– Гражданин Эвремонд! – сказала она, дотрагиваясь до него холодной рукой. – Я, бедная швея, содержалась вместе с вами в крепостной тюрьме.
Он прошептал:
– Да, правда, но я забыл, в чем вас обвиняли?
– В том, что я участвовала в заговоре. Хотя Богу известно, что этого никогда не было. И как же иначе? Кому придет в голову замешать в заговор такое жалкое и слабое создание, как я?
Растерянная улыбка, сопровождавшая эти слова, была так трогательна, что у него навернулись слезы на глазах.
– Я смерти не боюсь, гражданин Эвремонд, только я ничего такого не делала. Я готова умереть, если правда, что это нужно для республики, которая сделает так много добра для всех нас, бедных людей; только я не знаю, зачем ей понадобилась моя смерть. Подумайте, гражданин Эвремонд! Я такое бедное, слабое создание!
Если суждено было его сердцу еще раз согреться и расположиться к кому-нибудь на свете, оно расположилось к этой жалкой девочке.
– Я слышала, что вас освободили, гражданин Эвремонд, и надеялась, что это правда.
– Так и было. Но потом меня опять взяли и осудили.
– Если нас повезут вместе, гражданин Эвремонд, позвольте мне держать вас за руку. Я не боюсь, но я такая маленькая и слабая, а это придаст мне бодрости.
Она подняла на него свои терпеливые глаза, и вдруг он прочел в них сначала сомнение, потом удивление. Он сжал в руке ее исхудалые, шероховатые от шитья и высохшие от голода пальцы и приложил свой палец к губам.
– Это вы за него хотите умереть? – прошептала она.
– Ради его жены и дочери… Тсс! Да, за него.
– О, можно мне будет подержаться за вашу славную руку?
– Тсс! Тише. Можно, моя бедная сестра, до конца.
Тот же пасмурный день, что ложится мрачной тенью на тюрьму, падает и на городские ворота у заставы, где, по обыкновению, толпится народ и где только что остановилась почтовая карета, едущая вон из Парижа. Начинается досмотр.
– Кто едет и куда? Сколько вас там? Подайте ваши документы.
Документы поданы, их начинают проверять вслух.
– Александр Манетт, доктор медицины. Француз. Это который из вас?
– Вон тот хилый старик, что бормочет бессвязные звуки и совсем сгорбился.
– Как видно, гражданин доктор не в своем уме? Вероятно, революционная горячка его одолела?
– Да, кажется, что так.
– Ага! Многие от нее болеют. Люси, дочь предыдущего, француженка. Где она?
– Вот она.
– Да, правда, так и есть, Люси… Ведь она жена Эвремонда?
– Жена.
– Ага! А Эвремонд получил сегодня другое назначение. Люси, ее дочь, англичанка. Вот это она?
– Она и есть.
– Ну-ка, поцелуй меня, дочка Эвремонда. Теперь можешь похвастаться, что целовала доброго республиканца. Это редкость в твоем семействе. Запомни же! Сидни Картон, адвокат, англичанин. Где он?
– Вот он лежит в углу кареты.
– Что это, англичанин и адвокат как будто в обмороке?
– Ничего, надеются, что он скоро очнется на свежем воздухе. Он слабого здоровья и только что испытал печальную разлуку с одним из своих друзей, имевшим несчастье впасть в немилость республики.
– Только-то? Есть о чем горевать! Мало ли таких, что впадали в немилость республики и были вынуждены «выглянуть в окошко». Джервис Лорри, банкир, англичанин. Который?
– Разумеется, я. Больше ведь и нет никого.
Так отвечает сам Джервис Лорри, дававший ответы и на все предыдущие вопросы. Джервис Лорри вышел из кареты, стоит на улице, держась рукой за дверцу, и объясняется с должностными лицами, которые не торопясь расхаживают вокруг кареты, не торопясь лезут на империал и осматривают лежащий там небольшой багаж путешественников. Кое-кто из деревенских, стоящих поблизости, с любопытством подходят к дверцам и жадно заглядывают внутрь. На руках у одной из крестьянских женщин маленький ребенок, и она учит его протянуть свою короткую ручонку и потрогать жену аристократа, муж которой отправился на гильотину.
– Вот ваши бумаги, Джервис Лорри, все в порядке.
– Можно уезжать, гражданин?
– Можно уезжать. Ребята, трогай! Счастливого пути!
– Мое почтение, граждане… Слава богу, первая опасность миновала!
И это говорит тот же Джервис Лорри, благоговейно сложив руки и глядя на небо. Внутри кареты царит ужас, слышен плач и тяжелое дыхание того, кто в обмороке.
– Мы едем слишком медленно. Нельзя ли уговорить их, чтобы везли нас скорее? – спрашивает Люси, прильнув к старику.
– Это было бы похоже на бегство, душа моя. Я боюсь слишком торопить их, чтобы не возбуждать подозрений.
– Посмотрите назад, посмотрите, нет ли за нами погони?
– На дороге совсем никого нет, милочка. До сих пор никто за нами не гонится.
Мимо мелькают дома, по два и по три вместе, одинокие фермы, полуразрушенные здания, красильни, дубильни и тому подобные заведения, просто поля и аллеи оголенных деревьев. Колеса гремят по неровной, грубой мостовой; по обеим сторонам дороги мягкая грязь и глубокие колеи. Во избежание чересчур беспорядочно наваленного булыжника карета съезжает иногда на мягкую дорогу и нередко вязнет в лужах и рытвинах. В такие минуты тревога и нетерпение путешественников до того мучительны, что они в диком ужасе готовы выскочить из экипажа и бежать, куда-нибудь бежать и спрятаться, лишь бы не стоять среди дороги.
Опять простор широких полей, опять развалины, уединенные фермы, красильни, дубильни и прочее, домики по два и по три в ряд, аллеи оголенных деревьев. Что же это, они обманули нас и другой дорогой привезли на прежнее место? Разве это не то же место, где мы давеча были? Нет, слава богу. Это деревня. Посмотрите, посмотрите, нет ли за нами погони?.. Тише… здесь почтовый двор.
Не спеша откладывают четверку лошадей; карета остается среди маленькой сельской улицы одна-одинешенька и стоит, точно у нее нет ни надобности, ни надежды двинуться дальше. Наконец не спеша приводят поодиночке другую четверку лошадей; вслед за ними, переваливаясь с ноги на ногу, являются новые форейторы: они не торопясь муслят и расправляют ремни своих бичей; прежние форейторы не торопясь пересчитывают свои деньги, перевирают счет и выражают недовольство полученными выводами. А в карете между тем измученные сердца колотятся так шибко, что за ними не угнаться ретивейшим коням в мире.
Наконец новые форейторы взобрались на седла, а прежние остались позади. Проехали деревенскую улицу, поднялись в гору, съехали с горы, попали на болотистую низину. Как вдруг оба возницы о чем-то заспорили, замахали руками и сразу осадили лошадей, так что они осели на задние ноги… Погоня!
– Эй, кто там в карете? Подайте голос.
– Что нужно? – говорит мистер Лорри, высунувшись из окна.
– Сколько их, как они говорили?
– Я не понимаю, о чем вы спрашиваете.
– Сейчас на станции говорили. Сколько сегодня пошло на гильотину?
– Пятьдесят два.
– Вот и я то же говорю. Кучка порядочная! А тот гражданин, мой товарищ, уверяет, будто сорок два. Десятком больше! Чего-нибудь да стоит. Гильотина работает чудесно. Люблю ее за это. Но, но, но! Вперед!
Настает темная ночь. Он чаще начинает шевелиться, приходит в себя, внятно произносит слова. Он думает, что они все еще в тюрьме, называет по имени того, с кем был там, и спрашивает, что у него в руке?.. О Боже Милостивый, помилуй и спаси нас!.. Посмотрите, посмотрите, нет ли за нами погони?
Нет. Только ветер свистит за нами, да облака бегут в вышине, да месяц ныряет за нами, да черная ночь преследует нас. Но, кроме них, никто за нами не гонится.
Глава XIV. Конец вязанию на спицах
В то самое время, когда пятьдесят два человека, собранные в тюремном зале, ожидали своей участи, мадам Дефарж держала зловещий совет с Местью и Жаком Третьим, членом революционного суда. Но не в винной лавке происходило это совещание, а под навесом у пильщика, в прежнее время занимавшегося починкой дорог. Сам пильщик не участвовал в совещании и держался поодаль в качестве низшего члена собрания, который не смеет вставить слова, пока с ним не заговорят, и не высказывает своих мнений, пока их не спрашивают.
– Но ведь наш Дефарж, – сказал Жак Третий, – несомненно, добрый республиканец, э?
– Еще бы! – подхватила словоохотливая Месть своим пронзительным голосом. – Во всей Франции не найдется республиканца лучше его!
– Тише, милочка, тише! – сказала мадам Дефарж, слегка нахмурив брови и дотронувшись ладонью до губ своей сотрудницы. – Слушай, что я скажу. Видите ли, гражданин, муж мой, без сомнения, добрый республиканец и отважный человек; у него немало заслуг перед республикой, и она ему доверяет. Но у каждого человека есть свои слабости, а слабость моего мужа состоит в том, что ему жалко этого доктора.
– Факт, достойный сожаления! – прокаркал Жак Третий, сомнительно качая головой и хищными пальцами поводя вокруг своего алчного рта. – Это уж недостойно хорошего гражданина прискорбный факт.
– Видите ли, – продолжала мадам Дефарж, – до этого доктора мне никакого дела нет. Есть ли у него голова на плечах или нет ее, мне все равно, это меня нисколько не интересует. Но породу Эвремондов необходимо искоренить: пускай и жена, и ребенок последуют за мужем и отцом.
– У нее голова как раз подходящая для такого случая, – каркал Жак Третий, – я там видел голубые глаза и золотистые волосы, и очень это было бы красиво, когда Самсон поднял бы и показал голову народу.
Кровожадный зверь говорил об этом как настоящий эпикуреец.
Мадам Дефарж потупилась и задумалась.
– Также и девочка, – заметил Жак Третий, задумываясь и слегка растягивая слова, как человек, наслаждающийся своей мыслью, – у нее тоже голубые глаза и светлые волосы. А у нас там редко попадаются дети. Было бы красивое зрелище.
– Одним словом, – сказала мадам Дефарж, очнувшись от краткого раздумья, – я в этом деле не могу доверяться своему мужу. Со вчерашнего вечера чует мое сердце, что не только нельзя ему поверять всех подробностей моего замысла, но мне сдается даже, что не следует откладывать их выполнение, не то он способен предупредить их об опасности, и они могут выскользнуть из наших рук.