[71]. Второе положение подчеркнуто в «Повести о дупле» еще и тем, что Тосикагэ обучается музыке, имеющей все признаки тайной науки волшебных сказок, которую юноши приобретают во время обряда инициации[72]. Имеются и другие соответствия — например, завязка, описывающая семью героя, счастливое и спокойное существование которой нарушается необходимостью отправить сына в путь[73], что в «Повести» мотивировано повелением императора, включившего Тосикагэ в состав посольства в Китай. В строгом соответствии с волшебной сказкой, где герой преодолевает возникающие на пути препятствия — пропасти, горы и реки — с помощью различных животных[74], Тосикагэ преодолевает препятствия на павлине, драконе и слоне.
Как и в случае с эпизодом жизни героев в лесу, можно предположить, что все эти элементы проникли в Японию в составе буддийской литературы. Но вполне вероятно, что история путешествия Тосикагэ происходит из другого источника. В Японии, однако, мифов, подобных путешествию Тосикагэ, не было. Один из японских мифов повествует о нисхождении в подземный мир Идзанаки после кончины его супруги Идзанами, но он относится к группе мифов космологического толка, а Идзанаки и Идзанами являются демиургами. С мифологическими представлениями связано и дерево павлония, из которого небожители делают волшебные музыкальные инструменты. Это дерево в «Повести» имеет некоторые общие черты с деревом Прозрения, первоначально — деревом, сидя под которым будда Шакьямуни обрел просветление. Такое дерево, в частности, растет в раю будды Амитабхи и является источником сладостных звуков. Звуки павлонии в «Повести» тоже ведут к прозрению. Музыка рая Чистой земли может исполняться только на инструментах, сделанных из его ветки. Но в описании павлонии очень сильны черты образа мирового дерева, который представлен в мифологиях различных народов. Как и мировое дерево, павлония в японском романе связывает небо и преисподнюю: корни его уходят в глубокую пропасть, вершина достигает неба, а ветви указывают на все соседние страны.
Откуда проник в Японию этот мифологический сюжет о путешествии Тосикагэ в страну мертвых? Если принять гипотезу о его континентальном происхождении, то предстоит ответить на вопрос: произошло ли соединение его с буддийскими мотивами до проникновения в Японию или эти элементы двух независимых друг от друга источников были соединены автором «Повести о дупле»?
Проблема установления происхождения того или иного эпизода «Повести о дупле» является чрезвычайно сложной, особенно в части, связанной с мифологическими образами. Но как бы ни был решен вопрос о заимствовании конкретных сюжетов, представляется возможным выделить в композиции произведения элементы, не связанные с китайской традицией. Наибольшее значение для автора «Повести» имела, по-видимому, индийская традиция, оказавшая влияние на становление многих литератур. Сама возможность не только индийских, но и более далеких влияний на японскую литературу X в. вполне допустима. Япония была восточным пределом Великого Шелкового пути, установление которого способствовало активному культурному взаимодействию различных народов, и влияние западных стран, вплоть до греко-римского мира, прослеживается в древнеяпонском искусстве: буддийской скульптуре, музыке, прикладном искусстве. Вопрос о возможных источниках «Повести о дупле» является, таким образом, исключительно важным. Сама основная идея произведения возникла у автора под влиянием континентальной литературы, религиозной и философской, а кроме того, большую роль в формировании композиции сыграли мифы и волшебные сказки, в той или иной форме проникшие в Японию. Однако автор «Повести о дупле» не пересказал какое-то одно произведение, но соединил в своем романе элементы, происходящие из совершенно разных источников, получив, таким образом, целое, которое нельзя отнести к какой-либо одной традиции. Он создал произведение в высшей степени оригинальное, положившее начало новому жанру. В этом проявился его огромный литературный талант.
Проблема авторства
Современное литературоведение располагает немногими сведениями об авторах прозаических произведений эпохи Хэйан. Имена их до нашего времени не дошли, а если они и известны, то нет достаточных данных, освещающих жизнь писателей.
«Если проследить за атрибуцией произведений средневековой японской литературы, — пишет В. Н. Горегляд, — можно обнаружить любопытную деталь: сами авторы оставляли свои подписи преимущественно под стихотворениями, а принадлежность повествовательных памятников определяется либо свидетельством современников, либо традицией, или вообще не определяется»[75].
Неизвестным остается и автор «Повести о дупле». Произведение иногда приписывается Фудзивара Тамэтоки (конец X-начало XI в.), отцу Мурасаки-сикибу, но чаще всего — Минамото Ситагоу (911–983), который принадлежал к ветви рода Минамото, ведущей происхождение от императора Сага (годы правления 809–823). Не сумевший добиться успеха на службе, он был известен как выдающийся ученый и поэт. Ситагоу составил первый японский словарь «Категории японских наименований» («Вамё руйдзю сё»). Он писал стихи на японском и китайском языках, в которых часто жаловался на свои служебные неудачи. Его стихи и проза включены в императорские антологии, и он был причислен к Тридцати шести гениям японской поэзии. Ситагоу же приписывается иногда и создание некоторых японских моногатари, не только «Повести о дупле», но и «Повести о Такэтори» и «Повести об Отикубо», т. е. трех произведений японской повествовательной прозы X в., авторство которых не установлено.
В литературе древнего периода разных народов личность автора очень часто выражается слабо. Об этом пишет Д. С. Лихачёв: «В средневековой литературе авторское „я” в большей степени зависит от жанра произведения, почти уничтожая за этим жанровым „я” индивидуальность автора. В проповеди — это проповедник, в житии святого — это агиограф, в летописи — летописец и т. д. Существуют как бы жанровые образы авторов. Будь летописец стар или молод, монах или епископ, церковный деятель или писец посадничьей избы — его манера писать, его авторская позиция одна и та же. И она едина, даже несмотря на совсем разные политические позиции, которые могут летописцы занимать»[76].
Однако ни общие соображения о характере средневековой литературы, ни отсутствие часто каких бы то пи было данных об авторах не могут заслонить от нас особенности многих произведений хэйанской литературы: их ярко индивидуального характера. Дошедшие до нас произведения самобытны по своему содержанию, по стилю, по жанру. Индивидуальность авторов проявляется уже в том, что они выражают свой замысел в присущей им манере, создавая таким образом жанр, до того времени не существовавший: Ки Цураюки — дневник путешествия, Сэй-сёнагон — образец эссеистической литературы, автор «Повести о дупле» — роман.
Повествовательную литературу эпохи Хэйан часто определяют в литературоведении как литературу женского потока, поскольку считается, что она в основном создавалась женщинами. Эта точка зрения нуждается в существенной оговорке. Действительно, именно женщины, Мурасаки-сикибу, Сэй-сёнагон, создали наиболее популярные произведения своего времени (X–XI вв.), женщины были авторами дневников: «Дневник эфемерной жизни» («Кагэро-никки», конец X в.), «Дневник Идзуми-сикибу» («Идзуми-сикибу никки», начато XI в.), «Дневник Сарасина» («Сарасина-никки», первая половина XI в.). Но вот предшествовал женским дневникам «Дневник путешествия из Тоса», написанный Ки Цураюки, хотя и от лица женщины. Мията Ваитиро пишет, что японская проза была создана мужчинами, что именно мужчины начали писать азбукой на родном языке и что три первых повести — «Повесть о Такэтори», «Повесть об Исэ», «Повесть о Ямато» — принадлежат кисти мужчин. Что касается более поздних произведений, то далеко не все они созданы женщинами[77]. Среди мужчин исследователи ищут и автора «Повести о дупле».
Мир, изображенный в «Повести о дупле», — мужской мир, в противоположность женскому миру «Повести о Гэндзи». Наблюдения Мурасаки-сикибу были в основном наблюдениями за женщинами, что определило композиции ее произведения, в котором многочисленные героини сгруппированы вокруг одного мужчины, героя романа. Это дало возможность писательнице создать в «Повести о Гэндзи» серию женских характеров, разработать коллизии, типичные для судеб женщин. Мужчины в «Повести о Гэндзи» характеризуются менее подробно и практически только с точки зрения их отношений с женщинами. В этом плане «Повесть о дупле» противоположна произведению Мурасаки-сикибу: главы, посвященные Атэмия, образуют композицию, в которой многочисленные герои сгруппированы вокруг одной женщины. Аналогично построена и «Повесть о Такэтори», автор которой дает портреты пяти молодых людей, стремящихся жениться на героине произведения.
В нашу задачу не входит более или менее детальное сравнение разбираемого романа с другими произведениями эпохи Хэйан, в частности с «Повестью о Гэндзи». Из кардинальных отличий отметим следующее: преобладающими эмоциями в романе Мурасаки-сикибу являются мягкая меланхолия, элегические настроения, которыми окрашены лучите страницы романа. В «Повести о дупле» диапазон чувств гораздо более широк, и преобладающим является тон, полный энергии и силы, о чем бы ни писал автор.
Личность автора проявилась уже в самой концепции «Повести о дупле». Бодхисаттва, игрой на кото спасающий мир, — образ необычный, причудливый, отмеченный яркой индивидуальностью его создателя, хотя все составляющие этого образа взяты из традиционной буддийской и конфуцианской литературы. В концепции романа можно усмотреть проявление настроений неудачника, который не смог добиться успеха на служебном поприще, проявление его ущемленного самолюбия. Поэтому в своем произведении он противопоставляет успехи политика Масаёри, которые в конечном счете оказываются эфемерными, и нетленные ценности Тосикагэ и Накатада.