— Не говори и ты попусту, — не сдавался Канэмаса. — Разве под предлогом обучения игре на кото надо разорвать все связи между детьми и родителями? Ты говоришь вздор. Пусть несчастная мать, которая не может жить без Инумия ни одного мгновения, немедленно возвращается сюда. И я никуда отсюда не уйду.
— Послушай же меня. Потерпи немного. Ведь даже Накатада не будет входить к Инумия, — урезонивала мужа госпожа.
— Пусть все в Поднебесной станут на моём пути, я всё равно время от времени буду приходить, — сказал Канэмаса на прощание. На душе у неё было очень грустно.
Рассвело. Накатада явился к отцу, и оба они отправились осматривать усадьбу. Они походили на братьев. Канэмаса был очень красив, выглядел молодо и очаровывал всех, кто его видел. Возвратившись к жене, он спросил её:
— Это всё выстроено на старом фундаменте?
— На старом.
— Всё отстроено совершенно замечательно.
Давным-давно, когда Канэмаса впервые посетил этот дом, стены помещений были обвалившимися, ставни давно упали и гнили в высокой траве, на месте часовни стояли одни столбы, всю черепицу с главного строения снесло ветром. Когда он, пройдя через траву и полынь выше человеческого роста, приблизился к дому, то обнаружил, что крыша во многих местах прогнила, через неё можно было видеть сияющую луну. Он вспомнил, как безрассудно покинул этот дом, оставив дочь Тосикагэ одну. Грудь его стеснилась, и слёзы закапали из глаз. Накатада, глядя на него, подумал: «Наверное, он вспоминает прошлое».
На следующий день, после получения подарков от отрёкшегося императора, жена Канэмаса решила осмотреть усадьбу. Она помнила, как когда-то всё заросло многолетними травами, хмель пророс через пол, перед домом стояла стеной густая трава, и никого вокруг не было видно. Теперь же Накатада заново прекрасно отстроил усадьбу, чтобы перевезти сюда мать и дочь.
В усадьбе было оживлённо, везде кто-нибудь да расхаживал. В груди госпожи оживало прошлое, которое было стёрлось из памяти, и она, не выдержав, заплакала. Госпожа постаралась это скрыть, но Канэмаса, заметив её слёзы, сказал:
— Сегодня не грех лить слёзы, которые вообще-то сулят недоброе. Но всё-таки успокойся: я всё же не напрасно приходил к тебе.
— Да, если бы ты не пришёл тогда ко мне, не было бы и всего этого ‹…›
— У вас злой язык. Чей же сын Накатада? — обратил всё в шутку Накатада.
Он, глядя на родителей, думал, что они поистине счастливы в браке.
Канэмаса вновь вспомнил то, о чём он никогда, в сущности, и не забывал,[367] слёзы полились у него из глаз, но вокруг были прислуживающие дамы и придворные, поэтому он переселил себя и сказал:
— Ни о чём не беспокойся. Я стану тайком приходить сюда.
— Ладно, не буду… Думаю, что под каким-нибудь предлогом меня обязательно призовёт во дворец отрёкшийся император Судзаку, но Инумия ещё так мала, и мне придётся отказаться. А ночью, сколько хватит сил, я буду учить её, — сказала госпожа. — Если ещё и ты будешь ко мне приходить…
— Ты опять недовольна. Ты равнодушна ко мне, и мне это горько.
Скоро Канэмаса покинул усадьбу. Наступил семнадцатый день месяца.
Глава XXНА БАШНЕ(Окончание)
Господа по обыкновению позавтракали в доме, и Накатада повёл мать и Инумия в башню.[368] Сопровождающие госпожу и девочку — двадцать взрослых служанок — выстроились друг подле друга, держа переносные занавески. За господами несли фрукты в серебряных корзинках. Первой в башню вошла мать Накатада, и он повёл её за руку по лестнице. Госпожа была в китайском платье из узорчатого шёлка, в нижнем платье из узорчатого шёлка сиреневого цвета на зелёной подкладке и в алых трёхслойных штанах. Генерал был в белом однослойном платье из узорчатого шёлка, алом платье на подкладке, а сверху он накинул верхнее платье. В просветах между переносными занавесками можно было различить госпожу: она выглядела изумительно, волосы длиной в семь с лишним сяку блистали, как драгоценный камень. Генерал велел даме по прозванию Тюнагон остаться с его матерью, а сам отправился за Инумия, и взяв её на руки, понёс в башню, приказав служанкам поднять занавески повыше. Он нёс девочку, окружённый прислужницами, которые шли с высоко поднятыми занавесками. Инумия была в платье с небольшим шлейфом синего цвета, в платье из узорчатого шёлка, в накидке серого цвета с прорезами и в очень длинных штанах.
Когда отец принёс Инумия и поставил перед ней кото, она спросила:
— А где же куклы — чтобы слушать, как я буду играть?
— Вот они! — засмеялся Накатада и расставил перед дочерью кукол.
Мать его посмотрела на Инумия — девочка выглядела ещё красивее, чем раньше. Госпожа думала с радостью, что внучка её становится всё благороднее и красивее, а та сидела спокойно, не вертясь, как все дети.
Перед Инумия поставили кото «рюкаку-фу», на котором когда-то учился играть Тосикагэ. Накатада сел за «хосоо-фу», и госпожа сказала, что можно начинать. Она сама придвинула к себе оба кото, настроила их, и звучание инструментов было обворожительным. Накатада, посадив Инумия за рюкаку-фу, заиграл сам на втором инструменте. Хотя у девочки были маленькие ручки, она повторяла за отцом услышанное без малейших колебаний и не ошибалась. Прошло совсем немного времени, а она уже выучила одну пьесу. Отец показал ей вторую, она быстро запомнила её и сыграла так же уверенно, как первую.
«Волею небес она до такой степени одарена, что мне становится страшно, — думала госпожа, и продолжая учить внучку, проливала счастливые слёзы. — Давным-давно, когда мне было четыре года, мой отец начал учить меня. Я горела желанием обучиться музыке, и даже сидя на коленях кормилицы, играла на кото. Я хорошо всё запоминала, и отец говорил, что начиная с семи лет я уже играла как взрослая. А Инумия прекрасно играет даже то, что и взрослые исполнить не могут».
Генерал чувствовал глубокое удовлетворение тем, что Инумия так быстро запоминала пьесы, и был просто вне себя от радости.
— Можно было бы ещё поиграть, но Инумия, наверное, устала. На сегодня хватит, — сказала госпожа.
Инумия запоминала всё со второго раза. Казалось, что она училась очень долго, достигла вершины мастерства и сейчас, слушая игру других, вспоминала то, что знала давно. Когда дома Первая принцесса садилась за кото, девочка не отходила от неё и горела желанием играть сама, а сейчас, не чувствуя ни малейшей усталости, она всем сердцем отдавалась учению.
На следующий день от Первой принцессы пришло письмо на имя кормилицы:
«Всю ночь очень беспокоилась об Инумия. Начала ли она учиться? Я не могу слышать, но это должна быть прекрасная музыка. Играла ли она ночью? Я очень тоскую. Напиши мне обо всём».
Письмо пришло в то время, когда Накатада находился в башне. Отправляясь туда, он сказал прислуживающим дамам:
— Если будет что-то срочное, пойдите в павильон для уженья и хлопните в ладоши.
Дама Тюнагон, молодая и сообразительная, вручила письмо юной служанке по имени Мияги и послала её в павильон.
— Пусть господин убедится, что у нас прекрасная память. Но его поведение необъяснимо. Почему чтобы передать письмо, надо идти в павильон для уженья и хлопать в ладоши? — смеясь, говорила она другим дамам.
Дама Тюнагон устроилась в южной части павильона, у занавеси между передними покоями и верандой. Мияги приблизилась к перилам и захлопала в ладоши. Через некоторое время к ним пришёл Накатада. Прочитав письмо, он попросил принести тушечницу, а когда ему её подали, написал ответ:
«Спасибо за письмо. Ты была страшно расстроена, и я так был встревожен твоим состоянием, что ничего не мог сказать. Ты спрашиваешь о том, как чувствует себя Инумия. Этим ты меня обрадовала больше, чем если бы спросила, как чувствую себя я сам. Меня радует, что твоё беспокойство постепенно проходит. ‹…› Ты пишешь, что лёжа долгой осенней ночью в одиночестве, ты до самого рассвета о чём-то думаешь и таким образом множишь свои прегрешения. Меня это очень растрогало, и я почувствовал к тебе большую нежность».[369]
Затем Накатада прошёл в комнаты прислуживающих дам и, заглянув за занавеси, сказал:
— Госпожа Тани, дайте, пожалуйста, всем фрукты. Вы как всегда играете, наверное, в шашки или в кости. Первая принцесса очень тревожится об Инумия, а она играла на кото, как мне кажется, с большим удовольствием.
Было видно, что он находится в превосходном настроении. Вскоре он ушёл.
Кормилица Дзидзю была дочерью принца Хёбукё, сына отрёкшегося императора Сага. В детстве Дзидзю всё время проводила в играх с Первой принцессой. Она была очень красива. Брат принцессы, сын госпожи Дзидзюдэн, тайно посещал её ‹…›. Дзидзю кормила молоком очень недолго и повторяла, что никакая она не кормилица, но прозвище это прилипло к ней. Первая Принцесса очень её любила.
Дзидзю написала в ответ принцессе:
«Я Ваше письмо передала ‹…›. Я слышала, что Инумия учится музыке с большими успехами. Генерал явно в очень хорошем настроении. Звуки кото как будто уходят за облака, они столь прекрасны, что внушают трепет, — но я в этом так мало смыслю! Попросите рассказать принца Соти».[370]
Когда принцесса это прочитала, её охватила глубокая радость.
— Ах, как трепещет сердце! — воскликнула она и отложила письмо.
Вечером еду принесли в башню. Генерал спросил дочку:
— Не устала ли ты? Если хочешь, я позову кормилицу Дзидзю.
— Я лучше поиграю в куклы, — ответила она. — Но я хочу играть на кото до восхода луны, так всегда делает матушка.
Накатада пришёл в восторг от её слов.
Четыре прислужницы в китайских платьях со шлейфами внесли столики с едой. Две прислуживающие дамы, держа переносные занавески высотой в три сяку, поднялись на башню. За ужином Накатада всё время прислуживал матери, и она сказала: