его дочери… Да, мы лишились многих привилегий; новая философия вошла в моду, и поддерживать престиж нашего сословия становится все труднее. Нынче это может даже вовлечь в большие затруднения. Я не говорю, что вовлечет, но может вовлечь. Да, все это плохо, очень плохо.
Маркиз захватил крошечную щепотку табаку из своей табакерки и покачал головой со всевозможным изяществом, выражая свое неудовольство страной, все-таки служившей обиталищем ему самому, следовательно, не совсем еще потерянной.
– Мы так хорошо поддерживали свой престиж как в старое время, так и в нынешнее, – угрюмо проговорил племянник, – что наше имя стало чуть ли не самым ненавистным из всех существующих во Франции.
– Будем надеяться, что так! – молвил дядя. – Ненависть к высшим есть невольный знак благоволения со стороны низших.
– Во всем здешнем краю, – продолжал племянник прежним тоном, – я не встретил ни одного лица, которое взглянуло бы на меня с уважением! Все смотрят исподлобья – видимо, ощущают только страх и свое личное унижение.
– Это доказывает только величие нашего рода, – заметил маркиз, – а также изобличает способы, которыми наша фамилия поддерживала свое величие. Лестное доказательство!
С этими словами маркиз деликатно захватил пальцами новую крохотную понюшку и переложил ногу на ногу.
Но когда племянник, облокотившись на стол, печально и задумчиво заслонил глаза рукой, тонкое лицо дяди стало искоса на него поглядывать с таким сосредоточенным выражением подозрительности и отвращения, которое было совсем несовместно с его личиной благовоспитанного равнодушия.
– Единственная здравая философия заключается в угнетении, – сказал маркиз. – Мрачная почтительность, которая коренится в страхе и сознании своего унижения, обеспечивает нам покорность этих псов, друг мой, и из опасения розог они будут повиноваться до тех пор (тут маркиз поднял глаза к потолку)… до тех пор, пока эта крыша будет заслонять от нас небо.
Маркиз и не подозревал, что это могло случиться в самом скором времени. Если бы ему показали в тот вечер картину его замка в том виде, каким он окажется через несколько лет, а также полсотни других замков, какими они сделаются за тот же короткий период времени, он, пожалуй, не мог бы отличить, которая из этих развалин, закопченных огнем и обезображенных грабежом, похожа на его наследственное жилище, а которая из них чужая. Что до крыши, заслонявшей от него небо, он увидел бы тогда, что она производит ту же операцию совсем другим способом, а именно: из свинцовых крыш впоследствии стали отливать пули, и эти пули, выпускаемые из сотен тысяч мушкетов, частенько попадали в глаза бывших помещиков и, таким образом, навеки заслоняли от них всякие зрелища.
– Тем временем, – сказал маркиз, – я берусь охранять честь и спокойствие нашей фамилии, если вы не желаете этого. Но вы, вероятно, устали. Не пора ли прекратить сегодняшний разговор?
– Еще одну минуту.
– Хоть час, если вам угодно.
– Сударь, – сказал племянник, – мы делали зло и пожинаем плоды этого зла.
– Мы делали зло? – переспросил дядя с улыбкой, деликатно указывая пальцем сначала на племянника, потом на самого себя.
– То есть наша фамилия; эта благородная фамилия, честь которой нам обоим так дорога, только в совершенно различных направлениях. Даже при жизни моего отца мы причиняли неисчислимое зло каждому человеку, становившемуся между нами и нашими прихотями. Впрочем, к чему говорить о моем отце? Ведь его время было и вашим временем? Зачем отделять моего отца от его брата-близнеца, сонаследника и совладельца?..
– Смерть совершила это. Она разлучила нас, – сказал маркиз.
– А меня, – продолжал племянник, – оставила связанным с такой системой, которая для меня ужасна, потому что ответственность за нее падает на меня, а сопротивляться ей я лишен всякой возможности. Стремлюсь исполнить последний завет, произнесенный на смертном одре моей бесценной матерью, хочу повиноваться последнему взгляду ее глаз, моливших о милосердии, об искуплении, и терзаюсь тем, что не могу добиться ни содействия, ни власти.
– Будьте уверены, любезный племянник, – сказал маркиз, притрагиваясь указательным пальцем к его груди (они стояли теперь у камина), – что если вы станете этого добиваться от меня, то никогда ничего не добьетесь.
Каждая тонкая черта его правильного, белого и бледного лица получила выражение сосредоточенной жестокости и коварства, пока он стоял таким образом, спокойно глядя на племянника и держа в руке раскрытую табакерку. Еще раз он притронулся к его груди, как будто тонкий палец его был кончиком острой шпаги, которой он мысленно проткнул его насквозь, и с утонченным изяществом прибавил:
– Друг мой, я с тем и умру, что буду поддерживать ту систему, при которой жил.
Сказав это, он взял последнюю понюшку табаку, захлопнул табакерку и опустил ее в карман.
– Лучше бы действовать как существо разумное, – продолжал он, позвонив в колокольчик, стоявший на столе, – и брать жизнь согласно с велениями вашей судьбы. Но я вижу, что вы пропащий человек, господин Шарль.
– Это поместье и Франция для меня потеряны, – грустно отвечал племянник, – я отрекаюсь от них.
– А разве они ваши, что вы от них отрекаетесь? Франция, может быть, вам принадлежит, не спорю, но поместье-то разве ваше? Это, конечно, пустячная подробность, но все-таки ведь оно не ваше?
– Я и не думал этими словами выражать притязания на право собственности. Если бы я унаследовал его от вас хоть завтра утром…
– Смею надеяться, что это невозможно…
– …или хотя бы через двадцать лет…
– Много чести, – ввернул маркиз, – но последнее предположение более лестно, и потому я предпочитаю его.
– …я бы отказался от него и стал жить на другой лад и в другом месте. Впрочем, и жертва была бы невелика, так как тут ничего нет, кроме нищеты и разорения!
– Гм-гм!.. – произнес маркиз, оглядываясь на роскошное убранство комнаты.
– Здесь-то оно довольно красиво и приятно для глаз, но если смотреть на этот дом среди бела дня и видеть вещи в настоящем свете, что же это, как не воплощение расточительности, вымогательства, залогов, долговых обязательств, голодания, лохмотьев, всяческих прижимок и страданий?
– Гм!.. – повторил маркиз тоном полного удовольствия.
– Если когда-нибудь это имение достанется мне, я помещу его в такие руки, которые лучше меня сумеют постепенно освободить его, если это окажется возможным, от гнетущей его тяготы; пускай наконец этот несчастный народ, который не может покинуть здешнего края и доведен до последней степени отчаяния, пускай он хоть немного отдохнет и хоть в следующем поколении будет меньше страдать; но не мне суждено этим заняться! Проклятие тяготеет над ним, да и над всем краем.
– А вы… – сказал дядя, – извините меня за нескромный вопрос… с этой вашей новейшей философией как вы изволите поступить: намерены ли вы остаться в живых или нет?
– Я буду жить и поступлю так же, как будут вынуждены поступить со временем другие мои соотечественники, хотя бы благороднейшего происхождения: буду работать.
– В Англии, например?
– Да, в Англии. Там, сэр, фамильная честь из-за меня не пострадает. Только во Франции я известен под своим настоящим именем.
Когда маркиз позвонил в колокольчик, это означало, что он приказывает осветить свою спальню. Это было исполнено, и через полуотворенную дверь был виден там яркий свет. Маркиз взглянул на дверь и прислушался к удаляющимся шагам прислуги…
– Должно быть, Англия имеет для вас особую привлекательность, хотя вы там не слишком преуспеваете, – заметил он, с улыбкой обращая к племяннику свое спокойное лицо.
– Я уже говорил, что за свое тамошнее преуспевание я считаю себя обязанным вам. А впрочем, я там нашел пристанище.
– Да, я знаю; англичане хвастаются тем, что многие ищут у них пристанища. Вы познакомились с одним соотечественником, который также нашел там пристанище? С доктором, кажется?
– Да.
– А у доктора есть дочь?
– Да.
– Да, – молвил маркиз. – Вы устали. Спокойной ночи!
Он произнес эти слова с таким таинственным видом и так загадочно улыбался, раскланиваясь на прощание самым изысканным образом, что племянник невольно был поражен его тоном и взглядом. В то же время прямой разрез его глаз, узкие губы и впадины у ноздрей шевельнулись ядовитой насмешкой, придавшей его лицу что-то сатанинское.
– Да-а, – повторил маркиз. – С доктором и его дочкой. Гм… Да! Вот где корень новейшей философии… Вы утомились… Спокойной ночи!
Вглядываясь в его физиономию, так же трудно было бы прочесть на ней какое-либо чувство, как и на любом из каменных лиц, изваянных на фасаде замка. Племянник тщетно смотрел ему в лицо – оно опять окаменело.
– Спокойной ночи, – сказал дядя. – Полагаю, что буду иметь удовольствие видеть вас завтра поутру. Приятного сна! Эй, проводите моего племянника в его спальню!.. «И можете сжечь его живьем, когда уснет», – прибавил он мысленно, позвонив в колокольчик, призывавший в спальню его собственного лакея.
Лакей явился, исполнил все свои обязанности и снова исчез. Маркиз, облаченный в просторный халат, начал перед сном прохаживаться взад и вперед по комнате. Ночь была тихая и душная. Шелестя шелковым халатом, он беззвучно ступал по полу в мягких туфлях и был похож на кровожадного тигра – одного из тех сказочных тигров, которые принимают то ту, то другую форму, и трудно было решить, превратился ли он только что в маркиза или сейчас будет тигром.
Прохаживаясь из конца в конец по своей роскошной спальне, он невольно перебирал в уме мелкие происшествия этого дня; в его мозгу возникали непрошеные картины сегодняшнего путешествия. Вот он медленно едет в гору на закате солнца, вот и вечерняя заря, спуск с горы, мельница, тюрьма на скале, деревушка в лощине, крестьяне у колодца, парень, чинивший дорогу и своей синей шапкой указывающий на цепь под кузовом кареты… Потом мысль перескочила к фонтану в Париже, и он снова увидел маленький сверток на окраине фонтана, женщин, нагнувшихся к этому свертку, и высокого человека, поднявшего руки вверх, с воплем: «Убит!»