— Ты что делаешь? — спросил он настороженно.
— Я? Просто так, — ответил Сема. — А ты?
— Тоже просто так.
Они помолчали. Пейся присел на камешек, перелистывая какую-то толстую конторскую книгу.
— Темно, — заметил Сема, — ничего не видно.
— Да, — согласился Пейся и спрятал книгу за пояс.
— Что это за книга? — поинтересовался Сема.
— Так просто.
Они опять помолчали. Сема поправил на плечах шинель и, подняв полы, как это обычно делают военные, поднимаясь по ступенькам, пошел к дому.
— Ты куда? — спросил Пейся, догоняя его.
— По делу! А ты?
— Тоже по делу.
Через пять минут они встретились в одной комнате.
— Ты почему мне сразу не сказал? — прошептал Сема.
— Я забыл.
— Говори, что за книга?
— Тише! Это я записываю всякие истории.
— Ты? — засмеялся Сема. — Интересно! — И, подумав, строго добавил: — Смотри, чтоб про меня ни слова не было. Понял?
— Понял! — повторил Пейся и прижал книгу к себе.
Ровно в семь часов в комнату вошел Полянка.
— Как раз бьют склянки, — строго сказал он и сел за стол. — Антон здесь? — спросил он тоном старого знакомого.
— Здесь, — ответил Антон, подмигивая Семе.
— Пейся здесь? Сема здесь? — продолжал спрашивать матрос, делая какие-то отметки в тетради и очень странно держа карандаш — в кулаке. — Ну вот, — заговорил он, отодвигая тетрадь, — сейчас войдет представитель партии.
Действительно, пришел Трофим и сел на стул близ окна.
— Начнем, — торжественно заявил Полянка, расстегнул всем напоказ свою рубашку и, строго глядя на собравшихся, быстро задвигал желваками. — Сейчас военный комиссар товарищ Березняк скажет доклад о мировой революции, международном положении и нашем районе… Шлюпочка, — вдруг прикрикнул он на Пейсю, — семечки на пол не плюй!
Трофим, улыбаясь, взглянул на матроса и начал свой доклад. Говорил он очень мало, и Сема запомнил что-то о свободе, о том, что рабочий, взяв, ничего не отдаст обратно, что бои еще будут, и, может быть, «нам с вами, — сказал комиссар, — придется стать в ружье. Но мы раньше ненавидели ружье, потому что дуло смотрело нам в лоб, теперь мы знаем, куда стрелять». И говорил он еще что-то хорошее о Семе, что не испугался парень махновца, и советовал всем быть смелыми, держать глаза открытыми, уметь громить противника, как делают это отцы и братья. Семе показалось, что Трофим смотрит на него, и он опустил глаза.
После доклада комиссар сел, лицо у него было простое, спокойное, и Сема почувствовал к Трофиму что-то родственное; хотелось подойти и сказать ему что-нибудь обыкновенное — «здравствуйте» или «который час?». Но встал Полянка и громко объявил:
— А теперь будем принимать в отряд молодежи… Иди сюда. — Он махнул рукой Семе и опустился на стул. — Фамилия?
Сема пожал плечами — что за вопросы, он же сам хорошо знает, — но, соблюдая порядок, ответил:
— Гольдин.
— Товарищ Гольдин, — важно сказал матрос, — кто вы есть? Вы есть сын бесправия и курьер военного комиссара. В то время как ваш отец проливает кровь, может быть, вы хотите держаться около Интернационала. Это можно, — снисходительно согласился Полянка, как будто он сам и есть весь Интернационал. — А в бога вы верите? — обратился он к Семе.
— Не знаю, — признался Сема.
— Этот момент следует выяснить, — продолжил свою речь Полянка, выставляя из-за стола большие ноги в лакированных ботинках. — Теперь вы говорите партии — телом и душой до последнего вздоха!
— До последнего вздоха! — повторил Сема, беззвучно шевеля губами.
— И если что — жизни не пожалею!
— И если что — жизни не пожалею! — повторил Сема, чувствуя знакомую тесноту в груди и приближение слез.
— Как тот коммунист, которого пытали! — закричал Полянка и стукнул кулаком по столу. — Шестьдесят прикладов на его плечи легли — ни слова не сказал! Горячие шомпола его совесть спрашивали — ни слова не сказал!
— Ни слова не сказал, — повторил Сема, стирая рукавом навернувшиеся слезы.
— Стало быть, примем товарища Гольдина, — загремел матрос уже девятипушечным басом. — И пусть будет Сема на манер отца своего!.. Получай, товарищ Сема, бумагу: билетов еще из уезда не прислали. Это тебе пока будет дубликат. Держи и храни его, воин революции!
Сема сел на свое место и, положив на стол бумагу с загадочным названием «дубликат», принялся читать. Буквы прыгали перед глазами, и он ничего не видел… Он пытался разобрать, что говорит стоящий подле матроса Пейся, но он ничего не слышал. Сема разглаживал выданную бумагу, смотрел на Трофима, и страшно захотелось ему, чтоб сейчас же вот вдруг начался пожар или налетели бандиты, и он бы бросился в бой и умер, и все бы потом жалели его и рассказывали отцу, какой он был.
Сема хотел видеть отца. Желание это теперь вспыхнуло в нем с такой необычайной силой, что он не знал, куда деть себя. Он ходил с дубликатом в кармане шинели, и ему некому было показать бумагу. Нередко вечером он оставался дома, лежал подолгу молча в постели и думал об отце. Тоска была такая тяжелая и непривычно большая, что казалось, она перешла к нему от какого-то взрослого человека. Порой он чувствовал даже обиду на отца, который, может быть, не помнит и не любит его. И потому, что Сема часто и тревожно думал об отце, ожидание казалось бесконечно долгим и утомительным.
Но Трофим все же не обманул его. Однажды, это было в пятницу вечером, когда бабушка молилась над двумя горящими свечами, осторожно постучали сначала в окно, потом в дверь.
— Открыто! — крикнул Сема, не вставая с постели.
В комнату вошел незнакомый человек в кожаной куртке с седой головой и большими серыми глазами. Гость улыбнулся и неловко поправил маузер. Несколько секунд бабушка стояла молча, шепча что-то в растерянности, потом вскрикнула, схватилась рукой за голову и подбежала к нему. Плача и крича что-то непонятное, причитая и всхлипывая, она целовала его в щеки, в глаза, в губы, гладила по волосам и тяжело вздыхала. Человек с маузером тоже плакал. Бабушка опустилась подле него на колени и, гладя его худые ноги, заговорила, с трудом переводя дыхание:
— Ты приехал… Я не надеялась дожить до этого дня. Теперь я могу умереть. Единственный мой… Счастье мое… Ты совсем белый, — с тоской произнесла бабушка, — ни одного черного волоса! Где твоя молодость, сын? Где ты потерял ее? — застонала она. Но вдруг, вспомнив что-то, бабушка вскочила и закричала: — Сема, ты здесь? (Побледневший и испуганный, он стоял рядом.) О чем ты думаешь? Почему ты не двигаешься? Это ж твой папа! Твой папа!
Сема бросился на шею отцу, длинный и нескладный, уселся на его коленях, прижался к пахнущему кожей плечу и заплакал громко, как маленький, не стыдясь своих слез.
— Сын! — прошептал отец, прикасаясь к его лицу обеими руками и пристально глядя ему в глаза. — Сын дорогой! Целый час ходил я тут у окна и боялся зайти. Я видел тебя в тифу, и мне казалось, что я уж не застану тебя… И мне было очень страшно, — совсем тихо произнес отец и опустил голову, — я очень боялся потерять тебя. Мамы нет, Сема! И я не сумел тебе быть хорошим отцом. Но там, на деревянной койке, ночью я сидел с открытыми глазами и думал о тебе, сколько тебе лет и как ты ходишь и какие у тебя руки… Мне очень хотелось, чтобы ты был похож на мать. — Отец глубоко вздохнул и опять посмотрел ка Сему: — А ты, оказывается, вот какой!..
Он встал и, поправив маузер, прошелся по комнате:
— Ну, мама, где же почтенный папаша? — Он улыбнулся и подмигнул бабушке: — Его дела! Наверно, придумал что-нибудь?.. Что ты молчишь? — встревожился он. — Что-нибудь случилось, говори!
Седая голова бабушки упала на плечо сына:
— Не спрашивай, Яков. Они довели его. Он не в себе. Ты ничего не знаешь, Яша, они били его. И теперь он лежит, и ему уже все равно. Они его сделали мертвым!
Отец молча зашагал по комнате.
— Где он? — спросил он строго. — Я должен видеть.
Бабушка открыла дверь в спальню. Яков вбежал и упал на колени у постели деда. Постояв так молча, он протянул руку, осторожно поправил одеяло и тихо сказал:
— Отец! Отец!
Дедушка открыл глаза, удивляясь, взглянул на сына, неуверенно протянул руку к его лицу, потом, отодвинувшись к стенке кровати, вновь посмотрел на него и закричал, пугаясь своего голоса и не веря себе:
— Сарра, что ж ты молчишь? Это Яков!
Он сбросил на пол подушку, присел на постели и, еще раз испытующе посмотрев на сына, сказал:
— Что ж вы все молчите? Ведь это же факт, Сарра! Я сам вижу его своими глазами!
Бабушка опустилась на стул, обессиленная, побледневшая, усталая от слез, испуганная, не понимающая ничего. Лицо ее покрылось мелкими капельками пота.
— Сема, — крикнул отец, — быстро стакан воды бабушке!
Дед недоверчиво смотрел на сына и качал головой:
— Приехал! Я знал, что так будет. — Приехал! И я тебя вижу!..
Сема принес стакан воды и протянул его бабушке. Она пила медленными глотками, стакан дрожал у ее губ, и вода выливалась на платье.
— Сарра, — тихо сказал дедушка, — перестань, ради бога!.. Иди-ка сюда, Сема! — Он улыбнулся устало и поправил подушку. — Ты видишь, приехал твой отец, и какой он нам отдает почет?.. А ты, — обратился он к Якову, — ты думал, что застанешь такого парня? Посмотри, — удивился он, — усы растут! Яков, ты видишь, у тебя уже сын с усами!.. Куда нам деваться, Сарра? — засмеялся он.
Бабушка встала и медленно подошла к постели деда. Он поднял на нее глаза и смущенно сказал:
— Я бы хотел встать. Я чувствую, что ноги пойдут. Я ведь был болен, — сказал он, обращаясь к сыну, — Что это было? Дай бог никому не знать. Я потерял вкус. Ты понимаешь? Мне ничего не хотелось.
— Не будем говорить, папа, — ласково сказал Яков и протянул старику руку.
Дед встал и, опираясь на плечо сына, прошел в соседнюю комнату. Бабушка шла за ними, и Сема, подражая отцу, подал ей руку.
— Держитесь за меня, — тихо проговорил он.