-- Я думал на дело,-- усмехнулся Клим, смотря на старика, как на сумасшедшего.-- Чертову ты музыку городишь, брыдло!.. -- Злобно сплюнув, Ноздрин закричал, краснея: -- "В школу его надо", рвань паршивая! "В городе есть школы разные"? Глянул бы хоть на себя-то, да немного постыдился: сед, как пень, в лохмотьях, изба завалилась, издахаешь с голоду, а в башке -- дурь непочатая!.. Эх вы -- жители-одры! Гони его метлой, Созонт Максимович!..
Целую неделю Егор, забросивший хозяйство, ездил по уезду, надоедая своими разговорами попам, помещикам, лавочникам и их детям, всем, кто носил городскую одежду и, по его разуму, мог оказать ему помощь. Бледный, худой, истосковавшийся, он трясся по размытым весенним дорогам от деревни к деревне, робко жался на кухнях и порогах барских хором, торопливо сдергивал облупленную шапку, умолял и чуть не плакал, а получив отказ или недоумевающую улыбку, крепко поджимал бескровные губы, садился в телегу и ехал дальше.
И вот однажды верст за шестьдесят от Мокрых Выселок, у околицы большого однодворского села, по прозванию Городище, ему попалась на дороге нищенка старуха.
Егор посадил ее в телегу и подробно рассказал про свою беду.
-- Да что ж ты, старый, мечешься? -- сказала нищенка, прищурив правый глаз. -- Эвона, гляди! -- Старуха ткнула рукой влево, за овраг. -- Видишь белый дом с зелеными окошками? Ну? Видишь? Это наша школа... Поезжай с Христом; там много всяких учится, там их -- как жита в закроме... Кати!..
-- А как там, -- могут довести, как следует? -- недоверчиво покосился мужик.
-- Еще бы те! -- мотнула пыльной головой попутчица. -- Раснервеющее место по губернии... Талька моя допреждя училась... Знаешь Тальку? Она у нас почти барыня.
В Городище, в образцовой школе, жили два учителя: Николай Захарыч и Сергей Иваныч, оба холостые. Первый -- пожилой, с заметной проседью в острой бородке, круглолицый, второй -- лет за двадцать, тоже круглолицый, но повыше ростом и потоньше первого. Молодой -- из мужиков, а Николай Захарыч -- сын священника, не захотевший идти по отцовской линии. Лет пять-шесть назад, приехав откуда-то издалека, Николай Захарыч, после долгих хлопот, поступил в городищенское училище за старшего учителя и завел новый порядок: учеников, окончивших школу, не бросал на божью волю, как повсеместно делали его товарищи учителя, а понуждал учиться дальше, на свои деньги покупал книжки и учил их по вечерам, при лампе, после обычных занятий, а летом -- круглый день.
В первые три года на эти занятия никто не ходил, кроме нищенкиной внучки Тальки, которой все равно делать было нечего, да сына лавочника Фаддея Беспалого, отданного в школу из-за чванства перед мельником, у которого сын полгода жил в Рязани хлебопеком и при спорах говорил всем: "Низвините, это факт, а не действительность".
Николай Захарыч умолял мужиков на сходке не отнимать у него безо времени детей, бегал по деревне из двора во двор и по-разному старался, но мужики ему отвечали:
-- Миколай Захарыч! Друг! Да разве мы не понимаем, что с грамотою лучше, но только нам не в писаря. "Верую" узнали -- с нас и будет... Ты вот говоришь: учеба, подлежачее, рихметики, а мне за сына сулят на барском дворе три синих в лето и хозяйский харч, смекни-ка, в какую учебу его лучше ткнуть -- в твою, ай в барскую, вот то-то и оно!.. Рихметики!..
Но когда через три года прошел по Городищу слух, что Талька нищенкина ездила с Николаем Захарычем в город на "ездаменты" и что там ее, обрядив, как барыню, во все новое, оставили учиться еще дальше, а из сына Беспалова выйдет машинист, недоверие к учебе рухнуло, и отцы сами стали навязывать "маненько подшустрить" своих детишек.
Егор привязал отощавшую лошадь к палисаднику, пригладил ладонями по голове лохмы, обил с портов пыль, вздохнул, откашлялся.
-- Тут, что ли, пройтить? -- спросил он у зобастой бабы в желтом расстегае, несшей на коромысле ведра воды, кивая на решетчатые дверцы.
-- Тут, а где же? -- Баба остановилась и, выпятив живот, с любопытством поглядела на приезжего. -- Ты, дядь, чей?
-- Дальний, девка, аж из-под Осташкова. -- Старик скупо улыбнулся. -- С полным тебя встретил: может, бог пошлет удачу.
Двухэтажная школа помещалась в саду. Цвели яблони. Прямые, ровные дорожки, без одной соринки, усыпаны желтым песком. На тонких палочках, воткнутых в рыхлую землю, привязаны дощечки с надписями, в углу -- грядки молодяжника, куртины с высадками, вдоль ограды -- ряды распускающегося крыжовника, смородины, малины и акации. Егор, глядя, улыбался.
-- Ишь ты, что натыкал: как у князя... Ах ты, господи, помилуй!..
Постучав в томно-зеленые, выкрашенные масляного краскою двери, он сиял по привычке шапку, незаметно перекрестился и вытер ноги.
-- Ты не туда ломишься! -- закричала та же баба, проходя с пустыми ведрами. -- Ступай отсель! -- Она, как птица переломанным крылом, неопределенно махнула свободной рукой и скрылась за вишневником.
Егор, все так же держа шапку в руках, повернул за угол. Навстречу выскочил беловолосый мальчик лет тринадцати, с лопатою в руках.
-- Погоди-ко, эй, шустряк, чего ты так несешься? -- закричал Егор.
-- А что? -- остановился тот.
-- Вот то-то, что "а что", где тут у вас набольший?
-- Николай Захарыч?
-- Какой тебе Миколай Захарыч, самый набольший?
Мальчик прыснул.
-- Это же и есть Николай Захарыч, эвона, -- он указал лопатой за кусты сирени, -- в парниках. Ты что, аль сына хочешь к нам приладить?
-- Да, Васютку, -- обрадовался Егор. -- Ты тоже учишься?
-- А как же... Я -- талызинский, на фершала хочу.
-- Это-то мне и нужно! -- просиял мужик. -- Слава тебе, господи, добрался!..
Осенью, после воздвиженья, Егор привез сына в Городище, пристроил его у своей новой приятельницы -- нищенки, и Вася четыре года учился у Николая Захарыча разным наукам. Через каждые шесть недель Егор запрягал Гнедка Рупь-Пять, клал в телегу муку, картофель, полбутылки масла или кусок сала, мать завертывала в тряпицу пару сдобных лепешек и десяток яиц, укладывала чистые рубахи, и старик, перекрестясь, трогался в путь. В селе Верхососенье, на полпути от Городища, Егор забегал в бакалейную за нюхательным табаком для приятельницы: если были лишние деньги, прикупал на пятачок коробку "народного" чая, а приехав, здоровался с побирушкой и спрашивал:
-- Ну, как твоя?
-- Талька-то? -- Старуха морщилась, поднимала кверху голову и, приставив кривой палец к бородавке на губе, важно отвечала:
-- Талька, шельма, теперь свое дело знает, парень... Талька -- ее, брат, теперь не схватишь, вот что я тебе скажу.
Егор кивал головою.
-- Еще много?
-- Скоро... одну зиму... А тогда и учительша. Егорушка, подумай-ка, эх, ми-и-лай!.. "Я, грит, тебя, бабонька, возьму к себе на воспитание... Будет, грит, таскаться-то с мешком: пора отдых знать..." -- Старуха хныкала от радости и вытирала красно-бурый нос, похожий на лесную грушу, полой кацавейки. -- "Будет, грит, помаялась..."
Прибежал Васютка.
-- Вот он -- сокол, -- улыбалась нищенка. -- На коленках не стоял?
-- У нас не ставят, -- скороговоркою отвечал он, целуя отца. -- Поесть нечего?
-- Ну, так розгами, если не на коленях, -- поддерживал Егор.
Мальчик искоса глядел на него и нехотя, как с человеком, ничего не понимающим, отвечал:
-- Что у нас церковная, что ли? Это дьякон своих чистит, как облупленных, а наша министерская. -- Он задорился, и в голосе его проскальзывала гордость. -- У церковников за каждую провинность бьют, а мы в игры не пускаем, кто проштрафится.
-- Ты бы насчет игров-то обождал, -- говорил старик, разглядывая сына.-- Нам с тобой учиться во все жилы надо, до делов скорее добиваться, а потом уж...
-- Игры нужны для физического тела, -- возражал Васютка, -- так нам Николай Захарыч говорит, он первый затирала.
Сбитый с толку непонятными словами, Егор умолкал, а побирушка блаженно посмеивалась:
-- Ох, уж этот Миколай Захарыч, супостат, ну, прямо -- андел божий, язык отсохни!..
Вася доставал из печки вареные картошки, побирушка грела воду в чугуне, и друзья усаживались вокруг большой деревянной чашки чаевать. Утром Егор уезжал, опять наказывая сыну не лениться.
Когда на шестнадцатом году Василий с двумя товарищами поехал сдавать экзамен в город и слуху не подавал полторы недели, Егор исчах, пожелтел. С утра до ночи он толокся в волостном правлении, поджидая земскую почту, вздыхал, потел, надоедал начальству. Наконец, на двенадцатый день пришла открытка, в которой сын писал, что принят на казенный счет, просил родительского благословенья, чистых рубах и немного денег. Егор бросил пашню, заложил Шаврову женины холсты и шубу, благо было бабье лето, и в ту же ночь, не поужинавши, укатил на станцию, оттуда -- к Васе. В городе прожил четыре дня и воротился молод-молодешенек.
Первые слова его, какие он сказал старухе, перешагнув порог своей избы, были следующие:
-- Ну, и штука, Анна, сам не чаял!..
После того целую неделю, праздничный и гордый, рассказывал всему околотку, что он видел в большом городе, какое у Васи высокое начальство, дорогая обувь-одежа, на радости плакал и шутил, а старуха, слушая, крестилась на иконы и шептала:
-- Ты, мужик, не сглазь, пожалуйста, к добру бы твои речи... Матушка царица, есть-то им дают чего-нибудь?
Егор прищелкивал:
-- С таре-е-лочек, лупи их кожу-мясо!
Успех Васи окрылил Егора. Сразу и навсегда замерли в душе тяжелые сомнения, растравляемые в течение четырех лет насмешками соседей: родилась уверенность, что все заботы не пропали даром.
Этот же успех заткнул глотку пустословам: куда-то спрятались ехидные улыбочки, презрительное фырканье и лицемерные сожаления о том, что старик губит сына, отрывая его от крестьянского дела, замолкли и пророчества о том, что Вася избалуется, привыкнет к легкой жизни, сладкой пище и прогулкам, а старого отца с матерью забудет; наоборот, все стали завидовать Егору и всячески выхвалять сына, вспоминая, как он еще в детстве был смышлен и ласков, никогда ни с кем не дрался, отцу помогал исправно, матерщины не любил, а праздники сидел за книгой.