— Не помнишь о клятвах,
На морском берегу
В Фукиагэ данных,
И от меня
Думы скрываешь свои.
По части хранения тайн и всевозможных увёрток ты ещё более искусен, чем в игре на кото. Я убеждался в этом множество раз, чего бы дело ни касалось, — засмеялся он. Накатада, и сам добродушно рассмеявшись, сказал:
— Разве я скрываю что-нибудь от тебя? Просто я забыл тебе рассказать. На проспекте Кёгоку нет ничего особенного, о чём стоило бы говорить. Пусть тот, кто интересуется высокими строениями, смотрит, не отрываясь, на врата Судзаку или знамёна на крыше храмов. А на Кёгоку место тихое, мне хочется время от времени отправляться туда, чтобы отрешиться от мира.
Пока они разговаривали, солнце опустилось совсем низко, и лучи его стали красными. Неожиданно перед ними появилась Инумия, одетая в тёмно-фиолетовое платье и белую накидку с прорезами из полупрозрачной ткани. Ростом она была немногим менее трёх сяку. Волосы, похожие на скрученные нити, достигали коленей. Девочка высоко подняла маленький веер. На некотором расстоянии от неё показалось несколько взрослых служанок. Инумия без всякого умысла подошла к занавеси, но в это время ветер приподнял её, и на фоне переносной занавески можно было ясно видеть профиль девочки. Лицо её было так прекрасно, что никто не мог удержаться от восторженных восклицаний. Судзуси при виде её невольно улыбнулся. Накатада насторожился, увидев эту улыбку, и тут же обнаружил, что Судзуси смотрит на его дочь.
— Извини, — сказал он и поспешно поднялся.
Судзуси ответил:
— Когда дети без всякого стеснения показываются перед взрослыми, это так прекрасно! Пусть о той или другой красавице гремит необыкновенная слава, но если эту красавицу никто не видит, возникают сомнения и ползут разговоры, что, мол, не так уж она хороша. Но я сейчас думаю, что из-за твоей дочери в нашей стране будет немало волнений.
Он никак не мог отвести глаз от Инумия. «Она всё ещё не уходит», — забеспокоился Накатада и прошёл за занавесь.
— Это совершенно недопустимо! Что это вы себе позволяете! Вы служите из рук вон плохо! Вы должны всегда находиться возле неё, — выговаривал он нянькам.
— Возле занавеси пролетела бабочка, и детишки бросились ловить её, а Инумия захотела увидеть, — оправдывались те.
«Она хоть и выросла, но совсем ещё ребёнок», — подумал Накатада и вернулся к Судзуси.
— Говорят ведь: неразделённая любовь![359] Я очень сожалею, — сказал он другу.
— Она замечательно красива, — очень серьёзно сказал Судзуси. — Что ты сам думаешь? Моя дочь[360] ровесница твоей дочери, но она донельзя безобразна и этим доставляет мне много мучений.
— Она несомненно красавица. Распорядительница из Отделения дворцовых прислужниц придирчиво осматривала её и говорит, что она очень хороша.
Накатада хотелось увидеть дочь друга.
— Послушай, дорогой мой. Ты сейчас будешь учить дочь и полностью передашь ей своё искусство. Наверное, в этом всё и дело. И ты не хочешь, чтобы посторонние слышали твою игру. Но мне очень хочется послушать тебя хоть немного. Я прошу тебя, позволь мне, — с жаром просил Судзуси.
— Милый мой, разве я скрываю что-нибудь от тебя? Уверяю, что ничего необыкновенного и в помине нет. Отрёкшиеся императоры и царствующий император услышали какие-то нелепые разговоры. Просто здесь очень шумно, постоянно приходят принцы, всегда слишком много народу. Вот я и хочу взять с собой в старую усадьбу Инумия и учить её там. Мать моя часто больна, у неё много забот, и у себя дома она не может жить в покое. Инумия ещё мала и вряд ли сможет всё быстро запомнить. Я сейчас не могу, как раньше, играть для тебя те произведения, которые тебе хочется услышать.
— Когда же ты собираешься переселиться в старую усадьбу?
— Во всех провинциях повальные болезни, поэтому говорят, что в этом году состязания по борьбе проводить не будут. В таком случае перееду в середине следующего месяца.
— Это очень скоро. Прошу же тебя, позволь мне послушать… — сказал Судзуси на прощание.
— Инумия очень красива, — рассказывал Судзуси жене, вернувшись от генерала. — Фудзицубо была знаменита по всей стране, но вряд ли в этом возрасте она была так же хороша, как Инумия. Одним словом, второй такой красавицы нигде больше не увидишь. Поистине удивительная девочка.
— Странно, что до сих пор они никому её не показывают, — заметила госпожа.
— Ах, она так красива, что и описать нельзя. Взрослые с помощью различных ухищрений могут казаться красивыми. Но она красавица неподдельная. В ней всё хорошо — волосы, лицо, ещё очень детское, но уже благородное и прекрасное. Волосы у неё блестящие и точно скрученные нитями. Можно подумать, что это накладные волосы. Когда она, простодушно подняв высоко веер, хотела поймать пролетающую бабочку, она была так очаровательна, что мне стало стыдно за своё безобразие. Я видел её со стороны, а какое впечатление она должна производить на тех, кто может смотреть ей в лицо! Накатада сразу же заметил, что я её вижу, очень рассердился и сделал кормилицам выговор. Он говорил мне, что в этом году начинает учить Инумия играть на кото и они вместе с матерью должны переселиться в старую усадьбу на проспекте Кёгоку. Наша дочь внешностью, может быть, и не так уж уступает Инумия, но Инумия скоро станет искусна во всём и будет приводить Поднебесную в смятение — вот чему я завидую. Эту маленькую красавицу взрослые доведут до совершенства. Ведь у самого Накатада исключительный талант ко всему; и как он будет доволен, когда из его красивого и умного ребёнка вырастет редкостное существо!
Накатада же рассказывал Первой принцессе:
— Судзуси приходил расспросить о строительстве башен. Об этом стало известно и императорам, и простым смертным, и я буду в отчаянии, если не смогу учить Инумия так, как хочу. Как только она родилась, все принялись гадать, что с ней станет в будущем. Я уже попросил об увольнении у отрёкшегося от престола императора. «Больше я службой заниматься не буду, за исключением каких-то очень важных дел», — сказал я ему. Мне хотелось бы начать обучение в следующем месяце. А Инумия я сказал, что с тобой ей нужно будет расстаться и переселиться в старую усадьбу. Если ты будешь видеться с Инумия, то и отрёкшиеся от престола императоры, принцы, да и все кому не лень начнут являться туда, а я этого ни в коем случае не могу допустить. Тебя я с собой не возьму, а ты отвечай всем, что я взял её туда одну и что никому ворот не отопру.
— Как долго будет продолжаться учение?
— Что за вопрос! Вряд ли она сможет очень быстро всем овладеть, — ответил он. — Подумай сама. Мать моя начала учиться с четырёхлетнего возраста и училась в течение трёх лет, ничем другим не занимаясь. Инумия уже исполнилось шесть лет. Надеюсь, что она выучится всему быстро. Я страшно корю себя за то, что до сих пор не начал заниматься с ней. После чтения записок моего деда я попусту потратил много времени. Никто не знает, что с нами может случиться.[361] Я предполагаю, что на обучение потребуется год. Мать моя не так бодра, как раньше, она часто болеет. Пока она жива, я хочу, чтобы Инумия полностью овладела секретами мастерства.
— Как, так долго! — ужаснулась принцесса. — Я буду тосковать, я не смогу столько времени не видеть её. Иногда я буду приезжать к вам и тихонько видеться с ней.
— Чтобы ты не тревожилась, я ночами буду приходить и утешать тебя в том, что ты не можешь её видеть, — пообещал Накатада.
— С тобой я могу не встречаться сколько угодно, но за неё я буду тревожиться, — очень серьёзно сказала принцесса.
— Твои слова могут стать дурным предзнаменованием. Если ты так будешь говорить, то не год, а два или три я останусь с Инумия в старой усадьбе. Такие вещи и в шутку нельзя произносить, — рассердился он.
— Это твои речи принесут несчастье! — возразила принцесса. — Разве музыканты должны обучаться своему искусству где-то далеко, никого не видя? Ты настаиваешь, чтобы она училась в затворничестве. «Только один год!» Но это совершенно ужасно! Она так мала, и ни с того ни с сего разлучиться с ней, неизвестно, на сколько времени… Как я подумаю об этом, у меня внутри всё холодеет. Когда кто-нибудь приходит ко мне и я должна покинуть Инумия на время этого визита, она сразу становится грустной и никак не хочет отпускать меня, — говорила принцесса с мукой.
— Это всё так. Но если хотят чему-то научиться по-настоящему, так, чтобы учение проникло в сердце, надо преодолеть обычные чувства. Не беспокойся оттого, что она ещё мала. Разве я не подумал уже обо всём? Но я больше ничего не скажу. Мне казалось, что ты сама этого хочешь. Коли нет, я не буду учить её.
Первая принцесса действительно жаждала, чтобы Инумия выучилась играть на кото.
— Что ж, придётся терпеть, — сказала она. — Но всё-таки, может быть, я смогу тайно видеться с Инумия. Ты не хочешь, чтобы я слышала, как вы играете. Но разве твоя мать не говорила мне, что как-нибудь в спокойной обстановке она поиграет для меня? И если не во время обучения, то когда же ещё?
— Зачем сейчас говорить об этом? Если пронюхают, что к концу обучения ты тайно являешься, чтобы послушать музыку, меня начнут осаждать просьбами разрешить и другим. Я же хочу, чтобы нас никто не тревожил, и буду говорить, что и ты не будешь приближаться к усадьбе.
Принцесса вынуждена была согласиться с его словами. «Скоро я не буду её видеть», — печалилась принцесса и целыми днями с утра до вечера играла с Инумия в куклы.
— Когда ты переедешь отсюда, будешь ли ты тосковать обо мне? — спрашивала она дочь.
— Я хочу играть на кото и поэтому буду терпеть. Но ты сама приходи ко мне потихоньку. А куклам можно будет слушать кото?
Этот вопрос показался матери очаровательным, и она ответила: