Ёсикиё, судя по всему, получил звание эмон-но сукэ, лицо его выражало крайнюю степень довольства, он был просто великолепен в своем ярко-алом наряде.
Многие старые знакомцы возникали перед ее взором, почти неузнаваемые в своих новых роскошных одеяниях.
Всем видом своим говоря: «А о чем нам печалиться?», благородные юноши и придворные старались затмить друг друга. Изысканнейшие наряды, празднично украшенная сбруя - право, для деревенских жителей это было редкостное, поистине незабываемое зрелище.
Когда взор госпожи Акаси обращался к стоящей поодаль карете Гэндзи, сердце ее трепетало, и она невольно опускала глаза, даже не пытаясь уловить дорогие черты.
Вспомнив о министре из Кавара[8], Государь прислал Гэндзи десятерых мальчиков-телохранителей, и эти миловидные отроки одинакового роста и сложения, в прелестных одеяниях, с волосами, закрученными жгутами у висков и изящно перевязанными лиловыми шнурами, цвет которых сгущался к концам, сообщали процессии невиданное великолепие.
Люди склонялись почтительно перед молодым господином из дома Великого министра. Он ехал верхом в сопровождении одинаково одетых мальчиков-телохранителей. Свита его сразу же бросалась в глаза, вызывая всеобщее восхищение.
Госпоже Акаси показалось, что, нечаянно проникнув взором в недоступные глубины далеких небес, она узрела скрытую там красоту. Сердце ее мучительно сжалось при мысли о дочери, и еще усерднее стала она взывать к богу Сумиёси.
Тем временем прибыл правитель здешних земель и воздал Гэндзи такие почести, которых не удостоился бы ни один другой министр. Госпожа Акаси почувствовала, что не может больше оставаться здесь.
«Стоит ли мне, ничтожной, появляться теперь со своими малыми дарами? Ведь боги и не заметят их. Впрочем, возвращаться ни с чем тоже неразумно… Пожалуй, лучше всего пристать пока в Нанива, где можно будет хотя бы принять очищение». И она отправилась в Нанива.
А Гэндзи, о том не ведая, всю ночь разными средствами изъявлял свою благодарность богам. Он не упустил из виду ничего, что могло бы их порадовать, и сделал даже больше, чем некогда обещал. До самого рассвета у святилища не смолкала музыка.
Корэмицу и некоторые другие приближенные Гэндзи, растроганные до слез, превозносили чудесное могущество богов. Дождавшись, когда Гэндзи ненадолго вышел наружу, Корэмицу приблизился к нему и произнес:
- Здесь, в Сумиёси,
На сосны смотрю с тоскою:
Вспоминаются мне
Давние дни, осененные
Милостями богов…
«Да, это так»,- подумал Гэндзи, вспомнив прошлое, и ответил:
- Средь бушующих волн
Мы блуждали, и бог Сумиёси
К нам на помощь пришел.
Разве мы сможем когда-нибудь
Об этом забыть?
‘Да, явили нам боги свое могущество…
Как же он был прекрасен, когда произносил эти слова!
Корэмицу сообщил, что видел ладью госпожи Акаси, которая, не задерживаясь, проплыла дальше; очевидно, женщина была слишком напугана шумными толпами паломников на берегу. «А я ведь и не знал ничего…» - с сожалением подумал Гэндзи. Право, он не мог пренебречь ею уже потому, что сам бог Сумиёси привел его к ней. «О, когда б я мог утешить ее хотя бы несколькими строками! Она, должно быть, жалеет, что приехала сюда…»
Покинув святилище, Гэндзи отправился обратно, осмотрев по дороге все близлежащие достопримечательности. В Нанива он принял очищение в семи протоках[9]. Когда взору Гэндзи представились окрестности канала Хориэ[10], у него вырвалось невольно: «И не все ли теперь мне едино?..» (150)
Находившийся неподалеку Корэмицу, услыхав эти слова, вытащил короткую кисть, которую, хорошо зная привычки своего господина, всегда носил за пазухой - так, на всякий случай,- и, когда карета остановилась, поднес ему. А Гэндзи: «Весьма понятлив!» - подумав, на сложенном листке бумаги написал:
«Я стремился к тебе
Всей душою, и встретились мы
У прибрежных буйков.
Видно, наши судьбы всегда
Меж собою связаны были…»
Письмо он отдал Корэмицу, а тот отправил его с человеком, которому были известны все обстоятельства.
Госпожа Акаси между тем, замирая от волнения, глядела на всадников рядами тянувшихся мимо, и даже столь незначительное проявление благосклонности растрогало ее до слез:
«Мне, ничтожной, увы,
Не стоило и стремиться
К прибрежным буйкам.
Я спешила напрасно, к чему
Тешить сердце пустыми надеждами…»
Она привязала письмо к пучку священных волокон, приготовленных для омовения на острове Тамино[11].
День клонился к вечеру. Начался прилив, над морем раздавались пронзительные крики журавлей… Так прекрасны были сумерки, что Гэндзи невольно подумал: а что, если, пренебрегши приличиями, встретиться с ней?..
Снова роса,
Как в те далекие дни,
На платье ложится…
Вот и остров Плаща, но и здесь
Убежища мне не найти (151).
На обратном пути Гэндзи часто останавливался, любовался живописнейшими пейзажами, услаждал слух свой музыкой, но мысль о госпоже Акаси ни на миг не покидала его.
Собралось много веселых женщин, и молодые сластолюбцы, которых оказалось немало среди высшей знати, разглядывали их с превеликим любопытством. Однако Гэндзи с негодованием отвратил свой взор от этих особ, разнообразными ухищрениями старавшихся привлечь к себе его внимание. «Слишком многое в жизни определяется тем, какой человек находится рядом с тобой,- думал он.- Откроется ли тебе красота предметов или явлений, проникнешь ли ты в их сокровенный смысл - все это в значительной степени зависит от душевных качеств близкого тебе человека. Потому-то даже в шутку я не мог бы увлечься этими ветреными жеманницами».
Гэндзи со своей свитой проехал мимо, а на следующий день, который тоже оказался благоприятным, госпожа Акаси поднесла богу Сумиёси приготовленные ею дары, выполнив, таким образом, и свои весьма скромные, сообразные ее званию обеты. Однако, возвратившись домой, она не только не почувствовала облегчения, а, напротив, затосковала еще сильнее. Денно и нощно грустила она и печалилась, сетуя на судьбу. И что же? Не прошло и тех дней, за которые, по ее предположению, Гэндзи должен был добраться до столицы, как от него пришел гонец. Гэндзи писал о своем намерении как можно быстрее перевезти ее в столицу. Его слова внушали госпоже Акаси уверенность в будущем, позволяя надеяться на самое достойное положение в его доме, но она все не могла решиться: «Ужели должна я покинуть это побережье? И что ждет меня впереди? Если и благополучие, то весьма шаткое, скорее же всего - одиночество…»
Вступившего на Путь тоже одолевали сомнения. Разумеется, ему очень не хотелось расставаться с дочерью и внучкой, но мысль о том, что им придется схоронить себя в этой глуши, была нестерпима и теперь - более чем когда бы то ни было. В конце концов госпожа Акаси сообщила Гэндзи, что не может прийти к определенному решению, ибо слишком многое смущает ее.
Да, вот еще что: за это время назначили новую жрицу Исэ, и миясудокоро вернулась в столицу. Гэндзи по-прежнему принимал живое участие во всем, что ее касалось, однако она старалась держаться в отдалении: «Ужели забуду старые обиды? О нет, лучше вовсе не видеть его, чем снова оказаться обманутой». Окажись Гэндзи настойчивее, он, вероятно, сумел бы смягчить ее сердце, но, увы, ему и самому трудно было предугадать… К тому же нынешнее его положение почти исключало возможность тайных сношений с кем бы то ни было. Вместе с тем он часто вспоминал жрицу: «Она, должно быть, очень переменилась за эти годы».
Миясудокоро жила все там же, на Шестой линии, ее старый дом был обновлен и приведен в порядок, покои сверкали роскошным убранством. Судя по всему, она не изменила своим утонченным привычкам: в ее доме прислуживали дамы, происходившие из стариннейших столичных семейств - там собирались самые изящные придворные, и, хотя ей иногда и бывало тоскливо, в целом жизнь ее текла вполне благополучно. Но вот совершенно неожиданно занемогла она тяжкой болезнью и, чувствуя, что слабеет с каждым днем, приняла постриг - видно, опасалась, что слишком тяжким бременем легли на ее душу годы, проведенные в заповедных пределах[12].
Узнав об этом, Гэндзи был огорчен немало: хотя давно уже не связывали его с миясудокоро любовные узы, он всегда считал ее прекрасной собеседницей и дорожил общением с ней. Пораженный неожиданной вестью, министр сразу же отправился в дом на Шестой линии и обратился к новопостриженной монахине со словами, полными искреннего участия.
Сиденье для гостя устроили неподалеку от изголовья. Отвечая ему, миясудокоро полулежала, облокотившись на скамеечку-подлокотник. Она была так слаба, что Гэндзи, подумав: «Ах, верно, мне уже не удастся ей доказать…», горько заплакал. Его участие тронуло сердце миясудокоро. Почти сразу же она заговорила с ним о судьбе жрицы:
- Она остается совсем одна, без всякой опоры, поэтому, прошу вас, при случае позаботьтесь о ней. Мне больше не на кого надеяться. Она так беспомощна… Ах, право, вряд ли к кому-нибудь еще судьба была более неблагосклонна. Как ни ничтожны мои собственные возможности, я думала, что задержусь в этом мире хотя бы до тех пор, пока она сама не проникнет в душу вещей, но, увы…
И миясудокоро плачет, да так горько, словно дыхание ее вот-вот прервется.
- Даже если бы не ваша просьба, разве мог бы я оставить ее? А теперь тем более… Не беспокойтесь, я сделаю все, что в моих силах, - заверяет ее Гэндзи.
- Но все это так сложно! Право, девушке трудно жить без матери, если есть у нее вполне надежный отец, который готов принять на себя заботы о ней. А что говорить о жрице? Ей придется нелегко, если кому-то покажется вдруг, что вы питаете к ней слишком нежные чувства, люди злы и даже наилучшие намерения отравляют своими подозрениями. Может быть, нехорошо говорить об этом заранее, но мне не хотелось бы, чтобы ваши попечения выходили за рамки чисто отеческих. По своему горькому опыту я знаю, сколь превратна судьба женщины и сколь много печалей выпадает на ее долю. Я надеялась, что хотя бы дочь мне удастся уберечь от слишком близкого знакомства с этой стороной жизни, - говорит миясудокоро, а Гэндзи, подумав про себя: «Не слишком ли?», отвечает: