— Много.
— А кто же над комиссарами старший?
— Ленин.
— Ленин… — задумчиво повторил дедушка. — Он не был в кабинете министров?.. Нет? А в государственном совете?.. Тоже нет? Где же он был?
— Там, где я, — улыбаясь, ответил Яков и крепко обнял дедушку. — Там, где я, папа!
Дедушка откинулся на спинку стула и глубоко вздохнул:
— Подумайте, что делается! Не тот свет.
Бабушка прервала их беседу:
— Уже встретились! Вот так, Сема, всегда! Они могут сесть утром и подняться на другой день.
— Нет, не можем, — засмеялся Яков. — Я хочу, мама, немного пройтись… Как ты думаешь, Сема?
— Конечно! — обрадованно воскликнул Сема и полез за шинелью.
— Что это такое? — удивился отец.
— Шинель, — дрогнувшим голосом ответил Сема.
— От нее же остались одни рукава!
— А я что говорила, — вмешалась бабушка, — но он же такой упорный!.. Может быть, ты отца послушаешь и сбросишь уже эту тряпку?
— Нет, — обиженно пробурчал Сема, — я пойду в ней.
Отец с интересом взглянул на него и строго сказал:
— Товарищ курьер, следуйте за мной!
Сема с удовольствием подчинился.
Старые улицы местечка! Все здесь как было, и каждый камень знаком ему с детства. Вот он, ветхий деревянный мост, полосатая будка, река. Здесь когда-то рвали камыши и в мокрых штанах выбегали на берег. «Знаешь ли ты про это, Сема?» Но Сема идет молча рядом и важно смотрит на прохожих. «Какое усталое лицо у мальчика! А губы и подбородок — матери. Это хорошо!..» Яков медленно шел по улице, грязь чмокала под ногами, и казалось — ничто не изменилось в местечке.
Но рядом в шинели шел сын. А на земле — следы копыт и колес, потерянные подковы, осколки снарядов. Заколоченный дом, в разбитое окно втиснута подушка; куда-то идет хромой солдат, и на фуражке его еще свежий след оторванной кокарды. Война, война… Она продолжается, идет этой улицей, мимо этих дворов и хижин с почерневшей, грязной соломой.
А вот здесь, на этом бульваре, он сидел с женой. Может быть, еще сохранилась та скамейка, такая глупая, кривая скамейка на трех низеньких ножках? А может быть, срубили уже ее? Потом вечером бежали вниз, к реке, бросали в воду камни, и Соня как-то очень смешно, по-женски взмахивала рукой…
— Тебе не скучно со мной, Сема? — спрашивает Яков.
— Нет, папа!
Они вышли на главную улицу, и все сразу заметили Гольдина. Люди подходили, чтоб поздороваться за руку, спросить что-нибудь, и Сема, ревнуя к отцу, нетерпеливо ждал конца разговора. Сняв шапку, бежит навстречу маклер по продаже леса Шустер. «Что нужно ему?» — хмурится Сема. Шустер кланяется отцу:
— Я хотел только два слова.
— Пожалуйста!
— Вы еврей, и я еврей, — тихо говорит Шустер. — Вы не можете мне сказать, сколько продержатся большевики?
— Вы же видите по мне, — улыбаясь, отвечает отец, — большевики держатся долго!
Они идут дальше. Из каких-то ворот показался учитель Фудим.
Он сразу узнал отца, не удивился, только выкатил глаза и подал руку.
— По-моему, — сказал он, наморщив лоб и сдвинув на затылок картуз, — я вас учил.
— Да, — признался отец.
— И по-моему, — продолжал Фудим вспоминая, — у вас были крупные неприятности с падежами. А?
— Совершенно верно.
— И спряжения вам тоже подавались?
— Именно так.
— Это хорошо, — сказал учитель и посмотрел на отца. Он ничего не спрашивал, ничем не интересовался: ему было важно проверить свою память.
— А вы что? Все учите?
— Я же возился с замками, — развел руками Фудим, — теперь бросил.
— Почему?
— Мне сообщили из достоверных источников, что частной собственности не будет.
Он рассеянно взглянул на Сему и, не прощаясь, пошел дальше. Сделав несколько шагов, он повернул обратно и, подойдя к отцу, строго сказал:
— Я должен предупредить, декрета такого еще нет. В интересах истины! — добавил он и перешел на другую сторону.
— Чудак! — засмеялся Сема.
— Ты не смейся… — задумчиво произнес отец. — Большого ума был человек.
Они помолчали.
— А сейчас куда? — спросил Сема.
— Пойдем на базарную площадь, — предложил отец. — Когда-то там ярмарки бывали.
— А теперь солдаты. И туда подходить не разрешается.
— Ничего, — улыбнулся отец, — нам можно!
Приблизившись к площади, он внимательно осмотрел стоянку красных и, нахмурившись, закурил.
— Что ты, папа? — удивился Сема.
— Ничего, — сухо сказал отец, и лицо его стало чужим и строгим. — Быстро разыщи Трофима!
Через несколько минут Сема вернулся с комиссаром.
— Ты звал меня, Яков? — спросил Трофим.
— Звал, — кивнул головой отец. — Ты что-нибудь думал об этом? — Он указал рукой на площадь.
Трофим недоумевающе пожал плечами.
— Плохо, комиссар, — сказал отец, подняв правую бровь. — Люди, лошади, зарядные ящики — все сбилось в кучу! Один снаряд — и площадь взлетит вверх! — Отец замолчал и, сняв фуражку, провел рукой по волосам.
— Ты прав, Яков, — подумав, сказал Трофим.
— Не в этом дело, — опять нахмурился отец. — Быстро отдавай приказ. Снарядные ящики отбросить назад. Коней отвести. Орудия расставить веером.
— Будет исполнено! — Трофим взял под козырек и повернулся.
— Обожди, — остановил его отец. — Хотел я тебе посоветовать выставить сторожевое охранение по берегу реки. Иметь в любой момент резерв, готовый к переправе. Как ты думаешь, Трофим?
— Я думаю так, товарищ комиссар, — ответил Трофим.
— И еще я хотел тебе посоветовать, — сощурив глаза и улыбаясь, сказал отец, — немного смелее брать в руки ремесло войны. Как ты думаешь, Трофим?
— Я думаю так, товарищ комиссар, — веселее повторил Трофим и быстрым шагом направился к площади.
Сема смотрел на отца растерянными и восхищенными глазами. Большим и сложным казался ему этот седой человек в пожелтевшей кожаной куртке.
Бедные люди много спрашивают. Это Сема знал хорошо. Часто слышал он молитвы бедняков в синагоге — и что было в этих молитвах? Одни сплошные вопросы. Ой, боже мой, почему мне так плохо? Ой, боже мой, когда уже будет лучше? Ой, боже мой, что делать с долгами?.. И еще сто таких вопросов. Счастливые люди, наоборот, не спрашивали. Семе приходилось слышать молитвы купцов, но ни разу Гозман или Магазаник не обращались с вопросами к богу. Они не говорили «ой, боже мой, почему нам так хорошо; ой, боже мой, что делать, мы очень богаты?». Они обходились без этих вопросов.
Но вот настало время, когда Сема почувствовал себя счастливым. Кажется, хорошо, конец вопросам! Ничего подобного. У Семы и теперь находится, о чем спросить. То ему важно знать, скоро ли откроется фабрика в местечке, то ему необходимо выяснить, когда же во всем мире победят красные. Каждый раз он вспоминает, что ему еще что-то неизвестно, и начинает засыпать отца вопросами. Так было и сегодня за завтраком. Сидели пили чай, и вдруг Сема поднял голову и обратился к отцу:
— Скажи, папа, а когда ты уедешь?
Умный вопрос! Бабушка посмотрела на Сему сердитыми глазами и глубоко вздохнула:
— Вот это ты сидел и думал? Больше тебе уже не о чем спрашивать? Хороший сын! Отец только приехал, а он уже болтает об отъезде. — Бабушка вытерла фартуком губы и подсела поближе к Семе. — Куда ехать? Что ты сочиняешь? Папа отдохнет как следует дома и потом начнет себе искать службу… Правда, Яков?
Отец улыбнулся и промолчал. Дедушка многозначительно взглянул на него и тоже улыбнулся:
— Дети и женщины — это одно и то же. Они всюду суют нос. А может быть, Яков вовсе не хочет сейчас поступать на службу? И где вы видите эту службу, если всё на замке? А может быть, он вовсе приехал как ревизор и смотрит, все ли так делается? Одним словом, Яков, забудь — мы тебя ни о чем не спрашивали. Живи здесь и делай что надо.
Яков задумчиво покачал головой и отодвинул чашку с чаем:
— В том-то и дело, папа, что Сема прав. Надо уезжать.
— Куда уезжать? — возмутилась бабушка. — Красивая история! Одна рука говорит — здравствуйте, а другая уже торопится, кричит — до свидания! Интересно! Мы же с тобой двух слов не успели сказать!
— Она права, — вмешался дедушка. — Я все же старше тебя и понимаю в делах. Я тебе говорю — успеешь, не убежит!
— Ой, папа, — вздохнул Яков и мечтательно закрыл глаза, — как бы мне хотелось уже никуда не уезжать! Поселиться здесь, с вами, взять своего сынка, поступить на службу, и чтоб не было больше лошадей, теплушек, разобранных путей, выстрелов. Нам это тоже чуточку надоело… Но что делать?
— Конечно. — Сема взял отца под защиту. — Что вы хотите от человека? Мне вчера велели расклеить на всех домах воззвание. Так что я сделал? Пока не расклеил — не вернулся домой. Очень мне нужно получать замечания!
— Правильно, — засмеялся отец, — я тоже не хочу, чтоб меня ругали.
— А когда ж ты вернешься? — тихо спросила бабушка.
— Скоро! Как только закончится операция — я дома.
— Операция! — воскликнула бабушка и заплакала. Она знала, что в слове этом нет ничего хорошего.
— Что ты, мама? — удивился Яков. — Это совсем не то, что ты думаешь. Это в сто раз легче!
— Я знаю, — тяжело вздохнула бабушка, — ты всегда утешаешь… А когда ты собираешься ехать?
— Сегодня, мама.
— Сегодня? Нет, они сведут меня с ума!.. Что ты молчишь? — закричала она на дедушку. — Что ты сидишь, как будто тебе все равно? Я же ему ничего не приготовила на дорогу. Белье сушится! И так я тебя отпущу? Я мать или я мачеха?
— Ша! — поднял руку дедушка. — Он поедет позже на два дня. И не надо делать панику!
— Нет, папа, — мягко сказал Яков, — я поеду сегодня. Лошади меня ждут. Но я скоро вернусь. Вернусь, и мы побелим комнаты, поставим новый забор, и все будет хорошо. И мама приготовит вишневое варенье… Сколько богатые люди кладут сахару, а, мама?
— Фунт на фунт, — улыбнулась сквозь слезы бабушка.
— Вот, — засмеялся отец, — фунт на фунт. И будут к нам ходить гости. И ты будешь их принимать. А тебе, Сема, выпишем невесту. Черную или белую?