-- Дола сидишь?
-- На базар уехал с требухой, -- не особенно ласково ответил он, выдергивая из ушника оборку.
-- Чего тебя трясет? -- удивилась она. -- Видно, отлупили?
Подойдя к скамейке, Павла дернула его за оборку.
-- Били?
-- Не мешай! -- еще сердитее сказал Пахом.
-- А вот буду мешать! -- засмеялась Павла. -- Ты что мне сделаешь?
Схватив за ногу, она стащила его на пол. И вдруг сумрачное лицо работника стало необыкновенно приветливым, добрым, ребяческим. Обняв солдатку, он припал к ее плечу и долго-долго целовал его, урывками шепча:
-- Ах ты, баловница!..
Пахом целовал плечо у бабы!..
А та теребила его волосы, спрашивая:
-- Что ты такой сумрачный? Ай вправду что случилось, а?
-- Ничего, устал я, -- кротко вымолвил работник, прижимаясь к ней, словно к родной матери.
Но проворовался Вася Батюшка, пришел на его место краснощекий солдат Демка с вычурными разговорами и вышитой подушкой, и краешек светлого в жизни померк для Пахома.
Только в последние дни я догадался о причине той глубокой ненависти, какую питал он к Демке, будучи в полной уверенности, что озорство и зависть к мягкой постели толкают Пахома на скандалы, а не ревность, не отчаянная борьба за крупицу счастья, случайно выпавшую на его несчастную, нищенскую долю.
Страшное случилось на покров. Гавриловна с Любкой уехали гостить в Осташкове, Китовна говела. Влас играл с ребятами в карты на другом конце деревни, Шавров торговал, а в доме оставалась одна Павла да старик Макса.
Серый, злой, взлохмаченный Пахом, понуря голову, ходил по двору от одной стены к другой.
День был пасмурный, под стать ему, небо -- дымчатое; по ветру кружились желтые ракитовые листья.
-- Резки бы надо приготовить на ночь, -- подошел я к нему.
Пахом равнодушно поглядел на меня, на полуприкрытые уличные двери в новый дом, на собак, копавшихся в корыте, и, дернув острым плечом, ответил:
-- На какой она черт?
-- Как хочешь, -- сказал я, -- ты всегда что-нибудь выдумываешь, а хозяин потом лается.
Батрак сделал два шага ко мне и глухо вымолвил:
-- Не тревожь меня, могу ударить... Не тревожь!..
Взявшись руками за голову, он поплелся за сарай, но в это время из теплушки отворилась дверь, и Демка, как сытый кот, наевшийся сметаны, вышел, жмурясь, на порог, а из-за плеч его выглядывала раскрасневшаяся Павла. Мельком взглянув на нас, солдат прищелкнул пальцами и улыбнулся, направляясь к воротам.
-- Ага! Ну, что?.. Вот видишь? -- забормотал Пахом, цепляясь за забор, -- Ну, разве ж меня можно обмануть? Ну, господи!..
Из желтых "воровских" глаз его, одна за другою, покатились слезы. Вероятно, от стыда он цыкнул на меня и затопал ногами, а потом, втянув голову в плечи, быстро, боком, как подшибленный грач, побежал в избушку и грыз там с жестоким остервенением солдатову подушку, кромсал ножом одеяло и тюфяк, визжал, захлебываясь словами:
-- Пропала моя голова!.. Пропала моя голова!..
Эти слезы и эта беспомощность, это отчаяние и эта напряженная борьба за маковое зернышко любви и ласки, которую из прихоти, а может быть, и искренно, давала ему развратная солдатка, тронули меня.
-- Держи, Пахом, крепче! -- закричал я, подбегая к работнику и хватая одеяло за угол. -- Вдребезги все разнесем!.. В трущоб, рас-так их в спину!.. Блудня несчастная!..
Если б я сдержался и не крикнул так, может быть, у нас все вышло б по-хорошему: мы, может быть, отучили быДемку от красных слов и мягких взглядов, может быть, даже заказали бы ему дорожку и к Павле; но нелепый крик мой почему-то взбесил Пахома.
Вылупив глаза, он дал мне локтем в душу так, что я отлетел к порогу и ползком, боясь быть изувеченным, выкарабкался в сени, а оттуда -- на потолок, спрятавшись там за печным боровом.
А из избушки еще долго раздавались треск и брань.
В раскрытые двери вылетали поломанные скамейки, кувшины, горшки, Демкина кровать, сундук и все, что было там. Под конец грохнулись сорванные с петель двери, и все затихло.
-- Пахомушка, можно мне теперь слезть? -- спросил я, выбираясь из засады, и, не дождавшись ответа, свесил вниз голову.
Сени были пусты. В навозной жиже, натекшей со двора, валялся мой мешок с чистыми рубахами и солдатова суконная штанина, а другая, перерванная надвое, моталась на крючке. Кучу хлама и обломков покрывал слой пуха и перетертой овсяной соломы из туфяка, вперемешку с клочками одеяла...
Наши жены -- ружья заряжены,
Вот кто наши жены, --
донесся сладкий голос со двора. В дверной раме мелькнула тень, потом фигура Демки. То, что он увидел, вероятно, так было неожиданно, что некоторое время солдат стоял без движения, с открытым ртом, а когда, опомнившись, Демка вымолвил своей любимое "виноват", -- голос его был придушенный, с цыплячьим сипом.
Прыгнув через мусор в избу, солдат вылетел оттуда бешеным, вцепился руками в притолоку и начал биться головою об нее и выть, и рвать на себе волосы.
-- Демьян, это не я! -- закричал я в ужасе, чувствуя, как по моему телу побежали мурашки. -- Это Пахом, накажи меня господь, не я!..
Демка схватил пест.
-- Убью, собака! -- завизжал он и полез на потолок. Я бил его по голове и по рукам бабьим донцем, не пуская и вопя:
-- Демьян, это не я! Демьян, это не я!
Солдат срывался и больше свирепел; еще один момент -- и он бы меня, пожалуй, укокошил; я уже бросил к чертям донце и раздергивал поветь, чтобы выскочить через крышу, но в это время со двора, еще сильнее и отчаяннее моего, кто-то завыл:
-- Спасите!.. Караул!..
В окнах зазвенели разбитые стекла, Демка опрометью соскочил с прилаженной к стене кадушки, а я вихрем вылетел на задворки.
Кричала Павла Простоволосая, истерзанная, с кровавыми царапинами на полном теле, она металась по двору, а за нею, по-звериному рыча, с колом в руках, гонялся Пахом.
Когда Демка выбежал из сеней, Пахом настиг солдатку. Он уже взмахнул колом, чтобы ударить ее, у меня же замер дух, но подоспевший солдат с силой ткнул его пестом между лопаток, и Пахом как сноп свалился наземь.
Сев верхом, Демка вцепился обеими руками в его волосы, молотя Пахомовым лицом о ступеньки крыльца.
С улицы на крик бежал Шавров. Павла бросилась к нему навстречу, упав на грудь, заголосила:
-- Миленький!.. Срамотно говорить!.. Папашечка!.. Родимый мой!..
-- Постой, баба! -- оттолкнул ее хозяин. -- Сук-кин сын!..
Он хлестнул работника вожжами по голове, а тот, собрав силу, сбросил с себя Демку, хватаясь руками за перила и хрипя:
-- Убить хотите? Бейте!.. Бейте, сволочи!.. -- и, облапив солдатову ногу, впился в нее зубами.
-- Уб-б...айт-т...
-- Павла Прокофьевна, помогите, -- закричал солдат. -- Живее!..
Кулаками Демка отбивался от Пахома, но тот, припав к ноге, замер, и только когда солдат ударил его несколько раз поданным Павлою колом по спине, захлипал и засопел, и изо рта его, и из ушей, и из носа хлынула кровь, и руки сами собой расцепились.
-- Наддай! -- сказал Шавров.
Демка размахнулся и ударил батрака колом по пояснице.
Пахом пополз.
-- Еще наддай! -- ударом ноги в лицо сбрасывая его со ступенек, повторил Созонт.
Солдат зажмурился и, гокнув, как во время рубки дров, с еще большей силой опустил кол на Пахомово темя...
XVI
В ту же ночь, окольными путями, мы ехали втроем: солдат, Шавров и я -- по направлению к городу. Дорога была хлябкая, тяжело нагруженные мукой телеги то и дело застревали в колдобинах; моросил осенник; лошади выбились из сил.
Укрывшись дерюжкою, Созонт изредка оборачивался, крича с брички:
-- Робята, гони легче, вот тут болотце... Вправо!.. Вправо!..
Иногда он слезал и, взяв переднюю под уздцы, сам провожал по рытвинам. Солдат был нежен, угощал меня папиросами, спрашивал, не промок ли я. На ровной дороге, идя рядом с бричкою, он шушукался с хозяином.
-- Ванюшка, подстегни-ка заднюю! -- кричал тогда Шавров. -- Кстати, глянь: хомут в порядке ли.
Привязанный к гужу Красавчик бился и храпел. На полдороге, за Вислозаводскими прудами, нам встретился пьяный осташковский кузнец Мартышка и Очки.
-- Земляки, а что у вас огонь есть ай нету? -- спросил он, с трудом вываливаясь из телеги.-- Растерялся я, как плут, а, между прочим, покурить до смерти хочется...
Шавров стегнул Мухторчика, ускакав вперед, а Демка, меняя голос, закричал:
-- Какой тебе огонь? Не подходи, а то лошадей перепугаешь!
Расставив козлами ноги, кузнец проводил обоз.
-- Хоть бы сказали: чьи? Едут в город темной ночью, а не знаешь -- кто? -- бормотал он, садясь в повозку.
Около города дождь затих. С холодной стороны небо вызвездилось, а с восхода побелело. Темно-красная кладбищенская церковь и ряд городских кирпичных заводов, с ометами сырца вокруг, встретили нас неприветливо, угрюмо. Пробило час.
-- Сюда вот, -- вымолвил Шавров, завертывая в переулок.
Спрыгнув с брички, он неуверенно звякнул щеколдою, откашлялся в рукав, велел мне отойти к задним возам, опять ударил в двери и на грубый полусонный окрик: "Кто там?" -- тихо вымолвил:
-- Свои, Викентьич. Отворяй скорее.
В открытую калитку просунулась плешивая голова.
-- Это ты, Созонт? Не мог, по-человечьи, утром? Эко, ей-богу, право.
-- А ты не ворчи, -- сказал хозяин, -- раз статья такая вышла, значит неспроста... Отворяй скорее! Барин почивают?
Семь больших возов и бричка с трудом поместились в тесном дворике.
Хозяин убежал с плешивым стариком на кухню, а мы с Демкой распрягали лошадей.
-- В первый раз, Петрович, в городе? -- спрашивал солдат. -- Великолепнейшее жительство!..
"Душегуб", -- хотелось мне ответить.