То-но тюдзё (Касиваги), 21 (22) год, – сын министра Двора
Госпожа Мурасаки, 29 лет, – супруга Гэндзи
Все уговаривали юную госпожу из Западного флигеля занять место найси-но ками, но легко ли ей было решиться? Она не чувствовала себя в безопасности даже в доме Великого министра, который считался ее отцом, а во Дворце ее ждали, возможно, еще большие трудности, ибо всегда существовала опасность непредвиденных столкновений, которые могли повлечь за собой резкое ухудшение отношений с Государыней-супругой и нёго Кокидэн. Сама она была слишком ничтожна, а покровители ее, как тот, так и другой, вряд ли успели по-настоящему привязаться к ней. В мире о ней заговорили совсем недавно, и находилось немало злопыхателей, только и ждавших случая, чтобы сделать имя ее предметом для посмеяния. Словом, будущее рисовалось ей в мрачном свете, а как была она уже достаточно взрослой, чтобы все понимать, то пребывала в крайней растерянности и, не зная, на что решиться, тосковала и плакала тайком. Нельзя сказать, чтобы в доме на Шестой линии обращались с ней дурно, нет, но поведение Великого министра огорчало и досадовало ее, ей казалось, что, только покинув его дом, она наконец очистится от подозрений. Родной отец девушки из уважения к чувствам приемного до сих пор не осмеливался забрать ее к себе, хотя и признал открыто своей дочерью. В любом случае ей нечего было ждать от жизни, кроме унижений и мучительных сложностей. Видно, такая уж судьба выпала ей на долю – страдать самой и давать другим повод к злословию.
В самом деле, после того как министр Двора узнал о ее существовании, жизнь в доме Великого министра, как это ни странно, сделалась для нее еще тягостнее, ибо тот, почувствовав себя свободным от всяких запретов, стал вести себя бесцеремоннее прежнего, и она все чаще печалилась и плакала украдкой.
Матери, которой она могла бы если не открыться полностью, то хотя бы намекнуть на свои горести, у нее не было. Отцы же, приемный и родной, были особами слишком важными – она робела в их присутствии. Да и поняли ли бы они ее, попытайся она поделиться с ними своими сомнениями?
Однажды, сетуя на свою незадачливую судьбу, сидела она у выхода на галерею и смотрела на трогательно-прекрасное вечернее небо, столь прелестная в своей печали, что трудно было не залюбоваться ею.
Красота девушки, оттененная необычным светло-серым платьем[1], мягко облекавшим стан, казалась особенно яркой, и дамы улыбались, на нее глядя.
В тот день в Западный флигель зашел Сайсё-но тюдзё. Он был тоже в сером, только более темного оттенка, платье, которое удивительно шло к нему, с подобранными кверху лентами головного убора[2]. За эти годы Сайсё-но тюдзё привык дружески опекать девушку, да и она не дичилась и всегда привечала его. Вот и теперь, не желая отдаляться от него потому лишь, что он не считался более ее братом, она, как и прежде, решилась поговорить с ним сама через штору, за которой стоял еще и занавес.
Юноша пришел по поручению Великого министра, дабы передать ей высочайшее повеление. Она отвечала простодушно, но с достоинством, держалась же при этом превосходно и была так мила, что сердце юноши вновь устремилось к ней, пожалуй, с еще большей силой, чем в то давнее утро после урагана, когда в нем впервые вспыхнуло чувство, повергшее его в такое смятение. Он опасался, что, став придворной дамой, девушка привлечет к себе внимание Государя и окажется в немилости у других прекрасных обитательниц Дворца, что могло иметь самые неожиданные и неблагоприятные для ее судьбы последствия.
Постаравшись справиться с волнением и придав лицу невозмутимо-важное выражение, Сайсё-но тюдзё сказал весьма многозначительно:
– Мне поручено говорить с вами о деле, не предназначенном для посторонних ушей.
Сидевшие рядом с госпожой дамы поспешили отойти в сторону и уселись за занавесом спиной к нему. Обстоятельно и заботливо юноша начал наставлять девушку якобы от имени Великого министра. Говорил же он о том, что, учитывая несомненную благосклонность к ней Государя, она должна проявлять чрезвычайную осмотрительность.
Не зная, что ему отвечать, девушка только вздыхала украдкой. Была же она так нежна и изящна, что, с трудом преодолевая смущение, юноша сказал:
– Одеяние скорби можно было снять уже на эту луну, но до сих пор не выдавалось благоприятного дня. Я слышал, что на Тринадцатый день намечен выезд в Кавара[3]. Надеюсь, и мне будет поручено сопровождать вас.
– Боюсь, что ваше участие сообщит церемонии слишком большую торжественность. Мне не хотелось бы привлекать к себе внимание, – отвечала девушка.
Она была настолько осторожна, что не желала придавать широкой огласке даже причину своей скорби.
– Ваша предусмотрительность огорчает меня, – сказал юноша. – А я печалюсь, что пришла пора снимать эти одежды, напоминающие о столь дорогой моему сердцу особе. Но, право же, я до сих пор не могу уразуметь, что столь странным образом привязывает вас к этому дому? Ведь когда б не серое платье, и догадаться невозможно…
– Увы, мне, неразумной, еще труднее понять… Но поверьте, когда я гляжу на эти темные одежды, неизъяснимая печаль сжимает мое сердце.
Сегодня она была задумчивее обыкновенного, и это очень ее красило. Очевидно, подумав, что лучшего случая он вряд ли дождется, юноша подсунул под занавеси принесенную с собой веточку посконника, более известного под названием «лиловые шаровары»[4], и сказал:
– О, взгляните на эти цветы, ведь не зря… (245)
Он сразу не отпустил ветку, а когда ничего не подозревавшая девушка протянула к ней руку, схватил ее за рукав и притянул к себе:
– «Лиловые шаровары»
В том же поле растут и блекнут
От той же росы,
Так неужели в сердце твоем
Ни капли жалости нет?
«Где-то в конце…» (246)
Девушка была весьма раздосадована, но, притворившись, будто ничего не поняла, проговорила, потихоньку отодвигаясь в глубину покоев:
– Когда б ты узнал,
Что на дальнем выпала поле
Эта роса,
Были б уместнее жалобы
На поблекшие лепестки…
Право, можем ли мы быть ближе друг другу, чем теперь?
Усмехнувшись, юноша ответил:
– Полагаю, что вы далеко не так наивны… Но, вероятно, вы и представить себе не можете, что происходит в моем сердце. Даже узнав о желании Государя приблизить вас к себе, я был не в силах забыть… До сих пор я молчал, страшась, что вы лишите меня своего расположения, но сегодня, подумав: «И не все ли теперь мне едино?» (150), решил наконец открыться вам. Вы, очевидно, знаете, какие чувства испытывал к вам То-но тюдзё из дома министра Двора. О, как я был глуп, взирая на его страдания с безразличием стороннего наблюдателя! Теперь пришел мой черед. Я завидую его нынешней невозмутимости: еще бы, у него появилась отрадная уверенность в том, что теперь он никогда не расстанется с вами. Хотел бы я оказаться на его месте! Неужели вы не пожалеете меня?
Он долго докучал ей своими признаниями, но довольно утомительно писать об этом.
Госпожа Найси-но ками[5], которую речи Сайсё-но тюдзё привели в полное замешательство, думала лишь о том, как бы побыстрее скрыться.
– Можно ли быть такой жестокой! – воскликнул юноша. – А ведь я никогда ничем не оскорблял ваших чувств.
Раз начав говорить о своих обидах, он уже не мог остановиться, но девушка, уронив: «Ах, мне что-то нездоровится…», скрылась в глубине покоев, и ему ничего не оставалось, как уйти, вздыхая украдкой.
Впрочем, очень скоро юноша пожалел о своем порыве, и мысли его устремились к другой, еще более прекрасной особе. «Неужели мне даже голоса ее никогда не придется услышать? – думал он, направляясь в покои Великого министра. – Хотя бы через занавес…»
Выйдя к сыну, Гэндзи внимательно выслушал его.
– Судя по всему, юная госпожа не очень расположена к придворной службе, – замечает он. – Не потому ли, что пылкие чувства принца Хёбукё нашли наконец отклик в ее сердце? Ведь он человек весьма опытный в таких делах. Вместе с тем я уверен, что, увидев Государя во время выезда в Охарано, она не осталась к нему равнодушной. Ни одна молодая девица не откажется от придворной службы, стоит ей хоть мельком увидеть Государя. На это я и рассчитывал…
– Не знаю, какое положение окажется более созвучным ее натуре. Вряд ли она сможет соперничать с Государыней, да и нёго Кокидэн пользуется при дворе большим влиянием. Юной госпоже будет трудно выдвинуться, даже если Государь и изволит заинтересоваться ею. Нельзя забывать и о том, что принц Хёбукё, которого преданность не вызывает сомнений, будет очень недоволен, если вы отдадите ее во Дворец, пусть даже в качестве простой придворной дамы. В мире уже судачат о возможных переменах в ваших отношениях с принцем, – говорит Сайсё-но тюдзё с рассудительностью несколько неожиданной в его возрасте.
– Так, все это чрезвычайно сложно. Даже Удайсё и тот склонен винить во всем меня, как будто я могу располагать ее будущим по своему усмотрению. Получается, что, не оставляя человека в беде, ты поступаешь неразумно, ибо в конце концов сам же во всем и оказываешься виноват. Я не забыл, как трогательно просила за дочь ушедшая, и, узнав, что девушка живет в глуши, не имея никакой поддержки со стороны родного отца, пожалел ее и взял к себе. Теперь же, когда ее окружили такими заботами в нашем доме, министр тоже готов признать ее, – говорит Гэндзи, ловко толкуя события в свою пользу. – Я уверен, что она может стать хорошей супругой принцу, – продолжает он. – Обладая живым нравом и изящной наружностью, она достаточно умна, чтобы не допускать досадных оплошностей. Полагаю, что их союз был бы весьма удачен. Однако она прекрасно справилась бы и с обязанностями придворной дамы. Она хороша собой, недурно воспитана, сообразительна, прекрасно разбирается в обрядах и церемониях. Государь наверняка будет доволен.