Вот Егор, ты Егор
Да Егорушка,
Кучерявая твоя
Вся головушка.
Я подсел к ней поближе, тоже смеюсь:
-- Ну-ка, мама, еще! Ну-ка еще!..
Приходи, кума, за медом -- меду дам,
Приходи, кума, вечерять нынче к нам!..--
запела мать другую песню. Обернувшись, обняла меня за шею и сказала:
-- Загуляли мы нынче, сыночек! Троицу веселую справляем!
Я эту сценку хорошо помню, тогда было много солнца и у всех -- милые, славные лица. К нам в окна смотрела молоденькая нарядная береза, тоненькая и нежная, как церковная свеча, а по улице ходили девушки и пели весенние, звучные песни; мать моя тоже смеялась и пела.
Еще один случай,-- не помню, когда это было -- раньше иль позже описанного,-- я ходил тогда по лавке.
Поздним вечером, на масленице, отец, помню, сидит ужинает. Мотя спит. Мать возится на кутнике. Положив руки на стол и склонив из них голову, отец о чем-то думает. На конце стола, у лампы -- полштоф водки. Отец время от времени "прикладывается" к полштофу, а я стою около него, держась рукой за шею, и пою ему песню про сиротку Машу.
-- Ел бы, песенник, блины с отцом,-- кричит мать.-- Будет тебе,-- завтра напоешься.
Я сажусь к отцу на колени, тереблю его бороду.
-- Вина хочешь? -- спрашивает он.
-- Давай.
-- Что ты делаешь, не надо! -- подскочила мать.
А отец ей на это ответил:
-- Ничего, он немножко, пускай привыкает, пока я жив.
Выпив глотка три, я стал еще веселее. Соскочив на пол, показал, как ходит пьяный Гуля и как пляшут парни с девками на улице, еще что-то сделал сметное, а потом опять взобрался на колени к отцу и опять ему пел про сиротку Машу.
Посидев с полчаса, залезли на печь, и отец крикнул матери:
-- Маланья, слушай!
-- Песни, что ли, петь собираешься? -- спросил я.
-- Да,-- сказал отец и заорал во всю глотку:
Как приехал мой миленький с поля...
Мотя проснулась на лежанке, зашмыгала носом и завозилась.
-- Матрешила, лезь к нам,-- сказал я.-- Отец теперь всю ночь будет петь: все равно ведь не уснешь...
Сестра пожевала спросонок губами, поскребла в голове и опять уткнулась в подушку.
-- Эка соня! -- упрекнул я.-- Только б дрыхнуть!..
А отец кричал:
Он поставил коня край порога...
Обратившись ко мне, сказал:
-- Подтягивай, чего ты ждешь!
Сам заплакал, край коника стоя,--
подхватил я.
Несчастная-ая на-ша с тобой до-о-ля... --
запели мы вместе.
Мой голос дрожал и срывался, а голос отца ревел, как колокол. Под конец я стал сбиваться, путая слова.
-- Это ты нарочно, что ль, щенок? -- спросил отец.
-- Какой там черт нарочно: слова позабыл! -- ответил я.
Отец расхохотался.
-- Ты отвечаешь словно большой!
Мать, сидя на лавке, прошептала:
-- Полуношник, кобель старый!
Я сказал отцу:
-- Тебя мать кобелем назвала, слышал али нет?
Отец ответил:
-- Вот я ей сейчас всыплю за это; я ей дам кобеля,-- и полез с печки.
Мать выскочила в сени, а мы зажгли лампу и стали пить вино.
-- Давай напьемся досыта,-- сказал я,-- то-то мать рассердится!
-- Верно,-- согласился отец,-- давай!
Выпив рюмку, я сказал:
-- Ты мать мою не бей.
-- Почему? -- спросил он.
-- Жалко ее.
Отец нагнулся и засопел.
-- Она -- хорошая, нужда только заела нас... Другой раз не утерпишь...
-- А ты кого-нибудь другого. Чужих лупи!
Отец закрыл лицо руками.
-- Плачешь, что ли? -- спросил я, дергая его за локоть.-- Брось,-- не маленький, смеяться будут.
Отец спихнул меня с колен, стукнув кулаком по голове.
Ночью я бредил и весь пост пролежал в горячке.
Изба у нас -- маленькая, курная. Когда мать затапливала печь, мы садились на пол для того, чтоб дым не выедал глаз. Двери отворялись настежь, и дым серым коромыслом тянулся в сени, оттуда на потолок, пробиваясь сквозь трещины и прорехи в крыше.
Как-то, гоняясь за курами, которые оравой набивались в избу, вышел я в сени. Первое, что увидал я там, была огромная свинья у корыта.
-- Эге, -- сказал я, -- какая барыня -- повыше меня!
Подошел и погладил ее, заглянув в корыто.
Свинья повернула голову, хрюкнула и ткнула меня под бок носом. Я упал.
-- Ты за что же?
Свинья, наклонившись над моим лицом, обнюхала, сопя, чавкая и обнажая острые клыки.
"Сейчас проглотит",-- с ужасом подумал я и заорал благим матом.
Это было мое первое сознательное чувство страха.
Два раза я напивался в детстве пьяным.
Играя однажды со своим двоюродным братом, ровесником, у них в избе, мы нашли в шкафу бутылку с водкой.
-- Хватить, что ли, с горя? -- спросил Тимошка.
-- С какого горя?
-- Я не знаю. Так мой тятя говорит.
-- А мой говорит не так, -- сказал я.-- Мой говорит: "Али пропустить по маленькой?"
-- И то не плохо,-- засмеялся Тимошка.
Он налил в рюмку вина и проговорил:
-- Ты будто ко мне в гости пришел. Будь здоров, сваток!
-- Кушай на здоровье,-- ответил я, подражая большим.
Отпив немного, двоюродный брат наполнил рюмку снова.
-- Принимай, сват.
-- Будьте все здоровы! -- Я раскланялся на все четыре стороны.
У окна сидел работник, Сенька Секлетарь,-- мальчишка лет одиннадцати, а нам в ту пору шло по пятому году.
-- Ванюшка пьет лучше, ты не умеешь,-- сказал Сенька, следя за нами.-- Если б я -- по всей бы хлопал!
-- Как же -- лучше! -- ответил Тимошка.-- Смотри-ка!-- и он выпил целую рюмку.
Потом Сенька подзадорил меня, потом опять Тимошку. Взрослых в избе не было; мы выпили много, а когда валялись на полу пьяными, он нашел мою мать и рассказал ей обо всем.
-- Я им говорю: бросьте, дураки, обопьетесь! -- а они не слушаются: не твое, брат, это дело, и водка не твоя.
Нам по очереди разжимали свайкою зубы, лили в рот парное молоко. Как протрезвились, не помню.
Другой раз напился дома.
Сошлись в праздник гости к нам, и отец угощал за обедом всех вином: гостей, мать и Мотю, а меня обнес.
"Я -- большой, почему ж он обносит? -- подумал я и надулся.-- Может, он забыл?"
Но вторично -- то же самое. Я перестал есть.
-- Ты что же, свинопас, сидишь сложа руки? -- спросили меня.-- Таскай говядину.
-- Я не свинопас,-- ответил я.
-- Ну так -- курощуп,-- сказал чужой старик.
Я промолчал и, достав из кармана горсть семечек, стал лущить их, выплевывая шелуху на скатерть. Отец искоса посмотрел на меня, подумал, вытер ложку о подол и треснул ею меня по лбу.
-- Эге -- шишка? -- засмеялись гости.-- Это тебя Николай-угодник сзади шлепнул.
Нырнув под стол, я просидел там до конца обеда.
Подвыпившие мужики шутили.
-- Петр Лаврентьич, -- говорили они отцу, -- щенок-то у тебя, видно, молодой еще -- не лает?.. Забился под лавку и лежит, как зарезанный.
Отец отвечал:
-- И то -- не лает, дьявол! Надо мещанам продать.
Прикидывая так и эдак, как бы насолить насмешникам, я решил выпить всю водку, какая была в доме. Как только все вышли из хаты, я пробрался в чулан, затворился на щеколду и стал пить.
-- Черта два, чем будет опохмелиться им,-- посмеивался я.-- Пускай их!.. Выпью все -- и ладно дело!..
Перед вечером меня долго искали и, наконец, почерневшего, стащили с печки. Сначала подумали, что я угорел, но по запаху узнали, что я -- пьян. Обливали холодной водой и щекотали до рвоты, а секли на третий день, когда я оправился.
Придавило в поле возом дядю моего, Ивана Иваныча Горохова, Тимошкина отца. Он поохал дня четыре, покатался по полу, хватаясь за живот, а на пятый -- взял и умер середь ночи. В первый раз тогда я увидел попа на похоронах. Вероятно, я и раньше бывал в церкви, но я этого не помню.
В избе было много народа, и нас, ребят, послали на печь.
-- Оттуда,-- говорят,-- вам виднее будет: лезьте-ка на Сионские горы, не мешайте здесь.
Со страхом смотрели мы, как поп, махая кадилом, сердито что-то говорит, а дьячок жмется в угол, косит глаза на баб и нараспев ему поддакивает. Под конец и поп и дьячок закричали вместе, поп стал отмахиваться от мужиков лампадкой, а Тимошкина мать упала на пол и задрыгала ногами.
-- Богу это они молятся, чтоб батя в рай попал,-- говорил мне Тимошка.-- А матери не хочется: скотину, говорит, некому убирать. Гляди-ка, у попа волосья-то -- как у бабы!
Потом дядю унесли на улицу, а дома остались моя мать, стряпуха и работник.
-- Вы есть, поди, ребята, захотели? -- спросила стряпуха. -- Помяните вот раба божьего Ивана Иваныча, -- и подала нам на печь масленых блинов и чашку кутьи.
-- Вот это важно! -- пришел в восторг Тимошка.-- Спасибо, Вань, бате, что умер, а то где бы нам кутьицы похлебать, как ты думаешь?
Я уже набил полный рот и в знак согласия мотнул лишь головою.
Стряпуха поглядела на нас и ответила:
-- Ах ты, дурак! Какие ты слова сказал? A кто кормить тебя без отца будет, a?
-- Фи-и, -- засмеялся Тимошка, -- сам буду есть!.. -- И лукаво подтолкнул меня, шепча:-- Нашла чем застращать!..
II
Про род наш говорили так.
Лет сотню назад пришла в помещичью усадьбу князей Осташковых-Корытовых неизвестного звания дебелая старуха с молодым сыном Матвеем и записалась к барину в крепость.
-- Ты, красавица, не беглая? -- спросил eё бурмистр.-- Как зовут?
-- Пиши; Анна, дочь Володимерова, вольная крестьянка... Никуда ни от кого я не бегала...
Это все, что можно было узнать о ней, потому что на другие вопросы прабабушка отвечала уклончиво, ссылаясь на старые годы и плохую память.