Солдат с досадою махнул рукой.
-- Прямо до ужасти удивительно! -- с искренним изумлением воскликнул он, указывая на старуху. -- Считается: люди, а? Ну, что тут скажешь?
Он посидел, помолчал, задумался. Встрепенувшись, опять сердито посмотрел на шесток:
-- Мать, да встань же, ради создателя, чего ты меня из себя выводишь?.. Ма-ать!.. Слушай!.. Это я не тебе говорю?.. А?.. Ну, крест господний, велю стащить за ноги!.. Ну, крест господний! Мать, да неужто мне с тобой баталиться?..
-- Ах ты, бож-же милостивый,-- заохала старуха.-- Что ты от меня желаешь?.. Пристал и пристал недуром!.. Ну, что тебе?.. Глядеться в меня?..
-- Садись к столу слушать писание.
-- Да оно мне не надобно, твое писание!.. Разве я смыслю?
-- Сиди смирно, слушай.
Жмурясь от света, старуха покорно села на лавку. Склонив на руки голову, таращила некоторое время больные, выплаканные глаза и снова уснула сидя.
Настя увела ее, как маленькую, на лежанку, прикрыла дерюгой, под голову бросила подушку.
Занималась заря. Пропели третьи петухи. Стала трещать и меркнуть выгоревшая лампа. Посерели, осунулись лица...
XIII
На второй день было собрание. Внимательно выслушав наше донесение о второй поездке, мужики пожелали посмотреть привезенное добро своими глазами.
Как и старуха, сперва ощупали книжечки, перелистали, осмотрели обложки и заглавия, подивились красным печатям:
-- Все в порядке... печати... полная форма!..
Три дня читали. Малограмотные и которые совсем не умели читать приходили ко мне с Галкиным, другие разбирались сами.
Шахтер рычал, читая книжки, выгнал всех домашних из избы, побил ни за что мокровыселскую дурочку нищую Наталью Ивановну Рассохину, в мелкие клочки изорвал на себе новую сатиновую рубаху. В тот же вечер повалил у попа ограду, в колодец бросил дохлую собаку.
Вздумал я прочитать листик отцу. Он внимательно выслушал, в упор поглядел мне в глаза.
-- Что ж ты молчишь? -- спросил я.-- Скажешь: тут неправда?
-- Н-не знаю. Есть еще?
-- Есть.
-- Прочитай.
Я прочитал ему еще несколько листков.
-- Ну, как?
Отец задумался, нахмурив брови.
-- Где ты их берешь?
-- Это тебе все равно! Говори: верно написано?
-- Глупости,-- сказал он,-- какой-нибудь дурак писал.
-- Что ты сказал? -- вскричал я.-- Вырази еще раз!
Отец с удивлением обернулся.
-- Такой же, мол, дурак, как ты, писал!.. За это можно пострадать, понял, откуда звон?.. Советую, брось... С жиру им, сволочам, нечего делать, вот и строят чертову склыку! -- с бешенством крикнул он, хлопая дверью.
Поздно вечером, отложив и спрятав то, что нам самим было надобно, мы разбросали прокламации и книжки по деревням. Клали на крыльца, завалинки, просовывали через трещины в сени, прилепляли жеваным хлебом на заборах, воротах, перекрестных столбах, церковной паперти, на дверях волостного правления. Одну Рылов ухитрился приладить уряднику на окно. Утром ждали с нетерпением, что будет.
Большинство мужиков, прочитав прокламации, сейчас же жгли их, некоторые отнесли в волость, более услужливые -- уряднику, который, никогда не видев прокламаций и не зная вообще об их существовании, принимал листки неохотно.
-- На кой они мне черт? Мне бы узнать, какой сукин сын у меня окошко выдавил... Я бы ему показал Москву с колоколами!
К обеду по деревне пошли слухи, что в Осташкове приехали "стюденты" с подметными письмами: будут наводить новые порядки. Первым делом расстригут попа, а на его место поставят своего, потом перепись: у кого сколько скотины, хлеба. Лишнее заберут, а что надо -- оставят на пропитание.
-- Сообрази-ка: восемь сотен! -- таинственно шептала мне соседка, прибежавшая к нам поделиться новостью. -- Во-семь сотен!.. Этакая махина!..
-- Неужто, Аксинья, восемь сотен? -- с ужасом спрашивал я.
-- Восемь со-тен!.. Прям, как стадо ходят, ажио жутко!
-- Где же они живут?
-- А я уж и сама не знаю, -- разводила она руками, -- по овинам, поди, в ометах, в старых ригах...
Слухи о студентах испугали урядника. Захватив листки, он поскакал в город и возвратился оттуда с приставом. В Осташкове начался переполох. По улице забегали простоволосые бабы; завизжали дети, старухи забивались в погреба. Человек двенадцать потащили на допрос. Они отвечали, что "письма" подбрасывают студенты.
-- Какие студенты?
-- Бог их знает, трудно углядеть: все до одного оборотни!
Наш успех был невелик, но мы все-таки были довольны и тем, что люди заговорили. Сойдутся ли, бывало, у колодца, или на крыльце где-нибудь, сторожко оглянутся, спросят о скотине, цене на хлеб, еще о чем-нибудь, потопчутся и таинственно зашепчут:
-- Читал?
-- Чего?
-- А "это"?
-- Как же, в одну завалященькую поглядел.
Начнут рассуждать: отчего, почему?..
Трофим Бычок, мужик с похабным прозвищем, прочитавший несколько раз библию, пустил было слух, что в городе Вязьме, -- а какой это губернии, он не знал, -- родился от блудливой девки Макриды антихрист, который "почал орудовать". Но оттого, что он не мог сказать, какой Вязьма губернии, ему не поверили и к похабному прозвищу приклепали новое: "Блудливая ведомость".
Когда волнение улеглось и становой уехал, мы повторили посев.
-- Ого! -- говорили на следующий день. -- "Они", змеи, настойчивы! Чево-ка нынче накакрячили?..
-- В Захаровке-то тоже! -- кричал, стоя средь улицы, дядя Левон Кила-с-горшок, бывший сотский. -- Сейчас зять у меня был: словно, бат, их черт ломает -- по всей улице метелью!.. Народ-то, бат, аж диву дался!.. Бросили работы!..
-- Ведь не в одной Захаровне, -- отвечал ему с гумна Прокоп Ленивцев, -- по всей округе прет!
-- Что, робятушки, ангили с небушка сеять золотом на наши деревянные головы!.. -- кричал во все горло Прохор, выползши на середину дороги, -- Что за слова, убей меня бог, ентаревые!.. И ни на макову росинку хвалыни!.. Читайте, православные, набирайтесь ума-разума!..
В полдень его вызвал урядник: он теперь уже уразумел, что за листки летают по Осташкову.
-- Ты это чего надумал, хромой дьявол?
-- Про что вы рассуждаете, Данил Акимыч?
-- Говорят: ты письма разбрасываешь!
Прохор, насколько мог, вылупил глаза, притворившись овцой.
-- Данил Акимыч, ягодка, скажите мне, Христа ради, кто это мутит: я пойду ему в бесстыжие бельма наплюю!.. Не таите, сделайте милость!..
-- Не могу сказать, лучше не спрашивай, -- крутил головой урядник: -- "Читай, православные!" Раз заставляешь читать, ты и подбросил... А за это -- Сибирь!..
Тогда Галкин показал на костыли, печально говоря:
-- Я ведь, Данил Акимыч, без ног: мне несподручно...
Урядник поглядел на его ноги, потер лоб, всполошился:
-- Это ты верно!.. Без ног ты не можешь по всей волости!.. Это какая-нибудь стерва другая!..
-- И потом, глядите, Данил Акимыч, -- поддакивал маньчжурец, -- "оно" ведь день ото дня все больше, тут не один, а шайка... -- Спохватившись, куда он прет, до пота испугавшись этого, Галкин повернул оглобли. -- Причем я ведь, Данила Акимыч, не какой-нибудь: я -- Егорьевский, на сражениях участвовал, дважды принимал присягу... Чудаки вы!
-- Ну, скакай домой, что уж там язык ломать, -- махнул рукой урядник. -- Черт бы их побрал, безживотных, мотаются с листками, а ты через них ночи не спи.
-- А вы спите, Данил Акимыч, -- советовал Прохор. -- Из-за плевого дела терпите беспокойство!..
-- Я начальник над вами, как же я буду спать?.. Сознайся, ведь читал "их"?
-- Господи, ну как же не читать? Читал, Данил Акимыч, читал! -- с готовностью ответил Прохор. -- Она у меня и сейчас в кармане, грешная! -- Маньчжурец подал листок уряднику. -- Сгоряча даже хотел на память заучить, ан опосля гляжу: белиберда! И так, извините, обидно стало!.. Эх, думаю, сучьего сына, убил бы я тебя!..
-- Правда, что ли, что студенты-то приехали? -- выпытывал урядник.
Галкин развел руками.
-- А чума их знает! Бабы по деревне вякают, что правда.
В это время дверь с шумом растворилась, в комнату, как полоумная, влетела Прохорова мать.
-- Ваше благородье!.. Кормилец!.. Ангел божий!.. Он не виноват!.. Может, это кто другие!.. Пожалейте мою старость!..
Прохор затрясся, побледнел.
"Выдаст... Пропало дело!"
Но, пересиливая волнение, беззаботно сказал:
-- Чего ты испугалась, деревня? Разве господин урядник не понимает, что я присяжный человек? Пойдем скорей к себе в хату.
-- Ваше благородье!.. Провались я на этом месте -- не он!.. Чтоб мне света белого не видеть!.. -- пуще выла старуха.
-- Э-э, какая ты несговорчивая, -- насильно тащил ее маньчжурец, -- я ж тебе говорю, пойдем скореича!..
На улице, впившись пальцами в ее руку, так, что женщина застонала от боли, он бешено прохрипел:
-- Зар-режу, дьявол старый!.. Только сделай еще раз!..
Старуха зарыдала.
-- Уходи! -- оттолкнул ее солдат. -- Скройся с глаз долой, сердобольная ворона!..
XIV
На пестрой неделе, за три дня до мясного заговенья, в округе произошли великие события, а в Осташкове опять заговорили о студентах.
Перед событиями к нам приезжала стриженая барышня. Чужие люди у нас диво, городские -- два. Барышня оделась в голубое шелковое платье, пальто на меху -- настоящая дворянка. На станции спросила Лопатина, ее послали в Захаровку, а Лопатин в этот день ушел с книжками в Мытищи, приказав жене молчать... Больше часа барышня стояла перед бабой, спрашивая, где Илья Микитич, а та резала корове бураки и молчала, даже не поздоровалась с приезжей. Барышня решила, что баба немая, пошла искать Лопатина по деревне, за ней набрался человек в двадцать пять хвост любопытных, никто не знал, где Илья Микитич. Было холодно, в тонких ботинках барышня промокла, посинела, чуть не плачет, а захаровцы, особенно бабы, пристают к ней с расспросами: по какому случаю ей понадобился Илья Микитич?