он себя, — что же это?..» Товарищи его молча шли рядом. Дождя уже не было, черные лужи блестели на дороге.
Трудно было почтальону Цомыку разносить эти письма с тяжелой черной печатью. Он был добрый человек и любил больше денежные переводы. Но с его желаниями никто не считался, и оттуда, с фронта, с линии огня, приходили лаконичные уведомления: смертью храбрых пал ваш сын, смертью храбрых пал ваш муж… В синагоге шли траурные моления, осиротевшие дети просили подаяния на базаре, и было страшно, потому что никто не знал, что будет завтра. Ожидали новых печальных вестей, ожидали новых мобилизаций. Воздух был полон тревожных и тягостных предчувствий.
Рассказывали, что житель местечка белобилетник Квос однажды утром отказался встать с постели. Он заставил жену поставить ил стуле близ кровати какие-то баночки, склянки, бутылки с микстурами. «Пусть видят, что я болен!» — сказал он. Он лежал на больших жарких подушках, испуганно глядел на дверь, ожидая, что кто-то придет и его поволокут на фронт. «Всех будут брать, — твердил Квос, — всех, у кого ходят ноги!..» В тот же день все местечко узнало, что Квос не хочет вставать, и это маленькое происшествие еще больше встревожило людей.
«Мамаша» неожиданно для всех устроила аукцион в пользу детей героев, и с ней вместе у столика под белой шелковой крышей стояла жена Магазаника. Сема со стариком Залманом Шацем пришел посмотреть на эту торговлю. Они остановились поодаль и молча наблюдали за дамами. Вскоре к ним подошел господин Гозман и с серьезным видом положил на стол бумажку, точно он действительно верил в эту игрушечную затею. Появился и Магазаник, сопровождаемый Фрайманом. Он вежливо поклонился «мамаше» и, вытащив из кармана старый, потертый кошелек, протянул дамам десять рублей. Оглянувшись, он увидел Залмана и Сему и, тяжело ступая, направился в их сторону. Фрайман побежал за ним.
— Да, — сказал Магазаник, вздохнув, — сейчас нужно думать друг о друге!
Залман молчал. Семе было противно смотреть на величаво-спокойное лицо купца. «Я вас презираю!» — хотелось сказать ему, но Сема знал, что слова эти ни к чему, и он угрюмо молчал.
— Если я не ошибаюсь, — обратился Магазаник к Семе, — вы были у меня в доме?
— Мальчик служил у вас, — вежливо сообщил Фрайман.
— Цы! — прикрикнул на него купец. — Я это сам знаю. — Он замолчал, чувствуя неприязнь стоящих рядом людей, испытывая что-то похожее на смущение. — А вы как дышите, Шац?
Старик поднял на него глаза и укоризненно покачал головой:
— Некрасиво, господин Магазаник! Стыдно спрашивать! У меня там два сына. У них есть сто шансов стать покойниками. Сто из ста!
Магазаник пожал плечами:
— Долг!
Шац посмотрел на него с удивлением:
— Я не слышал, что вы тут говорили. Но для вашего здоровья будет лучше, если вы сейчас же уйдете!
Руки старика дрожали, он был гневен и страшен в эту минуту.
— Старый человек, — поучающе произнес Фрайман, строго глядя на Шаца. — Разве можно так разговаривать? Вам желают добро, а вы…
— Цы! — возмущенно прорычал Магазаник и, с силой оттолкнув оторопевшего Фраймана, пошел к экипажу.
— Боже мой, — схватился за голову маклер, — у всех нервы, а я должен терпеть!
Он искал сочувствия у Семы или Шаца. Но Сема молчал, а Шац смотрел на него с таким угнетающим сожалением, что Фрайману вдруг показался тесным воротник, и, поспешно развязав галстук, он перебежал на другую сторону.
— Горе, — сказал Шац, прощаясь с Семой, — горе…
За столиком громко смеялась «мамаша», разговаривая с женой купца:
— Я таки женщина, но меня не так легко обкрутить.
— Еще бы!
— И я ему сказала: «Я бросаю векселя в печку. И можете меня…»
Она нагнулась и, прошептав что-то купчихе на ухо, засмеялась еще громче. Но, смеясь, она заметила приближающегося Сему, и лицо ее приняло скорбное, почти страдальческое выражение.
— Ты идешь с работы? — спросила она его голосом умирающей.
— Да, — ответил Сема.
— Ну, как твое здоровье?