Он подставляет голову под холодную струю и вдруг рядом слышит строгий голос бабушки:
— Теперь за ухом! Как следует, как следует! Теперь сполосни рот. Сема, не жалей воды!
Как будто он маленький!.. За завтраком дедушка с каким-то особенным вниманием смотрит на него:
— Ты кашляешь?
— Откуда вы взяли?
— А зачем ты выходил в коридор?
— Я поперхнулся.
— И тебе было стыдно откашляться за столом? Сема, — нахмурив брови, говорит дедушка, — ты имеешь дело со мной! Я не посмотрю, что Трофим — комиссар, заберу тебя, и ты будешь сидеть тут, рядом с нами.
Строгая речь деда вызывает у Семы недоумение:
— Что случилось? Я ничего не понимаю.
— Ты затягиваешься? — спрашивает дедушка.
— Затягиваюсь, иначе какое удовольствие от курения. Просто так пускать дым?..
— А я что говорил!.. — неожиданно восклицает дедушка, но, увидев нахмуренное лицо бабушки, поправляется: — А я что говорил! Надо забрать у него табак.
— Нет, — смягчается бабушка, — табак мы тебе оставим, но ты должен курить поменьше.
Сема с удивлением смотрит на стариков:
— О чем вы беспокоитесь? Посмотрите, какие у меня мускулы!
— Я знаю твои мускулы, — ворчит бабушка. — Принес на кухню два ведра воды, так у него весь день руки дрожали!..
Сема набрасывает на плечи шинель и, улыбаясь, идет к дверям.
— Ты сегодня опять поздно вернешься? — спрашивает дедушка.
— Поздно.
— Какие там у вас дела — хотел бы я знать?
— Всякие… — уклончиво отвечает Сема и выбегает в коридор.
Он бы с удовольствием рассказал, что уже третий день идут стрелковые учения, но свяжись с этими стариками! Раз стреляют, значит, убивают, и они целый день будут плакать на всякий случай.
Сема идет к дому Магазаника — сегодня выдают винтовки, одну на двоих. Навсегда!.. Шера и Пейся уже прогуливаются по улице.
— Наконец-то, — улыбнулась Шера. — Мы тебя ждем… Ой, какая рубашка, прямо блестит! Очень хорошо, что ты ее надел!
— Почему? — удивляется Сема.
— Так… Разве можно иметь дело с прикладом и с ружейным маслом в грязной рубашке? Обязательно нужна чистая.
Сема глубоко вздыхает. Кажется, оправдается бабушкино пророчество.
— Я ее сниму.
— Сними, сними! — Шера кивает головой. — А то у тебя будет дома подарок.
— Винтовки выдают? — спрашивает Сема у Пейси.
— Выдают.
— А где Антон?
— Где Антон? Сидит около ящика и думает, что играет.
— Ну, пошли.
Они поднимаются наверх, тихо проходят мимо комнаты комиссара к Полянке. Рядом с матросом уже стоит Антон с винтовкой в руках.
— Слава богу, — проходя мимо него, бросает Сема, — ты уже оставил в покое свою фисгармонию.
— Там что-то случилось, — тихо отвечает Антон и с тоской смотрит на Сему, — играют только черные.
— А что, тебе мало черных? — удивляется Сема.
— Ты ничего не понимаешь, — обиженно заявляет Антон и принимается рассматривать оружие.
— Нам тоже можно получить винтовки? — краснея и боясь отказа, спрашивает Сема.
— Можно, — улыбается Полянка. — Покажи руки… Так! Имейте в виду, она требует нежность обращения.
— Понятно, — быстро соглашается Сема, горя желанием получить наконец свою собственную винтовку. — Это будет на двоих?
— На троих, — поправляет его матрос. — А Шера? Она тоже ходила стрелять.
— Ладно, на троих. Только… — Сема смущенно взглянул на матроса, — у меня к вам личная просьба. Дайте мне винтовку поменьше.
— Обрез?
— Да, да, — обрадовался Сема, — обрез.
— Зачем?
— Видите ли, — замялся Сема и посмотрел на Пейсю, — удобнее прятать.
— Не от кого будет прятать, — угрюмо отозвался Полянка, — белякам здесь не быть.
— Хорошо, — смущенно проговорил Сема, — белякам не быть. А куда вы, допустим, денете мою бабушку? Если она увидит меня с винтовкой, с ней случится разрыв сердца! Даю честное слово.
— Правильно, шлюпочка! — рассмеялся матрос, сраженный доводом Семы. — Никуда мы не денем твою бабушку. Получай обрез!
И все вместе они вновь ушли на стрельбище. Это была незащищенная лощинка на краю местечка. Друзья садились в круг, и только один матрос, стоя, с азартом рассказывал о боях. Винтовка легко прыгала в его руках, и он показывал, что значит взять прицел, что значит идти в атаку — развернутым фронтом, группами, перебежками. Он говорил громко, отдавал приказания, пускался в бег, падал на одно колено, ложился на живот, подняв руку с винтовкой. Сема смотрел на Полянку, и ему казалось, что по лощинке движется не знакомый матрос Степан Тимофеевич, а целый боевой полк. Становилось холодно, и хотелось вместе с учителем лететь в атаку.
Потом и Полянка садился в круг среди ребят и, положив перед собой винтовку, объяснял, что такое скоростная сборка и разборка материальной части. Пальцы его бегали быстро, и каждый винтик, каждая штучка были послушны ему. Но, глядя на матроса и с завистью следя за его движениями, все с нетерпением ждали второй части занятий, когда будут установлены черные самодельные мишени и начнется стрельба.
— Перед вами театр стрельбы! — торжественно объявлял Полянка. — Начинаем боевые действия!
Первым стрелял Антон. У него было такое настороженно-злое лицо, как будто в ста шагах стояла не диктовая дощечка на тоненькой палке, а живой, настоящий враг. Дав выстрел, Антон с дымящейся винтовкой побежал к мишени. Пуля, пронзив фанеру, неслышно перекусила тонкий стебель степного цветка, и он, свихнувшись, упал в траву.
— Смотри, — толкнул Сему локтем в бок Пейся, — фисгармония, фисгармония, а как стреляет!
— Молчи, — остановил его Сема, взволнованный и смущенный. — Сейчас моя очередь. — Он быстро сбросил шинель, снял чистенькую рубашку и прошел на позицию.
В третий раз Сема поднимал винтовку, и, может быть, потому, что все с любопытством смотрели на него, а рядом стояла Шера, он злился и нервничал. Ему казалось, что мишени дрожат на ветру, что Пейся шепчет что-то под руку и поэтому неизбежен промах.
— Пусть он уйдет, — попросил Сема матроса.
— А ты не волнуйся, — успокоил его Полянка. — И руку держи совсем легко. Вот так. Ну, давай.
Сема спустил курок.
— Хорошо! — крикнул ему матрос. — Попал! Давай дальше.
Воодушевленный, Сема стрелял еще и еще.
— Вот видишь! — прошептала ему на ухо Шера, — Не хуже Антона. Что ты дрожишь? У тебя сейчас сердце выпадет.
В эту минуту подошел матрос и, похлопав Сему по плечу, передал винтовку Пейсе:
— Стреляй! А у тебя, Сема, неплохо. Только первым выстрелом дал промах.
— Вы же сказали, что я попал.
— Так надо, — улыбнулся матрос. — Психология! Если б я тебе правду сказал, у тебя пули бы начали землю ковырять. Человеку всегда лучше хорошее сказать… Ну, давай, Пейся.
Пейся с гордым видом поднял винтовку, прицелившись, дал выстрел.
— А ну-ка, Сема, посмотри мишень, — улыбаясь, сказал он. — Там уже дырка как палец.
Но Сема, проверив мишень, не обнаружил никакой дырки.
— Это вы мне жужжали на ухо, — нахмурился Пейся. — А ну, молчите! — И он снова выстрелил.
Так он стрелял еще несколько раз, целясь, хмурясь, злясь и не попадая.
— Ну, довольно, — тихо сказал Полянка, которому, видимо, было жаль Пенею. — В другой раз попадешь. Фортуна.
— Что вы мне говорите какие-то слова, когда все время эта мишень трясется то влево, то вправо! Надо, чтоб она наконец стояла как следует.
— Во-первых, она стоит, — улыбнулся Сема, — во-вторых, как ты думаешь, если будет бой, так офицер крикнет солдатам: «Не бежите! Вы мешаете человеку попасть!»
— Никто тебя не спрашивает… — обиделся Пейся. — Я не уйду, — обратился он к матросу, — пока не докажу! Отдайте винтовку.
Он прицелился, но в это время из окраинного домика вышел человек и быстрым, каким-то очень сердитым шагом направился к лощинке. Подойдя, он поднял руку и спросил, кто здесь старший.
— Я, — ответил матрос. — Что вы хотите?
— Ничего, — ответил пришедший и вытер платком лицо. — Я хочу только спросить: может быть, уже довольно?
— Вы о чем? — вмешался Сема недоумевая.
— Я о том, что только что здесь кто-то стрелял и сбил всю черепицу на моей крыше. Я так понимаю, что он принял мою крышу за что-то другое, но почему я должен страдать?
Матрос вежливо поклонился и, едва сдерживаясь от смеха, извинился перед хозяином крыши.
— Этого больше не будет, — сказал он по возможности строго. — Даю вам слово!
Когда человек удалился, сердито покашливая и ругаясь, Полянка подошел к внезапно оробевшему Пейсе и спросил:
— На что тебе понадобилась крыша? Что ты нашел в этих черепицах?
— Не знаю! — Пейся развел руками. — Я целюсь, как все: я закрываю правый глаз и даю…
Но его уж никто не слышал — дружный хохот помешал ему докончить свой рассказ. Матрос опустился на траву и схватился за живот руками.
— Не понимаю, что тут смешного? — еще больше смутился Пейся. — А ты что смеешься? — набросился он на Шеру. — Ты же вообще не стреляла!..
Полянка с трудом поднялся со своего места и, продолжая смеяться, начал знаками что-то показывать Пейсе.
— Ну, что ты стоишь? — заговорил Сема, насмешливо улыбаясь и с трудом переводя дыхание. — Если б твой правый глаз помещался с левой стороны, тогда черт с ним, закрывай! Но все люди закрывают левый. Понял? Ну-ка, дай винтовку!
— Сема, — испуганно вскрикнула Шера, — ты ведь только что надел рубашку!
Но было уже поздно: Сема прижал приклад к плечу, и на белой рубашке оттиснулось большое темное пятно.
Шера передала отцу просьбу зайти к комиссару. Доля недоверчиво взглянул на дочь и удивленно пожал плечами:
— Меня просят зайти? Зачем?
Больше он не сказал ни слова и с унылым огорченным лицом присел у окна. Шера встревоженно следила за ним, но Доля молчал. Он молчал и думал. Вызов к комиссару испугал его. За всю свою жизнь Мойше не знал случая, чтобы встреча с начальством приносила человеку удовольствие. Если вызывают к начальству, значит, что-то случилось. Давно-давно дед Доли вместе с семьей поселился в деревне. Не потому, что он очень хотел пахать, — он даже не знал, с чего начинают! Просто было объявлено, что евреи-землепашцы освобождаются от воинской повинности. Но прошло время, и они нечаянно и неожиданно для себя почувствовали вкус к новой жизни. И если раньше они, ругаясь, плевали на эту трудную землю, то теперь они уже привыкли подниматься с зарей, и соседи-крестьяне, веря и не веря, показывали им секреты. Они узнали новые слова: посев, сенокос, пары, молотьба — и вскоре привыкли к ним. Но счастье длилось недолго — отца Доли вызвали к начальству и дали двадцать четыре часа. В двадцать четыре часа приказали убраться и унести подальше «свой еврейский запах». «За что? Почему? Кто пожнет посеянное? Посмотрите на наши руки!» Урядник ни на что не хотел смотреть — он повернулся спиной, и разговор был окончен.