-- Эх, Пахом, Пахом! Достукался на младости годов!.. Что бы тебе, дурню, посмирнее жить на белом свете!.. Эх... Пахом, Пахом!..
Покойник, прищурив заплывший зеленовато-багровый глаз, словно подмаргивая им, насмешливо улыбался.
Поздним вечером хозяин с Демкою опять нагружали воза пшеницей, ячменем, свиными тушами, живыми овцами, гусями и укатили к полночи в город, а мне приказали ни на шаг не отлучаться от солдатки. Павла уложила меня спать в горнице, на хозяйской кровати, а сама легла в дверях, на полу, и всю ночь во сне стонала, а я, лежа с открытыми глазами, думал, думал, не сводя концы с концами мыслей...
С раннего утра на следующий день ошалелый с перепуга сотский наряжал всю деревню на сход -- и мужиков, и баб, и парней, и детишек,-- а начальник, сидя у нас под святыми, снимал допрос с Павлы и Федосьи Китовны. Созонт крутился по сеням, и зубы его щелкали, как у передрогшего пса. За домашними, по выбору Шаврова, в горницу прошли: Клим Ноздрин -- продажная душа, Ванява Жареный, Сергун Вдовин и Тимота-ублюдок -- самые захудалые и самые бессовестные люди в Мокрых Выселках, больше всех задолжавшие Созонту.
После чая с выпивкою становой читал хозяину их показания, и лицо Шаврова стало светлым, а с ним посветлели Павла и солдат. На сходке пристав кричал до надсады, требуя ему найти виновников убийства.
-- Я этого дела не оставлю! -- сучил он кулаки.-- Из земли выкопайте душегубов, а то всех сгною в остроге!
Троих парней, наиболее перепугавшихся от его крика и хотевших спрятаться в овин, начальник велел тут же арестовать.
-- Ага! На воре шапка загорелась?
Поднялся плач, по деревне забегали растрепанные бабы, хватая за полы начальника и падая перед ним в грязь на колени, а он ярился еще пуще и размахивал над головами куцкою.
Урядник затворил парней на ключ в старостин амбар, приставив стражу, а сам, вместе с приставом, уехал в волость. К вечеру они воротились, привезя с собой еще двух человек: доктора со следователем. Опять начались допросы, кто убил Пахома, опять Шавров насильно улыбался, а солдат даже удрал в избушку. Канитель тянулась за полночь, но резали Пахома на другое утро.
-- Всё в порядке,-- сказал нам Созонт, выйдя в сени. -- Сала на нем, черте, пальца на два! Сейчас нас будут допрашивать. Тебя, Ванюша, кажись, первым.
-- Иван Володимеров! -- крикнул урядник, отворяя двери.
Я вошел в горницу и поклонился всем четверым, каждому по очереди, в ноги.
Поправляя круглые очки, следователь сказал мне:
-- Ну-с, расскажи, нам, мальчик, как били Пахома Плаксина.
-- Не знаю,-- сказал я,-- режьте на куски, жгите, я ничего не знаю.
И я снова опустился на колени.
-- Ты не трясись,-- ласково перебил меня начальник.-- Ты побойчее как-нибудь...
-- Я ничего не знаю,-- повторил я.-- Если хочете, расспрашивайте у хозяина с Демкой -- они затиралы... Еще Павла -- затирала... Их зовите к ответу, а я ничего не знаю...
Со мною бились долго, но толку не вышло ни на грош -- я твердил:
-- Не знаю! Не знаю! Не знаю!..
Несколько раз следователь с удивлением глядел на пристава; тот морщился.
Пожав плечами, он досадливо махнул рукою:
-- Пошел вон! Постой! Отчего у тебя лицо опухло?
Указав на станового, я ответил:
-- Это вот он мне, как допрашивал позапрошлого ночью в городе. Солдату ремни вырезал из спины...
-- Пошел вон!
В сенях, очевидно, где-то подслушивавший мои показания Шавров схватил меня за ворот, скрипя зубами.
-- "Не з-знаю", сволочь, а?
Он швырнул меня с крыльца на дорогу. Вслед за мною полетели мои лапти, рубахи, шарф -- все мои пожитки.
-- Скройся с глаз моих, Июда!
Не сказав ни слова и ни с кем не попрощавшись, я пошел домой в Осташкове.
XVII
В ту же осень, недели через три после моего прихода, сестру на двадцать первом году выдали замуж.
У нас обычай: как только минуло девушке шестнадцать-семнадцать лет, родители норовят поскорее сбыть ее с рук.
С волею их не считаются, пропивают часто под хмельную руку где-нибудь у кабака, и не редки случаи, когда невеста видит в первый раз жениха своего под венцом.
Оставаться в девках считается позором для всего семейства, и мало-мальски засидевшуюся ходят "напяливать". Это -- уж забота матерей. С поклонами и просьбами они подымают на ноги многочисленных кумушек, тетушек, троюродных сестриц -- походить по женихам, приглядеться к "заведению", потолковать. В случае удачи кумушки и тетки получают рушники, "штуки" на платье, шали, нарукавники, а за неудачу -- выговор.
Те, что с достатком, идут напяливать засидевшихся невест к гольтепе из хороших, а бедные ищут вдовцов, охаверников, порченых, лоскутников и пьяниц -- таких же несчастных, как сами.
Соблазненные овцой или полутелком, что идет на придачу, хорошей обужей-одежей, многоречивыми обещаниями "в случае чего -- помочь", а чаще, под суровым давлением родителей, парни скрепя сердце женятся на нелюбимых, надевая на весь век ярмо бестолковой жизни, которая потом переходит в тяжелую повседневную муку неровень.
-- Я у батюшки-то то-то ела и пила, вот так-то обряжалась, а у тебя что -- сумка сальная да гашник вшивый! -- зудит день и ночь постылая жена. -- К чему ты меня брал? Да я бы вышла за купца, кабы не ты, растрепа!..
Начинаются ссоры, побои, увечья. Муж ищет отраду и семью у "винопольки", а из жены часто выходит кликуша.
И ее доля не легка: иной раз из привольной жизни многочисленного, здорового, трудоспособного и согласного между собой семейства она попадает в какой-то вертеп. Там она росла незаметной, под опекой и ласкою матери, имея под руками готовый хлеб, а замужество толкнуло ее к голодным и несчастным людям, выбившимся из сил в борьбе с нуждою. На ее неопытные, слабые плечи неожиданно падает вся тяжесть каторжной работы -- и в доме и в поле; вечно сердце ее терзается заботою о завтрашнем дне, изморенное тело недоедает, недосыпает...
А если к этому прибавить разутых и раздетых детей, свекровь-змею и мужа-пьяницу, то станет понятным тот ад, та непрерывная дикая брань с упреками, злобой и насмешками, с истерическими воплями, отчаянием, порою преступлениями, которые составляют неизбежную канву мучительной крестьянской жизни.
Что же сказать о бедноте, о том, как она живет, женится и умирает? Измотав всю свою силу и мощь до замужества, надорвав себя часто в тринадцать-четырнадцатъ лет, пережив не одну страшную минуту в доме пьяного отца, покорная и разбитая, вступает бедная крестьянская девушка в жизнь. Не ждет она от этой жизни перемены, на брак смотрит не как на светлую зарю счастья, сулящую нечто неизведанное и прекрасное, а как на необходимость, как на новое, еще горшее тягло.
И редкая из них действительно находит хоть крупицу счастья, редкая с любовью и восторгом помянет свою молодость -- нечем ее помянуть, слезами разве, горем, маятой?..
Много нужно силы душевной, много терпения и крепости, еще больше горячей веры в лучшее, которое где-то там, дальше, за нами, впереди, чтобы не умереть, не сойти с ума, не отчаяться и не погибнуть. Нужна своя внутренняя жизнь, тайная и непрерывная работа души, напряженной и тоскующей, чтобы суметь вырваться из цепких лап невежества, рабства, вопиющей нужды и холопского деспотизма замордованных людей.
Этой внутреннею силою была крепка душа моей сестры.
Еще на девятнадцатом году Мотю стали звать вековушкою. Все были уверены, что замуж ее не возьмет никто: и потому, что она некрасива, и потому, что мы бедны, и потому, что отец наш слыл в Осташкове за дерзкого на язык пьяницу и нерачителя в хозяйстве.
Сестра замуж и сама не собиралась: все так же нигде не показывалась, избегая людей и лишних разговоров, просиживая все свободное время за евангелием.
Скоро все подруги ее вышли замуж и обзавелись детьми. Приезжая гостить к матерям, забегали навестить Мотю.
-- Ну-ка, девка, погляди сопатенького,-- говорили они, показывая детей.-- Смеется уж, всех узнает,-- в отца смышленый... Мой-то, слышишь, сметливый, первеющий по всей деревне!..
Или:
-- Зубки прорезаться стали: теперь ему гвозди впору есть, лохматому казютке!
Участливо глядя на сестру, наперебой хвастались новой жизнью, где "всего вдосталь, говядину едят каждый праздник, чай -- два раза на неделе, а по воскресеньям -- со сдобными лепешками; батюшка-матушка -- ласковы, муж -- никак не налюбуется".
-- У тебя вот скоро загуляем,-- утешали они Мотю,-- пьяные напьемся, песни будем драть на всю деревню!..
Сестра отмалчивалась. Редко когда улыбнется, бросит:
-- Мы уж вино запасаем.
Она тяготилась их участием.
В последних числах октября я ушел с артелью плотников на железную дорогу -- учиться ремеслу и деньги зарабатывать. Мысль о городищенском училище, о городе, о новой жизни пришлось бросить: дома не было ни хлеба, ни денег, ни одежи.
-- Ты теперь не маленький,-- сказали мне,-- пора кормить семью... Пускай, кто жирен, учится, нам впору дыхать...
Недели через две, смотрю, ко мне приезжает отец.
-- Ты зачем?
-- Зачем, зачем, без дела не приехал бы,-- бормотал он, привязывая лошаденку к коновязи.-- Раз дело приспичило, значит, и приехал.
Отец подтянул веревку, заменявшую ему кушак, развел руками, поглядел на небо и, мигнув мне, выпалил:
-- Намедни Матрешку пропили, вот зачем!.. Просись у хозяина дня на четыре в отпуск.
Он ухмыльнулся, дернув бородою:
-- Мы, брат, живо: чик-чик и -- готова дочь попова!..
-- Как пропили? -- остановился я, пропуская мимо ушей подозрительно веселую болтовню его.
Отец осел и, ковыряя кнутовищем стружки у станка, опять забормотал, воротя лицо на ветру:
-- Разве не знаешь, как девок пропивают? Пропили -- и все.
У меня упало сердце.