Не знаю -- как, не помню -- почему, откуда -- в грудь хлынули восторг, какие-то слова, какая-то кровная близость к людям.
-- Братцы! -- закричал я, хватая за руку безусого телеграфиста.-- Братцы!..
А он -- светлый -- стоит с широко открытыми глазами, и чувствуется, что и в его душе этот крик неизвестного человека с паровоза родил тот же восторг, ту же радость.
-- Товарищи! -- взмахнув руками, не голосом, а сердцем, самым лучшим, святым и тайным, отозвался он и молодо, счастливо засмеялся.
И когда я оглянулся на других, то увидел, что нет уже, умерло -- может быть, только для этого момента, а может быть, навсегда -- умерло будничное, жалкое, надоевшее; умер начальник с зубной болью, больными детьми, тупой, скверно оплачиваемой службой; умер щипаный мужик -- злой, всего боящийся, неопрятный, нищий; умер сторож и его породистые куры; умерло прошлое. Передо много стояли, крепко пожимая друг другу и мне руки, люди!..
II
Еще рано, молочнеет утро, мы только что позавтракали. Я чиню за столом полушубок. Прибежала запыхавшаяся теща.
-- А ты, сынок, послушай только! -- Машет мне руками. Космы растрепаны. Глаза блестят.-- Антихрист-то ведь взаправду народился в городе!..
Теща словно выскочила из горячей бани.
Мать оставила донце с посконью, положила на окно веретено, как лиса, настораживается:
-- Про что ты, сватьюшка?
Теща залилась валдайцем:
-- Бабы на колодце болтают: антихрист народился... Надсмехались над Трофимкой-то, ан вышла правда!.. Которые его верные слуги, печать накладыват, кто от веры не откачивается, мучит... Неужто, матушка, до нас дойдет?
-- Вас первых будет драть,-- серьезно говорит отец,-- в писанье сказано: уже если антихрист, то на бабью погибель.
Теща испуганно глядит на меня.
-- Верно, верно! -- смеюсь я.-- Мы вот недавно с отцом вычитали в часослове.
Мать говорит:
-- Они всегда этак, мужики-то... А потом, к чему дело, утихнут, недоверчивые...
-- А то что же, стало быть, истинная правда,-- сложив блинчиками губы, набожно поддакивает теща.
Вошла Мотя. Посмотрела молча на работу.
-- Полушубочек чинишь?
Отвернулась.
-- Как там Прохор, жив-здоров? -- спросила у старухи.
-- Какое там жив-здоров? По улице пройти нельзя: всякая затычка хает: сын-то, бат, твой арестанец!.. Нажила беду на старости годов!..
-- Он -- не вор, чего ты плачешь? -- перебила ее сестра.-- Поди-ка, брат, на минутку.
Мотя вышла в сени. Там, сжав мои руки, зашептала:
-- Стыдно тебе, стыдно, парень бравый!.. Полушубочки-то бросил бы чинить!..
-- Матреша, милая, что же делать?
Сестра удивленно поглядела на меня.
-- Не знаешь, что де-лать?
-- Мы каждый день собираемся, ты же знаешь!.. Толкуем, горячимся, а что пользы?.. Ведь я не один!.. Если бы в город можно, мы же ничего не знаем!..
-- Придумывай, а полушубочки брось!.. Растяпы, только языком любите трепать!.. Сознательный! Эх вы, Аники-воины!..
Она с презрительной злостью метнула на меня глазами; порывисто оправив выбившиеся из-под платка волосы, вышла на улицу. Я стоял как оплеванный.
-- Сходил бы ты хоть к своему святому-то,-- воротилась Мотя.-- Авось ноги не отвалятся!..
Я пошел в Захаровну, к Илье Микитичу.
Раздор в группе за последнее время участился, все обвиняли меня, что я, затеяв дело, испугался, оттягиваю, распускаю слюни, говорю ни к черту не нужные слова о каком-то единении всех, когда и так едины; кроме Лопатина, горячо поддерживавшего меня, не с кем было сказать слова, посоветоваться, все на меня кричали, высмеивали на каждом шагу. Шахтер с Денискою целыми днями пропадали, все время о чем-то шушукались между собой, избегая меня; у Штундиста умерла мать, остальные метались как полоумные, приставали с дурацкими вопросами друг к другу, грызлись и -- как все -- бездействовали.
В избе Ильи Микитича сидело человек двадцать мужиков. На столе -- раскрытая на пророчестве Исайи библия.
-- "Народ мой! -- громко читал Лопатин. Он умыт, причесан, в полотняной, с вышивкой по вороту, рубахе, сидит в переднем углу, а на полу, по лавкам, даже на печи -- всклокоченные бороды, возбужденные глаза, грязно-красные плеши.-- Народ мой! Восстал господь на суд и стоит, чтобы судить народы. Что вы тесните народ мой и угнетаете бедных? -- говорит господь бог Саваоф..."
Увидя меня, Микитич кивнул головою:
-- Сейчас, Петрович, еще надо одно местечко прочитать. "Я накажу мир за зло и нечестивых за беззакония их... Шакалы будут выть в чертогах их!.."
Все внимательно слушали его; лица были суровы.
-- Меняются, сказать, времена-то,-- вымолвил седой грузный старик с окладистой бородой.-- Полета лет, сказать, нас батогами били, а теперь...
Отодвинув библию, Лопатин стал рассказывать о забастовке. Слушатели прильнули к нему еще плотнее, стараясь не проронить ни одного слова.
В середине речи молодой белобрысый парень со вздернутым широким носом и пухло-румяными щеками перебил Микитича:
-- Все это у тебя выходит правда,-- наставляя Лопатину палец в грудь, проговорил он,-- но как мы очень одинокий народ, то ты, например, об этом помнишь, ай забыл?
Илья Микитич экивоками, чтобы не запутаться и не выболтать лишнего, рассказал, что это только так думается, что мы одиноки, что в городе много людей, которые идут заодно с нами, черными, со всеми теми, кто в поте лица своего зарабатывает хлеб, для кого каждая копейка -- частица его крови.
Почин Лопатина -- собирать мужиков для собеседования -- принес нам огромную пользу. На следующий же день мы устроили сходку у волости.
-- Собираются господскую землю делить, есть такая бумага, пришла! -- бегали по деревне мужики и бабы.-- Всем надобно к волости!..
-- В городах-то будто поделили уж!..
-- А как -- на живые, али только на мужиковские души?
-- Разговор идет, что на живые, по едокам. Ведите ребятишек, чай, спрашивать будут -- у кого сколько.
-- Ваньтю бы надобно спросить? Куда он делся? Экий крученый, право слово!
-- Ваньтя побежал встречать студентов. Студенты хлынули.
Первым говорил на сходке Илья Микитич. Мужики не слушали, искали глазами студентов. Кричали Лопатину:
-- Переходил бы ты, Илюха, лучше опять в нашу православную веру, да право!
-- А то, к слову, в библию глядит, а лба не крестит!
Толпа шумела. Красные, возбужденные лица пронизывали Микитича сотнями испытующих взглядов, а он стоял на приступке крыльца, радостный, светлый, едва успевая отвечать.
После Лопатина говорил я. Пришло в голову: нарисовать картину крестьянской жизни с бесправием, нуждой, беспомощностью.
Но с первых же слов меня перебили.
-- Ты бы, Иван, помолчал об этом! Мы ведь и сами знаем, какая наша жизнь!
Я стал говорить о богатых -- запутался.
Тогда выскочил Алеша Хрусталев, сосед мой, взобрался на крыльцо и, размахивая шапкой, стал просить, чтобы замолчали. Мне сказал:
-- Подожди, кум, одну минутку, мы сейчас дело наладим.
-- Старики, это нам не известно, откуда к нам прилетают подметные письма, которые пишут студенты, но читать мы их читали... Те же самые слова говорил Лопатин-разновер и Ванюшка, верно?
-- Верно.
-- Неужто мы не знаем своей жизни?
-- Знаем.
-- А как живут другие -- тоже не знаем?
-- Тоже знаем!
-- Значит, вякать об этом нечего!
-- Вестимо!
-- Ну, теперь, Петрович, становись и расскажи нам чего-нибудь, как быть на белом свете. Кричи шибче, чтобы все слышали,-- обернулся ко мне Алеша.
-- Я скажу,-- громко отозвался кто-то из толпы.-- Меня послушайте: я все знаю.
Все обернулись на голос, а шахтер, расталкивая толпу, уже лез на крыльцо.
-- Тиш-ше!
-- Удалить старшину и писаря! -- махнул рукою Петя.-- Долой их к черту, вредоносов!..
-- Долой!.. Гони в шею!..
Писарь виновато жался у притолоки.
-- Уходи! -- сказал ему шахтер.
Писарь переступил с ноги на ногу.
-- Подлец! -- исступленно заорал шахтер, бросаясь на него с кулаками.-- Хам! Над братьями смеешься, сволочь!
Старшина убрался раньше писаря.
-- Баб долой! -- крикнул Петруха.
Прогнали баб.
-- Урядника!
-- Я по долгу службы.
-- Все равно уходи, нас это не касается.
Шахтер был бледен, губы его вздрагивали, волосатые крепкие руки сжимались в кулаки. Бросая в толпу бессвязные слова, перемешанные с бранью, он метался, рвал на себе одежду, упрашивал стоять грудью за правду. Лицо подергивала судорога, глаза помутнели, как у пьяного.
Будто из-под земли, с ним рядом вырос Дениска, еще какие-то. Дениска скалил белые зубы, рыжие вихры его топорщились, сбивая на затылок шапку, он нахально смеялся в лицо мужикам.
Лопатин, не менее Петруши возбужденный, отвел меня в сторону и сказал:
-- Петруха прав. Надо действовать.
-- Действовать? -- растерялся я.
Он значительно и сурово посмотрел на меня и потупил глаза.
-- Пришла пора...
Стиснув зубы, чтобы не выдать волнения, я поспешно замешался в толпе.
-- Вечером у тебя... Убери стариков! -- нагнал Лопатин.-- Чуешь?
-- Да-да...
III
С вечера ударил мороз, земля стала звонкой, а воздух после гнилого ненастья -- легким, прозрачным, бодрящим.
Из-за разорванных облаков радужными снопами брызнуло солнце. Все зацвело, заискрилось.
Я собирался в имение.
Со двора вошла Настя с подойником.
-- Там тебя какой-то человек спрашивает.
В широкой черной шляпе, надвинутой на самые уши, в драповом пальто с короткими рукавами и стоптанных, с чужой ноги, сапогах на пороге стоял Дмитрий, горожанин.