А через минуту опять:
Баю-баюшки, баю,
Сынку песенку спою!
Котик серенький,
Хвостик беленький...
Со двора в зал вошли сторож со стрелочником.
-- Это, брат, на какой, к примеру, сорт нападешь: в позапрошлом годе выменял у золотухииского телеграфиста пару голландок, а они подгадили...
Стрелочник досадливо поджимает губы.
-- Бывает, что не ко двору, ай кто сглазил,-- отвечает сторож.-- То ли -- кахетинские, хорошие!.. А, промежду прочим, надо завсегда быть осторожным...
Сторож шумно сбросил на диван непромокашку, потянулся, широко зевая.
-- Извините, что тут у вас делается? -- спросил я.
-- Крик-то? Скарлатина у мальчонки,-- ответил сторож.-- Одного уж бог прибрал, теперь другого хочет... Эх, у куракинского синильщика куры-то, вот так ку-ры! Все на подбор -- черные, большие, космоногие!..
-- Нет, я вот про дорогу... Не ходит ведь?..
-- Черт их знает,-- сказал сторож, почесывая нога об ногу.-- Ходили-ходили, да и доходились!
Стрелочник внимательно глядит на плакат "Нивы", шевеля губами; видно, что ему до смерти скучно, что это объявление он знает наизусть, читает же машинально, потому что больше нечем заняться, а разговор о породистых курах надоел.
Заскрипела на блоках дверь. Бутылка с песком, привязанная за шнур, ударилась о притолоку, отскочила и снова ударилась.
-- Вва-ах и до-шш, родные люди! -- проверещал ободранный мужичонка, проскальзывая в двери и по-собачьи отряхиваясь всем тщедушным телом, обмотанным в мокрое тряпье.-- Расслюнявилась, сударыня осень!
Сдернув рыжую шапку, мужик стал колотить ею по скамейке, невнятно бормоча что-то, очистил кнутовищем грязь с лаптей, перекрестился на швейную машину Зингера.
-- Здравствуйте вам.
-- Здравствуй, коль не шутишь,-- не оборачиваясь, ответил стрелочник.
-- Здорово, корова, где твой бык,-- сказал сторож.
Мужик ухмыльнулся.
-- Поезд из Белой Церковы скоро будет?
-- Тебе, может, из Америки? От самого Генрих Смит-компания?
Приезжий еще шире ухмыльнулся.
-- Кроме шуток -- скоро?
-- На лето об эту пору! -- сторож прищелкнул языком,
Распоясавшись, мужик снял мокрую свиту, садясь на лавку.
Сторож и стрелочник ушли в дворянскую. Опять спорили о курах.
-- Служишь тут или за кем приехал? -- обратился мужик ко мне.
-- Пришел узнать подробности.
Он весело затряс мочальной бородой.
-- Осень -- матушка!.. Без работы скучно!.. У нас в Застрялове не хуже этого, как вечер, только и музыки, что подробности: плетут не знамо что!.. Другой раз засидишься, лампа карасину выгорит...
-- Я про другое.
-- Тут, конечно, разговор другой: чугунка рядом, бряхни всякой -- сила!.. Не скоро еще с Белой Церковы, не знаешь?
-- Не дождешься, земляк: забастовка, поезда не ходят.
-- Ври больше! -- воскликнул он, прискакивая с лавки.
-- Не ходят, хоть кого спроси.
-- И с Белой Церковы?
-- Со всех местов не ходят.
Мужик, как заяц, зашевелил верхней губой, заморгал, постукивая кнутовищем об онучу.
-- Мать честная, как же мне быть-то, а?
-- А что?
-- А что, а что!.. -- вскинулся он на меня.-- Я из Застрялова, ай нет?
-- Ну, так что ж?
-- Сто!.. Чертей тебе сто в затылок!.. Сто с четью верст гнал, понял?.. А-а, чтоб вас лихоманка задушила!.. Еще спрашивает: "А что ж?" Вы тут крутитесь, как волки, а мне горе.
-- Не скули. Встречать, что ли, кого приехал?
-- Нет, разгуливаю!.. Прохлаждение вида собираю!.. Сын со службы должен быть... Тыщи верст! -- Он с испугом поднял грязный палец вверх. -- Тыщи, это тебе не что-нибудь!.. А-а, будь она проклята, забастовка ваша чертова!.. Машины, что ли, не в порядке, али как?
-- Рабочие бунтуют!
-- Что-о? -- Брови мужика, как черви, изогнулись, из морщин на лбу образовалась расплывчатая буква "м", тупо прищуренными водянисто-серыми глазами он смотрел в лицо мне.-- Это как же, например, бунтуют?
-- А так, не слушаются начальства, бросили работы, остановили железную дорогу.
-- Почему так?
В голосе проезжего, в глазах уже проскальзывала явная злоба ко мне.
-- Хотят, чтобы в России были лучшие порядки...
-- В какой это Расеи?
-- В нашей, где живем.
-- А я при чем? -- закричал мужик, вскакивая.-- А если ко мне сын идет на побывку, а я не могу его дождаться?.. Бить их некому, мошенников!..
Из боковой комнаты в зал просунул голову начальник.
-- Что вы тут орете? Там больной ребенок.
На нем форменная тужурка с малиновыми кантами, надетая поверх ночной сорочки. Распухшая правая щека подвязана носовым платком. Лицо желтое, кислое, небритое.
Мужик сдернул шапку, подбегая к нему.
-- Дурака они из меня строят, ваша милость. Не придет, говорят, машина с Белой Церковы, а ко мне сын должен быть в побывку, купил вина, овцу зарезал... Тыщи верст!.. Сто с четью ехал... Грязь-то!.. Лошадь измоталась, запряги-ка вас по этакой дороге!.. Не придет!.. Это как же не придет -- у меня письмо от сына!..
-- Василий,-- не обращая на мужика внимания, тоскливо протянул начальник,-- что ж ты, братец, самовар-то, а? Опять забыл?
Прикрыв глаза, потягиваясь, он протяжно зевнул; мужик, продолжавший жаловаться ему на забастовщиков, смолк, почесался и тоже зевнул; за ними -- я.
-- Сейчас, Роман Петрович,-- отозвался сторож из дворянской.-- В одночасье!..
Со двора вошла большая пегая собака. С боков и пушистого хвоста ее текла вода.
-- Султан, зачем? Пошел вон! -- вяло пробрюзжал начальник.-- Ишь, сколько грязи натащил!.. Пошел, пошел!..
Собака легла на живот и поползла к ногам начальника, заглядывая ему в глаза и хлопая, как вальком, мокрым хвостом по полу.
-- Ну, будет, нечего!.. Пошел отсюда! -- осторожно отстраняя ее, настаивал начальник.
Собака повернулась на спину, махая лапами.
-- Ишь ты как, сатана, ластится! -- громко засмеялся мужик.-- Что твой человек!..
Сторож поставил около грубки нечищеный, с прозеленью самовар; сняв с ноги сапог, стал с ожесточением раздувать им.
Начальник зевнул еще раз, почесал волосатую грудь, поправил объявление Шустова.
-- Гвоздик бы тут надо... Василий, прибей еще один гвоздик.
Вперевалку, загребая драными туфлями, он направился к дверям.
-- Как же мне быть-то, ваше благородие? -- подскочил к нему мужик. За мужиком -- собака.-- Ждать или не надо?
-- Не ходят поезда-то. Если хочешь, жди.
-- Докуда?
-- А я почем знаю!
Начальник хлопнул дверью.
Сторож, фыркая, отбросил сапог, наставил трубу, сел у самовара на корточки, вертя из телеграфного бланка "собачью ножку". Долго, упрямо пыхтел, зажигая через самоварную решетку лучину, чтобы закурить, не зажег и злобно выругался.
-- Тебе кого же из Белой Церквы? -- спросил он, шаркая о колено мокрым серником.
-- Сына жду в побывку... Шестнадцатой роты его величества ефретер,-- с готовностью ответил мужик.
-- Ишь ты как! Я тоже служил в Белой Церкве... младший унтер-фцер... Только в девятой роте... Там поляков много...
-- Вот, вот!.. И он нам то же самое: жиды да поляки, жиды да поляки... Поди, знал Васютку-то нашего? Василий Голубев... По батюшке -- Назарыч...
-- Нет, я давно... с девяносто третьего...
Сторож походил взад-вперед по залу, заметив собаку, презрительно сдвинул брови.
-- Растянулась, купчиха!.. Султан!..
Собака завиляла хвостом.
-- Нежишься?
Сторож больно ткнул ее сапогом под скулы. Та пронзительно взвыла, подняв морду вверх, и полезла под лавку, а сторож удивленно спрашивал:
-- Ну, чего ты, дура? Замолчи сейчас же!
Обратившись к мужику, он предложил, указывая на десятичные весы в углу:
-- Хочешь, узнаем, сколько в тебе весу? Становись вот на это место.
-- Нам это ни к чему! -- раздраженно сказал тот.
-- Понимаешь ты черта лысого, дурак,-- ответил сторож.
Собака продолжала тихонько выть.
-- Брось, убил, что ли? -- с упреком обернулся он к собаке.-- Стерва! Тронуть нельзя, избалованную!..
И вот что-то глухо загудело, потом раздались тревожные свистки паровоза, в телеграфной комнате мелко, испуганно затараторил колокольчик.
-- "Не придет! Не жди!" -- крикнул, передразнивая нас, мужик.-- На дурака напали! Так я вам и поверил, бряхунам!
Он опрометью бросился к дверям, а вслед за ним испуганно вскочили остальные, будто в том, что идет поезд, было не обыкновенное, привычное, повседневное, надоевшее, а что-то из ряда вон выходящее, жутко радостное, большое.
Беспокойной группой люди сбились на платформе, жадно, с вытянутыми лицами глядя вперед на штабель дров, в открытое поле, на быстро увеличивающуюся черную точку, выползавшую из серой мглы. Держа под мышкою сигнальные флажки, без фуражки, со сбитой за ухо повязкою, по платформе метался начальник. Молодой безусый телеграфист то выбегал на улицу, то прятался в дежурной комнате; второй -- постарше, рыжий, с бакенбардами -- суетливо выбивал в окне заржавевшие болты.
-- Комиссаров! Комиссаров! Подтолкни, пожалуйста, с платформы!.. Стой, бьешь по пальцу!.. Стой же, болван! Комиссаров!
Спотыкаясь о шпалы, на пост бежал стрелочник. Сторож, вцепившись обеими руками в семафорный рычаг, замер.
Свистки, совсем близкие, стали непрерывными.
-- Один паровоз!..
-- Разведочный!..
-- Будто с вагонами!..
-- Оди-ин!..
Задрожали стекла, заходила, запрыгала деревянная платформа. У трубы на черном, блестящем от дождя хребте котла развевалось красное знамя.
-- Това-рищи! -- молодо, звонко, захлебываясь, крикнул кто-то с тендера, мелькнуло несколько веселых, улыбающихся лиц, трепыхнулось белое -- платок или бумага, паровоз пронзительно засвистел, и все, как сон, пропало, Только в ушах продолжало сладко звенеть это сильное, молодое, радостное: това-рищи!..