Минамото Судзуси построил дом на Третьем проспекте и устроил всё самым лучшим образом, всё там сияло красотой Кладовые были заполнены сокровищами, утварь украшена золотом, серебром, лазуритом и отполирована до блеска.
Танэмацу со своей женой прибыл в столицу. Он стал носить красные одежды и белую дощечку для записей[481]. Жена готова была молиться на него.
— О таком блаженстве я и не мечтала, — говорила она. —
Жила я в унынии,
Видя, что дождь и роса
Тебя стороной обходят,
И вдруг — от радости замерло сердце:
Вижу красное платье.[482]
Танэмацу сложил:
— Когда ветви сосны
До облаков дотянулись,
Даже корней, доселе
Скрытых в глубокой земле,
Цвет изменился.[483]
Через некоторое время они возвратились в провинцию Ки и наслаждались жизнью в этих прекрасных местах.
Многие наперебой предлагали Судзуси жениться на их дочерях, но он на эти предложения не обращал внимания. Он всей душой отдавался службе в императорском дворце, завязывал дружеские отношения с придворными, все ценили его. Удача сопутствовала молодому человеку. Он занял таков же блестящее положение, как Накатада.
Отрёкшийся от престола император беспредельно сокрушался о Тадакосо и, устроив в своём дворце молельню, велел ему служить в ней. В прошлом Тадакосо, будучи учеником выдающегося наставника, глубоко проник в суть учения, и теперь его молитва обладала чудодейственной силой. По просьбе отрёкшегося от престола императора государь назначил Тадакосо святым отцом в часовню Истинные слова, Сингон[484]. У него было много учеников и приверженцев. Тадакосо пользовался огромным авторитетом, во дворце к нему относились столь же ласково, как и до ухода в монахи. Царствующий император приглашал его в свои покои. Тадакосо приезжал во дворец в прекрасном экипаже, с большой свитой.
Как-то раз, совершив службу, он выехал из дворца. Около ворот крепости стояла нищая старуха. Спина её была согнута. Зонтик, с каким ходят жительницы столицы, был совершенно изорван. Голова точно покрыта снегом, руки и ноги тоньше иголок. Одежда разорвана, изношена и так коротка, что ноги, как журавлиные лапы, торчали из-под неё. Увидев выезжающего из ворот подвижника, она воздела руки и поползла за ним, взывая к нему:
— Подайте мне что-нибудь!
У подвижника сжалось сердце. Он дал нищенке то, что у него было, и спросил:
— Кем ты была раньше? С каких пор ты живёшь подаянием, как сейчас?
— Я владела бесчисленными сокровищами, была женой первого человека в мире и делала всё, что приходило мне в голову, — ответила она. — ‹…› У сына того человека была необыкновенная внешность и золотое сердце. Живя в беспредельной печали, отец берёг его как зеницу ока. Но у меня — может быть, потому, что я была ему мачехой, — в сердце стали появляться злые мысли, и очень хотелось мне как-нибудь погубить его. Я спрятала драгоценный пояс, который хранился в доме отца, и сказала, что это сын украл его. Подстроила так, как будто юноша возвёл напраслину на отца, — в конце концов я его сжила со свету. За это я и понесла возмездие. Я совсем не думала, что положение моё изменится и я дойду до такого состояния. Свои огромные сокровища я подряда и перед смертью, узнала, что такое крайняя нищета.
«Уж не моя ли это мачеха, госпожа с Первого проспекта? — подумал подвижник и весь ушёл в воспоминания: — Она обвинила меня и в краже пояса, о возвращении которого отец так горячо молился. И опять же, из-за её ужасной клеветы отец рассердился на меня. Вот и открылось то, о чём я столь долго стенал, не в силах утишить огонь в груди. Так было угодно Провидению».
Довольно долго он оставался в раздумье.
— Как же ты возымела злые намерения против того невинного человека!.. — вздохнул он наконец. — За это тебя постигло возмездие, и ты дошла до такого состояния. Но нельзя допустить, чтобы в другом мире[485] ты погрузилась на дно ада…
Нищенка, обливаясь слезами, ответила:
— Угрызения совести жгут меня, как пламенем. Но что сделано, то сделано, и исправить ничего нельзя. А вспоминать об этом — только множить скорбь.
Глядя на неё, подвижник подумал: «Жить ей осталось уже недолго» — и сказал старухе:
— Я буду помогать тебе до самой смерти. Потом я похороню тебя и избавлю от адских мучений.
Он построил небольшой дом, поселил её там и всячески заботился о ней — приносил ей пищу и одежду.
В одного из сыновей Масаёри, Мияако, вселился злой дух, и положение его сделалось очень серьёзным. Генерал немедля попросил о помощи Тадакосо, и перед его силой болезнь отступила. Как-то подвижник дружески беседовал с Мияако. Он расспрашивал его о жизни в усадьбе и сказал:
— Я хочу послать письмецо твоей сестре, которая играла этой весной на кото в храме Касуга. Передай ей, пожалуйста.
Тадакосо написал:
«Удалился от мира,
И скалы ложем мне стали,
Но дивный твой облик
Пред глазами моими стоит,
И забыть его не могу.
Так думаю я и днём, и ночью».
— Передай это Атэмия и обязательно принеси ответ, — сказал он.
— Она на такие письма даже не смотрит. Не знаю, что из этого получится, — ответил Мияако.
— Почему ты так говоришь? — удивился Тадакосо. — Я излечил тебя от тяжёлой болезни, войди же и ты в моё положение.
Хотя Мияако и полагал, что просьба подвижника невыполнима, он пошёл к Атэмия и передал ей письмо.
— Это ещё что такое? — возмутилась она. — Почему ты мне приносишь подобные письма?
Она разорвала послание и выбросила его.
В последний день девятого месяца пришло письмо от наследника престола:
«В соснах живущий сверчок
Бессердечную ждёт:
„Может быть, осенью этой?”
Когда же он сможет в вечнозелёных ветвях
Радостью насладиться?»
Атэмия ответила:
«Осенью цвет свой
Всё в природе меняет,
И только осенней порой
Слышится голос сверчка.
Как же поверить ему?»[486]
Санэтада преподнёс Атэмия сверчка судзумуси[487] и вместе с ним прислал стихотворение:
«Если б сверчок
Знал о думах моих,
То всю ночь напролёт
Возле себя ты слышать могла б
Громкий голос его».
Пришло письмо от принца Хёбукё, прикреплённое к распустившейся хризантеме:
«Самым надёжным в году
Мне кажется месяц девятый:
Ведь полон он
Ароматом цветка,
Что внемлет влюблённым речам».[488]
В последний день месяца пришло письмо от правого генерала Канэмаса:
«Месяц девятый,
Ревнивых не любящий,
Подходит к концу, и скоро смогу
Письмо я отправить. Но грустно,
Что осень кончается с ним…»[489]
От второго советника министра Масаакира пришло письмо в первый день десятого месяца:
«Тонкое летнее платье,
Всё омочив слезами,
Снял уж давно я…
Но его рукава
Всё ещё не просохли».
Принц Тадаясу, глядя в своём саду на тёмно-красные листья клёнов, написал:
«Всю осень я горько проплакал,
И красными стали
Слёзы мои.
Неужели пошла на мои рукава
Листьев кленовых парча?»
Второй военачальник Личной императорской охраны Накатада прислал письмо с реки Удзи, где ставили бамбуковый забор для ловли рыбы[490]:
В день, когда выпал первый снег, второй военачальник Личной императорской охраны Судзуси прислал письмо:
Масаёри, увидев это письмо, сказал своей дочери:
— Судзуси напоминает, что в девятом месяце император распорядился отдать тебя ему в жёны. Император уверен, что это человек замечательный и достойный.
От императорского сопровождающего Накадзуми пришло письмо в тот день, когда лил дождь:
«В месяц десятый
Из-за туч луна не выходит,
Льёт дождь непрерывный…
Но и его не сравнить
С бесконечной мукой моей».
Пришло письмо от младшего военачальника Минамото Накаёри, который был назначен императорским посланцем на праздник[493]:
«Мокрый рукав
Просохнуть не может никак.
Но выйти из дома
В разгар зимы я решился.
Что если увижу тебя?»[494]
Юкимаса отправился на поклонение в храм ‹…›. Когда Юкимаса в рассветный час возвращался, он увидел, как над прудом перед домом поднимаются утки[495], и сложил:
— Одиноко бреду я домой.
О, утки, в пруду
Плавающие неразлучно!
Поплачьте и вы
Об участи горькой моей!