-- Жив, мол?
Лицо Любки дернулось и сразу покраснело; отвернувшись от Дарьи, она сквозь рыданья выкрикнула:
-- Скорее, дышит!..
-- Дышит?
Женщина перекрестилась на восток и, низко склонив голову, пошла в сени.
В кутнике, на пучке соломы, покрытой рядном, окруженный толпою заплаканных баб, лежал Петя в забытьи. Желтая старуха с провалившимся ртом и растрепанными космами позеленевших от дряхлости волос, обхватив обеими ладонями его изуродованную ногу, впилась острыми глазами в сочащееся черной кровью мясо, страстно шепча:
-- "На море-окияне, на острове Буяне, лежит бел-горюч камень. На сем камне стоит изба-таволожная, стоит стол престольный. На сем столе сидит девица-душа красная, пресвятая богородица, в три золотые пяла шьет..."
Кровь тяжелыми каплями стекала по сухим рукам ее в подставленную шайку.
-- "Шьет она, вышивает золотой иглой, ниткой шелковою. Зашей, мать богородица, у раба божьего Петры кровавую рану..."
Вошедшую мать первою увидела Федосья Китовна. Бессознательно метнувшись с места, она загородила своим телом мальчика.
-- Дарьюшка!.. Дарьюшка!..
Старуха протянула к Тонкопряхе руки и, упав к ней на грудь, забилась.
-- Дарьюшка!.. Дарьюшка!..
-- "Чтобы крови не хаживати, не шипети и не баливати -- в новый месяц и в полный месяц, и в самые межные дни, и во веки веков..."
А Китовна ползала в ногах закрывшей глаза матери.
-- "Аминь! Аминь! Аминь!" -- трясясь, шептала ворожея.
-- Пустите меня,-- прошептала Дарья, отстраняя баб.
Подойдя, нагнулась к изголовью.
-- Мальчик мой...
Посмотрела ему на ноги и опустилась на пол.
В полночь Петя пришел в себя. На загнетке стояла полуприкрученная лампа, слабо освещая бледное лицо его. В углу, под образами, склонив набок голову, дремала Китовна. Шавров, сняв сапоги, ходил по горнице, скрипя рассохшимися половицами, останавливался перед зеркалом, внимательно рассматривая водочные ярлыки на нем, поправлял косо накрытые скатерти или, открыв фортку, жадно глотал свежий воздух. Облокотившись на подушку, возле мальчика сидела Тонкопряха, осторожно сгоняя с него мух, у ног ее -- на примосте -- пять-шесть старух и Любка.
Жужжат мухи. Изредка кто-нибудь громко вздохнет или почешет в голове, шаркнет по соломе босой ногой; кто-нибудь забудется и кашлянет, зашуршат в сенях собаки.
У порога стоит на коленях нищая-дурочка, Наталья Ивановна. Сложив щепотью все пять пальцев, она смотрит на иконы, громко, сквозь зевоту, бормочу:
-- Спаси меня, господи, грешную рабу твою Наталью Ивановну Рассохину... Слышь, Любашка, завтра мне огурцов соленых дай, а то меня ругают дома: ты, бат, огурцов не носишь... А где их взять?.. -- Лениво крестится, кладя щепоть на лоб и плечи, слева направо. -- Спаси меня, господи, грешную рабу твою, Наталью Ивановну Рассохину...
Обернувшись к Китовне, смеется:
-- Уснула, плеха? Теперь бы тебя щелчком в нос-то! -- и пялится через стол к старухе, хитро сморщив прыщеватое лицо, но на нее грозятся; нищая неохотно садится на пол, обидчиво брюзжа: -- Помолиться путно не дают, а богачи считаются... Что я, насмерть бы ее убила?
Глядя на Петрушу, начинает плакать, громко сморкаясь в конец головного платка.
Неожиданно товарищ застонал. Все насторожились и притихли, Петя медленно открыл глаза.
-- Во-дицы, -- чуть слышно прошептал он, облизывая синие потрескавшиеся губы. Напившись, пролежал несколько минут, не шевелясь, потом опять открыл глаза и слабо, робко, виновато улыбнулся. Увидев мать, тоскливо застонал, забился, протянул к ней руки: -- Мамочка!.. Мамуля!..
Тонкопряха молча поцеловала его руку, пригладила волосы, смахнула выступивший на лице пот.
-- Больно мне, родная...
-- Лежи смирно, детка, -- подошла Федосья Китовна. -- Не разговаривай.
Петя опять тихо улыбнулся.
-- Ваня... Васе Пазухину... поклон от меня... передай... Скажи: горе вышло... сплоховался я... Обойми меня в последний раз...
Петя дотронулся ледяными пальцами до моей щеки, погладил ее, хотел улыбнуться, но губы его задрожали, из-под ресниц выступили слезы.
-- При... ди... ко... мне... Не плачь... не плачь... не плачь!..
Всю ночь и следующий день Петруша то терял сознание, то плакал, то кричал, метаясь по постели. Остановившаяся было кровь опять прорвала пелену и засочилась -- водянистая, липкая, похожая на сыворотку. Перед заходом солнца он примолк, будто уснул, но не успели отойти от него, как товарищ широко открыл глаза, полуприподнялся и, вцепившись восковыми пальцами в рядно, протяжно застонал:
-- Ох, тошно!.. Тошно!.. Ваня! Мама!
Схватив себя за шею, опрокинулся навзничь и медленно стал дергаться в предсмертной муке...
Спускалась ночь. Выл ветер. Ветка ивы надоедливо царапала стекло...
В гробу товарищ лежал длинный, тонкий и прозрачный. Над головой его мерцала принесенная из горницы тяжелая лампада, бросая пятна теней на лицо.
В избе пахло ладаном и потом. Все спали, кроме Тонкопряхи; сидя на помосте, Дарья молча навивала на палец свои распущенные волосы, прядь за прядью вырывая их из головы. Время от времени на нее с любопытством смотрела Наталья Ивановна.
-- Ты не спишь? -- спрашивала она, приподнимая с мешка голову. -- А я уж собралась вздремнуть маленько... Ну, сиди, сиди!..
Потом ее заинтересовало занятие Тонкопряхи: она встала и, прижавшись рядом, также распустила свои волосы, заглядывая Дарье в лицо и хихикая.
Я с ужасом смотрел на них, боясь встать с места.
А утром Тонкопряха села на скамейку против сына; откинув покрывало, залилась веселым хохотом, ударила в ладоши и запела:
Вдоль по морю, морю синему,
По синему, по Хвалынскому...
-- плыла лебедь!.. -- подхватила проснувшаяся Наталья Ивановна, вскакивая с кутника и прищелкивая пальцами, но Дарья дико взвизгнула, метнув безумными глазами на нее, и опрометью выскочила из избы...
И в этот день все небо было в тучах, так же хлестал дождь и выл и рвал повети ветер...
XIV
В конопляное братьё Шавров поймал старшего работника с мешком зерна.
-- Пшеницу тащишь, жулик? -- сурово сдвинув брови, рванул хозяин за плечо его.
Вася Батюшка спустил с плеча мешок, оправил съехавшую набок шапку и, не глядя на Созонта, ответил:
-- Ячменя немного...
-- Напрасно. Отнеси назад.
Шавров помог работнику поднять мешок снова на плечи и, высыпая ячмень в закром, говорил ему:
-- Ты меня не обокрал, а только до смерти обидел, и этого я тебе не прощу... Выверни мешок-то, там, кажись, еще осталось... Эх вы, голодраные!..
Затворив амбар, обмяк:
-- У нас будешь завтракать или пойдешь сейчас к себе?
-- Погляжу, -- сказал Василий.
-- Оставайся, нынче Федор валуха зарезал.
За столом все толковали о том, что если бы Василий не попался, то честно-благородно кончил бы срок, до которого оставалось восемь недель, а там, глядишь бы, нанялся на новый -- с хорошею прибавкой.
-- Он ведь все лето таскал: это вы только не знали! -- неожиданно выпалил Влас. -- Канифасовое платье-то Конопатке на какие, по-вашему, суммы справлено? Он молодец, черт крутолобый!..
Вася Батюшка ему на это ответил:
-- Воровал, да не бит, а тебе-то с измальства ум отшибли: скажешь -- нет?
-- Теперь бы вот этому еще надо всыпать, -- продолжал Влас, указывая на Пахома: -- он тоже лаудит муку с мельницы.
Пахом окрысился и бросил под стол ложку.
-- Ты меня сперва поймай, тогда и всыпь? -- закричал он.-- А то вот как всыплю, в стену влипнешь!
Павла, ненавидевшая Власа, вымолвила:
-- Уж чьи бы мычали, а наши молчали.
И Вася Батюшка сказал:
-- Конечно, не поймавши, нельзя хаять.
Позавтракав, все сели на крыльце курить; хозяин говорил:
-- Тебе, Василий, рублишка четыре с меня приходится, так ты их уж не спрашивай... Главная статья, если б не свидетели, а раз вышло при свидетелях, я могу тебя месяцев на несколько закатить к Исусу...
-- Свидетели-то ведь все свои, поверят ли им? -- спрашивал работник.
Шавров ответил:
-- Зачем свои? Есть, которые окромя своих... Ванюшке с Пахомом беспременно поверят: они мне не зятья, не братья.
-- Вряд ли, -- сомнительно покачал головою работник. -- Денег у тебя несметная сила, скажут: подкупил -- и больше ничего.
-- Не скажут, что пустое толковать!..
-- А, может, Ванюшка с Пахомом и не согласятся на меня показывать, почем ты знаешь? -- попробовал еще раз защититься Василий. -- Обету они тебе не давали кляузничать.
Шавров досадливо махнул рукой:
-- Из-за четырех рублей ты, прости господи, жилишься, как сатана кургузая!.. Сказал, что мой верх, значит, верно!.. Ну, к чему зря слова тратить?..
Тогда Вася Батюшка собрал пожитки, попрощался и побрел с узелочком подмышкой в свою хибарку.
А через неделю в избе у нас сидел новый работник -- Демка-солдат, год назад отбывший военную службу.
Это был живой, опрятный, краснощекий мужик среднего роста, остриженный "под польку", спухлыми женскими руками и чисто выбритым круглым подбородком.
Покручивая и без того лихо заправленные черные усы, он говорил Шаврову:
-- Виноват, а чай у вас один раз или два раза в день?
Созонт, прикрыв ресницы, медленно цедил:
-- Чаем, служба, редко балуем... Разве когда от безделья или гости. В будни не чаюем...
Демка веселыми глазами обвел всех домашних и, манерно отвернув полу кафтана, достал пачку папирос.
-- Будьте наскольно-нибудь великодушны, разрешите выкурить цыгареточку, -- обратился он к бабам.
-- Кури, чего ты спрашиваешь, -- кивнула бабушка.
-- Нельзя, -- ответил Демка, -- закон порядок требует, женское сословие надо уважать.