Пахом, все время наблюдавший за солдатом, отозвался с голобца:
-- Глядя, какое сословье, а то есть, которых дрючком уважают.
-- Дуракам закон не писан, -- пустив синее колечко в потолок, сказал Демка.
Все добродушно переглянулись.
-- Виноват, а отпуск по семейным обстоятельствам возможен? -- обратился он снова к хозяину.
Тот отрицательно покачал головою.
-- Пропало дело! -- горестно всплеснул руками Демка. -- Дозвольте осмотреть казарму.
-- Ступай, гляди казарму. Ванька, проводи его, -- сказал Шавров.
Отворив в избушку дверь, солдат попятился.
-- Виноват, это что же -- хлев или отхожее? Кто дневальный? Молодой человек, не вы? -- отшвыривая ногою помойное ведро, стоявшее на пороге, зыкнул он.
За страду пол в избе не подметался, на окнах и в углу висела паутина, лавку и шесток засорили куры, грязь везде действительно невозможная.
Часа три, даже больше, он скоблил ножом лавки, стол, подоконники, ровнял лопатой земляной пол, тер тряпкой с мылом окна, притолоки и даже иконы.
Потом побежал к Созонту в лавку и, принеся оттуда кусок мела, приказал мне истолочь его в ступе, а сам, усевшись на пороге и посвистывая, вязал из пакли кисть.
-- Виноват, вы почему стоите развесив уши? -- обратился он к Пахому. -- Соберите свою одежду и выколотите пыль; кстати, сами умойтесь с мылом, смотреть противно!..
Пахом усмехнулся.
-- Молодой человек, истолкли мел или нет еще? -- продолжал солдат. -- Шевелите руками по-человечьи!..
К полудню наша избушка смеялась, как живая. Выбеленные стены, потолок и печка блестели, как молодой снег, а стол и лавка казались час назад выстроганными.
-- Даже дух-то и то лучше стал,-- говорил Пахом, расхаживая по хате, заложив назад руки.
Демка же притащил откуда-то детский молочный горшочек.
-- Молодой человек, вымойте эту плошку и налейте доверху водой, -- сказал он мне, а сам нарвал в огороде свежей зелени и, обернув горшок курительной бумагой, воткнул ее туда, поставив на окно. Покрутившись, опять убежал во двор.
-- Ну, уж это-то совсем ни к чему, -- проговорил Пахом, выдергивая из горшка зелень и бросая ее за окно. -- То изба как церковь, а он натаскал травы на кой-то ляд; что мы овцы, что ли?
Солдат возвратился с сундучком в руках.
-- Послушайте, как вас? -- обернулся он к Пахому. -- Не можете ли вы принести мне пару досок из сарая? Хозяин разрешил.
-- Нет, не могу, -- сказал Пахом, садясь на коник, -- я тебе не работник; ступай сам.
-- Вы очень сурьезно отвечаете, -- заметил Демка.
Из двух нестроганных шелевок он сбил себе кровать, положив на нее полосатый, туго набитый овсяной соломой, тюфяк, а сверху серое каемчатое шерстяное одеяло и подушку в белой наволочке, посредине которой разноцветными нитками было вышито: "ПоМнИ, пОмНи, ДрУг лЮбЕзНыЙ, сВоЮ пРеЖнЮю ЛюБоВь".
Забыв обоюдную неприязнь, мы сидели с Пахомом рядом на конике, вылупив глаза от удивления.
А солдат между тем раскрыл сундук, доставая оттуда красное складное зеркальце. Посмотревшись в него и поправив усы, он повесил его над кроватью. За зеркальцем появились щетки -- черная и белая, кривые ножницы, расческа, вакса, кусок розового мыла, бритва, ремень с медной пряжкой, вышитое полотенце и много разных других вещей, которых мы сроду не видели. Обнюхивая, обдувая, разглядывая на свет и улыбаясь каждой вещи, Демка бережно раскладывал их на подоконнике, частью -- на лавке, около своей постели. В заключение вытащил ладони в полторы картину в черной рамке, за стеклом, приладив ее рядом с зеркалом.
Когда он вышел, Пахом орлом слетел с коника, бухаясь в постель.
-- Вот где, Ванек, благодать-то -- три недели можно без просыпа спать! -- блаженно закрывая глаза, проговорил од, -- Чего только он, дурак, в работники пошел с таким имуществом! Должно быть, очень жадный, а?
Упершись ногами в стену и перекосив лицо, Пахом сладко, с завыванием, потянулся и чихнул, вытираясь Демкиным новым полотенцем.
-- Чай, от полюбовницы рушник-то, -- кивнул он, дергая его за кружева, -- или слямзил у кого... Пройдоха этот солдатишка!..
Став на колени, батрак погляделся в зеркало.
-- Гляди-кось, миленький, гляди-ко! -- неожиданно зашипел он и, сорвав с гвоздя картину, бесконечно удивленный, ткнул ее мне в руки. -- Ты только гляди-ко!
На картине три бравых солдата, заломив набекрень картузы, грозили друг другу обнаженными шашками, а четвертый, помоложе всех, присев на стул, нежно гладил маленькую рябую собачку на колесиках, и этот четвертый, в мундире, белых господских перчатках и высоких мелко набранных сапогах, был не кто иной, как Демка, наш новый работник.
-- Братуха, это кто же тебя этак сделал? -- все еще не закрывая рта от изумления, спросил Пахом вошедшего солдата. -- Живой ведь, глаза лопни!..
Тот взглянул на Пахома и тоже раскрыл рот и вытянул лицо.
-- В-виноват, вам кто же позволил, как свинье, с ногами лезть на кровать? -- благим матом закричал он.
-- А что я ее съел, что ли? -- проговорил Пахом, нехотя слезая. -- Я за всю жизнь на таких хороших кроватях не лежал...
Смущенный окриком, он отошел к дверям.
-- Гляди: она такая же, не полиняла...
Солдат порывисто оправил одеяло, взбил подушку и, став посередь избы, сказал, стараясь быть хладнокровным:
-- Господа, вы -- молодой человек, -- указал он на меня, -- и вы, не знаю, как вас звать, -- указал он на Пахома. -- Очень покорнейше прошу вас в этот угол не ходить, поняли?
-- Понимаем, -- сказал я.
-- Понимаем, да не все, -- сказал Пахом.
-- Кто ляжет на постель или притронется к карточке, или к бритве, или к мылу, -- Демка обвел взглядом и рукой свое хозяйство, -- с тем я расправлюсь по-военному, поняли?
-- Это -- как еще придется, -- недоверчиво косясь на солдата, вымолвил Пахом. -- Мы тоже можем двинуть по-мужицкому. Правда, Иван? Что в сам-деле? Задается, тварь!.. -- Пахом назло сплюнул на стену и добавил: -- Не успел наняться, уж скандалит, шустрый!.. Мы вот с товарищем все лето прожили душа в душу... Правда, Иван?
Сердце у солдата, очевидно, отошло.
-- Говоришь вот: душа в душу... Эх, дружок. Ну, как же не скандалить, посуди сам, -- более мягко вымолвил он, став вполоборота к Пахому: -- я, можно сказать, все жилы надуваю, чтобы все шло по-благородному, а вы, извините, в грязных лаптях замололись на самое чистое место... Нельзя же этак! Ты возьми, к примеру, эту штуку...-- Демка подошел к окну и... с минуту стоял неподвижно, будто что-то рассматривая или вспоминая, потом круто обернулся и с угрозой низким голосом спросил:
-- Виноват, а где же цветы, которые стояли?
-- Цветы? -- переспросил Пахом. -- Трава?
-- Цветы! -- повысил голос Демка. -- Молодой человек, вы не видели, куда он их девал?
-- За окошком, где им место, -- ухмыльнулся Пахом. -- Цветы! Вот глупый! Натащил травы и верещит, как поросенок!..
Ни слова не говоря, Демка, схватив с окна горшок, в мелкие куски разбил его о Пахомов затылок и побежал вытирать облитые водою руки. Пахом, крикнув: "Ванька, помогай, пожалуйста!" -- наскочил на него сзади и опрокинул.
Это была первая по счету драка их.
Вечером, садясь ужинать, исцарапанный солдат, брезгливо глядя на Пахома, говорил:
-- Я теперь с вами на всю жизнь обрываю разговоры.
-- Да обрывай, а мне какое дело, -- небрежно отвечал Пахом. -- Ты мне -- разговоры, а я тебе -- морду!
Домашние заливались хохотом.
-- Ну-ну! Валяй, служивый! Глаз-то ты ему -- по-божьи!..
-- С фрунта, -- скромно улыбался Демка.
-- Вот видишь, -- упрекнул меня Пахом, -- я говорил тебе: "Ванюшка, пособи!" Не послухал, а теперь он нам житья не даст,-- вот видишь? Эх, ты, розя!..
За три недели, вплоть до самого страшного события, какое у нас вышло, солдат с Пахомом дрались четырнадцать раз и все из-за постели, карточки.
Сначала Пахом донимал Демку тем, что тот фальшивый человек, прохвост: вывесил картину, а собака на ней на колесиках. Потом, разозлившись на неизменный ответ солдата: "Я с дураками пива не варю" -- вымазал картину дегтем.
Драка длилась долго, с передышками. Пахом изранил Демке ухо, плечи, спину, сам разбух и почернел от "фонарей", но чем больше он дрался, тем большую имел охоту досадить противнику. Уже и зеркальце, и карточка, и мыло, и прочий форс лежали в сундуке; уже про чистый пол, уборку и вышитое полотенце, которое в конце концов стало общим, не было помина, и неприкосновенною оставалась лишь одна кровать -- гордость Демки, но вскоре и ее Пахом изрезал, а с подушкой сделал еще хуже.
XV
С первой же недели новый наш работник -- Демка-солдат -- стал бесом крутиться около баб. В доме ли, на улице, или во дворе, только, бывало, и слышно:
-- Павла Прокофьевна, виноват! Любава Созонтьевна, позвольте! Господа женщины, смею ли вас обеспокоить?
Не особенно склонный путаться с бабами, я не придавал солдатовым подсасываньям значения, хотя и видел, что господская любезность его, замысловатые речи, залихватские усы, первая в Мокрых Выселках постель, на которую сбегалось любоваться полдеревни, и умильные взгляды дело делают: Любка с Павлой млели. Но Пахом день ото дня становился угрюмее и злее.
Пахом с половины лета жил с Павлой. Удивительно, это сожительство во многом изменило его к лучшему. В те минуты, когда, бывало, Павла принесет ему починенные рубахи или скажет: "Ложись, Пахом, я у тебя в голове покопаю" -- некрасивое лицо его становилось таким светлым, ласковым и благодарным, таким хорошим, что как-то понималось, почему эта здоровая король-баба польстилась на худосочного матерщинника и пьяницу.
Раз, лежа на печи, я случайно был свидетелем такой сцены: Пахом только что приехал с пашни и, сидя на скамейке против заднего окна, разувался. Вошла Павла.