Теперь в лесу поспевает малина, до которой большие охотники медведи, до которых еще большие охотники – охотники с ружьями, собаками и медвежьими капканами. В июле охотиться на медведей еще нельзя, но охотники выезжают в поля и леса на тренировочные сборы без ружей и капканов с одной только водкой и трехдневным запасом рассказов о своих охотничьих подвигах. Собак с собой не берут, а если и берут, то в глухих намордниках, поскольку нередки случаи, когда собака не выдерживает и начинает смеяться посреди рассказа своего хозяина о том, как он одним выстрелом…
Дождь собирался с самого утра, но… сначала у него не было туч вообще, и он не знал, куда они подевались, потом они появились, но мелкие, потом не было ветра, потом он подул, но слабо, потом подул сильнее, но гром не гремел, а глухо ворчал где-то за тридевять земель и кряхтел, точно старый дед к перемене погоды. Воздух стал душным и так сгустился, что шмели со стрекозами вязли в нем, как в киселе, еле-еле шевелили крыльями и гудели ниже низкого, с перебоями, а некоторые и вовсе глохли, точно у них засорились инжекторы или воздух попал в топливные шланги. Куст жасмина перед дождем пах так оглушительно, что разбудил щенка трех месяцев от роду, дрыхнувшего под ним без задних ног. Заспанный щенок, у которого одно ухо торчало, а второе безвольно висело, зевнул, потянулся, пошевелил висевшим ухом, пытаясь его поднять, не поднял, покусал себя за заднюю ногу и пошел в прохладную темноту открытого дровяного сарая спать дальше.
Синее молоко сумерек. Из оврага выполз язык тумана и слизывает один придорожный куст за другим. Еще чуть-чуть, и он доберется до мужчины, спящего рядом со скамейкой на автобусной остановке. Мужчина во сне дергает ногами и зовет Толика. Язык отступает и слизывает скамейку.
Устюжна
А мне нравится здешний городок. Конечно, не так многолюдно – ну что ж? Ведь это не столица.
В Устюжну я ехал через Тверь, Бежецк, Красный Холм и Весьегонск. Последний участок дороги от Весьегонска до Устюжны составляет всего шестьдесят километров. Первые тридцать километров дорога идет от Весьегонска до границы Вологодской области и вторые тридцать – от границы до Устюжны. Всякий знает, что дороги районного значения между областями в нашем государстве… Если дорога от Красного Холма до Весьегонска имеет вид убитой, то от Весьегонска до Устюжны она выглядит так, точно над трупом еще и надругались. Деревень здесь совсем немного – все больше леса и болота. Места, надо сказать, довольно глухие, но… нет-нет, да и промчится, вздымая облака желтой пыли, огромный черный джип с московскими номерами, состоящими из сплошных семерок, или заполнит собой всю дорогу чудовищных размеров трейлер, на котором везут на берег Мологского залива, аккуратно завернутую в чехол белоснежную красавицу-яхту. Кто ее владелец… неприметный ли чиновник жилищно-коммунального хозяйства, отказывавший себе во всем все четыреста… нет, пятьсот лет своей беспорочной службы и откладывавший всю до копейки зарплату и квартальные премии на покупку корабля, или мэр какого-нибудь города, не имевший сил отказаться от подарка, преподнесенного ему на юбилей благодарными предпринимателями, или депутат, случайно нашедший эту яхту под дверью своей однокомнатной квартиры, или прокурор, который, конечно, порядочный человек, да и тот, если сказать правду, свинья.
На улице с названием «Торговая Площадь» солнечно и пыльно. Когда-то красивые купеческие особняки, с растрескавшейся и частью обвалившейся лепниной, магазин канцтоваров с оригинальным названием «Канцлер», Ленин в двубортном пальто и с кепкой в руке. Рано он ее, конечно, снял. Ветер в начале мая холодный. Голова-то у него выкрашена серебрянкой, а она защищает хорошо от перегрева, но не от холода. Первый этаж двухэтажного дома, где располагается «Пирожковая», выкрашен в ядовитый ярко-розовый цвет. Перед входом в заведение с озабоченным, деловым видом ходила рыжая собака с белым, закрученным колечком хвостом. Я заметил, что провинциальные собаки, в отличие от столичных, всегда при каких-то делах. Лежит себе где-нибудь у входа на станцию метро «Тимирязевская» ленивая, безразличная ко всему собака и нос воротит от сосиски, заботливо подложенной кем-то из торговок кроссвордами или горячей выпечкой. Не то ее провинциальная сестра. Всегда-то она занята: или ожидает важного известия, или спешит поделиться этим известием с другими собаками. И при такой занятости провинциальная собака всегда выкроит минутку, чтобы подойти к тебе поздороваться за кусочком хлеба или колбасы, или колбасы с хлебом, всегда подождет, если ты колбасу вот-вот купишь, или проводит туда, где эта колбаса продается. Почему она отказалась от пирожка с докторской колбасой, который продавался в «Пирожковой» на углу улицы Торговая Площадь и Конного переулка, – понятия не имею. Взяла зубами пирожок и отнесла его в кусты, в кучу какого-то сора. На всякий случай я из солидарности с ней отказался еще от двух пирожков с капустой, купленных там же.
Внутри храма Рождества Богородицы, в котором находится устюженский краеведческий музей, еще холоднее, чем на улице. Молодые девушки, работающие музейными старушками, сидят на своих стульях в валенках, закутанные в толстые шерстяные кофты. Когда заходишь в зал, где находится живопись и коллекция русского и западноевропейского фарфора, то, честно говоря, чувствуешь себя неловко. Шел ты в гости к соседям по лестничной площадке на чай и потому на тебе домашние тапочки и потертые джинсы, а они тебя встречают во фраках, вечерних туалетах, подлинниками Айвазовского, Кустодиева и Верне. И ты стоишь в пропыленных туристических ботинках и с рюкзаком за спиной перед огромным, в роскошной золоченой раме «Видом Принцевых островов у Константинополя с высоты птичьего полета на Мраморном море», и тебе хочется немедля выйти и если и не переодеться во фрак, то хотя бы вычистить ботинки.
Айвазовский, Кустодиев, Кузнецовский и Мейсенский фарфор в собрании провинциального музея объясняются просто. Некоторое время, еще при советской власти, Устюжна относилась к Ленинградской области, и ленинградские музейщики в качестве шефской помощи… Вроде как в Юрском периоде здесь было море, а потом оно отступило и оставило после себя картины, фарфор и часы немецкой работы в корпусе из золоченой бронзы.
Но и без Айвазовского, без тонких французских кофейных чашек есть что посмотреть в Устюженском музее. И не только посмотреть, но даже и ограбить. В лихие девяностые вынесли из музея шесть старинных икон. Таких икон, что уже через малое время одна икона оказалась в частном немецком, а другая в таком же частном английском собраниях. У немца пришлось ее выкупать, англичанин же усовестился и вернул купленную у воров икону даром. Теперь она в Москве, в храме Христа Спасителя. Там, сказало начальство, целее будет. Вот сделаете себе надежную охрану – тогда и вернем ее в Устюжну. Начальство – оно ведь как замполит из известного советского анекдота – ртом работает. Денег у него в этом рту на охрану нет. Хоть обыщись. Пошли по наименее затратному пути – запретили фотографировать оставшиеся иконы. Будь я директором музея – тоже бы, наверное, запретил от греха подальше. Я бы даже смотреть запретил. Завязывал бы глаза посетителям в этом зале и водил бы их за руку, останавливаясь перед той или иной иконой, и доверительным шепотом сообщал бы: «“Борис и Глеб”. Пятнадцатый…» Впрочем, лучше и не говорить какого века. Нечего людей смущать. Сказать просто – старая. Даже очень.
По правде говоря, не за иконами и картинами ехал я в Устюжну, которая была и есть город замечательных кузнецов, а не иконописцев. Железной руды здесь было много, и выплавлять из нее металл стали еще две с половиной тысячи лето тому назад. Потому, начиная со средних веков, к имени Устюжна всегда прибавляли фамилию – Железопольская, а то и просто называли ее Железным Устюгом. Устюженские кузнецы были так искусны в своем ремесле, что в начале семнадцатого века Москва заказала им огромные кованые решетки для Спасских ворот в Китай-городе, к воротам Белого государева города, к Петровским, Арбатским и Яузским воротам. Тогда дешевые китайские решетки из хромированной пластмассы купить было негде – приходилось ковать свои. Устюженские мастера сделали пробную решетку и отправили ее в Москву с припиской, что хотят оплату по полтора рубля за каждый пуд живого веса решетки. Московские приказные крючки не соглашались и даже угрожали устюженским – мол, кто не хочет ковать решетки к воротам за разумные деньги, будет стучать по тюремным бесплатно, но кузнецы, не будь дураками, дозвонились на прямую линию накатали царю челобитную с просьбой поддержать отечественного производителя. Царь Михаил Федорович с их просьбой как бы согласился, но гривенничек с цены все же сбросил. Кузнецы с новой ценой как бы тоже согласились, но обиду затаили и отковали всего две решетки. Тут вдруг выяснилось, что решетки уж очень вышли велики, чего никто ожидать не мог, и на обычную крестьянскую подводу никак… и на две тоже. С превеликим трудом их все же в столицу доставили, но больше уж решеток в Устюжне не заказывали.
Впрочем, решетки эти были для устюженских кузнецов, так сказать, непрофильным заказом. Профильным было оружие – сабли, кинжалы, пищали, фузеи, осадные пушки, ядра. Качества все было отменного. Ручная во всех смыслах этого слова работа. Мало кто знает, что местные оружейники делали удивительные ружейные замки – их можно было открыть только одним-единственным на свете ключом, который выдавался изготовителем. Неприятель, подобравши на поле брани такое ружье, не знал, что с ним и делать – без ключа оно не открывалось. Что же касается наших фузилеров или пищальников, то они имели секретную инструкцию – при попадании в плен ружейные ключи проглатывать, каких бы размеров они ни были. К концу восемнадцатого века, когда большую часть оружейных заказов перетянула к себе Тула, устюжане придумали пистолеты с потайными курками. Вроде популярных в то время бюро или секретеров с потайными ящичками. Нажал неприметную кнопку в неприметном месте – он и открылся. В том смысле, что выстрелил. Ну, а пока не найдешь – хоть об голову им стучи. Говорят, что такой пистолет с секретн