[24], рукодельничала целыми днями – и словно помолодела. С утра до вечера хлопотала она возле младенца. А престарелая монахиня кручинилась – увы, ей так и не удалось вволю насмотреться на маленького принца. «Ах, уж лучше бы мне вовсе не видеть его!» – вздыхала она, и жизнь казалась ей лишенной всякого смысла.
Между тем весть о столь значительном событии дошла до Акаси, и отрекшийся от мира отшельник возрадовался чрезвычайно.
– Теперь ничто не мешает мне покинуть пределы этого мира,– заявил он ученикам и отдал под храм свое жилище на побережье с примыкающими к нему угодьями. Давно уже приобрел он участок земли в дикой, недоступной местности в глубине страны, но до сих пор не решался поселиться там, понимая, что это окончательно отдалит его от мира людей, с которым он чувствовал себя связанным, ибо кое-что еще внушало ему беспокойство. Однако, получив радостное известие, вздохнул с облегчением: «Наконец-то...» – и, вручив свою судьбу буддам и богам, перебрался в горы.
В последнее время без особой надобности он никого не посылал в столицу. И только когда кто-то приходил к нему с вестью оттуда, передавал краткие, в несколько строк, послания для старой монахини. Теперь же, собираясь окончательно распроститься с миром, Вступивший на Путь написал письмо для госпожи Акаси.
«Все эти годы я жил в одном мире с Вами,– писал он,– но не решался докучать Вам своими письмами. К тому же я давно уже чувствую себя принадлежащим к иному миру. Читать письма, написанные женскими знаками,– пустая трата времени, они отвлекают меня от служения Будде, а это может неблагоприятно сказаться на моем будущем. Тем не менее с великой радостью воспринял я весть о том, что наша юная госпожа стала прислуживать в Весенних покоях и родилось у нее дитя мужского пола. Разумеется, ничтожному жителю гор не пристало помышлять о мирской славе, но, не скрою, долгие годы предавался я суетным мыслям и во время всех шести служб молился только о Вашем будущем, пренебрегая молитвами о собственном возрождении в земле Вечного блаженства. На Вторую луну того года, когда Вы родились, как-то ночью увидел я удивительный сон. Мне снилось, что в правой руке я держу священную гору Сумэру[25], справа и слева от которой сияют луна и солнце, озаряя светом весь мир. И только я, заслоненный горой, остаюсь в тени. Опустив гору в широкое море, я сел в утлый челн и поплыл к западу… Пробудившись, я понял, что теперь и я, ничтожный, могу позволить себе уповать на будущее. Непонятно было одно – что откроет мне дорогу к такому величию? С того дня супруга моя понесла. Читая мирские книги и постигая глубокий смысл Учения, я получил немало доказательств того, что снам можно верить, и, обратив на Вас все сердечные попечения свои, решил, не считаясь с ничтожеством собственного положения, дать Вам воспитание, достойное особы самого высокого звания. Не имея достаточных для того средств, я решился поселиться в провинции. Преследуемый неудачами и окончательно примирившийся с тем, что даже волны старости не занесут меня снова в столицу, я остался жить у этого залива, надеясь только на Вас, и множество тайных обетов было дано мною за эти годы. Ныне осуществилось все, о чем я просил, и пришло время исполнить данные обеты. Когда наша юная госпожа станет Матерью страны – а в этом можно уже не сомневаться,– отслужите благодарственные молебны во всех храмах, и в первую очередь в храме Сумиёси. Я знаю, что ждать осталось недолго, и, как только это произойдет, осуществится и другое мое желание – я смогу наконец удалиться в страну на Западе, мириадами земель от нашего мира отделенную, и занять там высшее из девяти мест[26]. Пока же не откроется для меня чудесный цветок Лотоса, стану жить в горах, где „чисты воды и травы“ (293), отдавая дни молитвам. Туда и отправляюсь теперь…
Близок рассвет,
Скоро сиянье чудесное
Мир озарит.
Мне же пришла пора рассказать
Об однажды увиденном сне».
Указав точно луну и день, он добавил:
«Не пытайтесь узнать, в какой день пресеклась моя жизнь. Не стоит Вам облачаться в одеяние скорби, издавна принятое у людей. Лучше постарайтесь ощутить себя воплощением Великого Будды и помолитесь за старого монаха… Наслаждаясь радостями этого мира, не забывайте и о грядущем. Помните, мы непременно встретимся, достигнув Обетованной земли. Так, еще совсем немного, и мы снова увидимся на другом берегу моря страданий».
Собрав молебные записки, когда-то составленные им для храма Сумиёси, старик заключил их в большую шкатулку из аквилярии и отправил дочери. Старой же монахине написал всего несколько строк:
«На Четырнадцатый день этой луны я покину свою травяную хижину и удалюсь в горы. Пусть станет моя жалкая плоть подаянием для медведей и волков (294). А Вам желаю дождаться времени, когда исполнится то, о чем мечталось когда-то. В далекой светлой земле мы снова встретимся с Вами».
Прочитав письмо, монахиня призвала к себе гонца, почтенного монаха, и вот что он ей рассказал:
– На третий день после того, как письмо это было написано, досточтимый старец отправился в путь к горным вершинам, где теряются все следы. Ваш покорный слуга проводил его до подножия. Там остановившись, он отослал всех назад, оставив при себе лишь одного монаха и двух отроков-послушников. Помню, когда-то давно, когда господин изволил принять постриг, я думал, что большей печали мне уже не придется изведать, а оказалось, что все еще впереди… Накануне ухода господин достал китайское кото и бива, игрой на которых услаждал слух в редкие часы отдохновения, и в последний раз тронул пальцами струны. Затем, в прощальном поклоне склонившись перед Буддой, завещал инструменты храму. Храму он оставил и многие другие свои вещи, остальное же, заранее отделив то, что предполагалось отправить в столицу, раздал самым преданным ученикам, которых у него насчитывается более шестидесяти. Скоро он исчез, затерявшись среди облаков и туманов, окутывающих далекие вершины, и многие до сих пор оплакивают разлуку с ним.
Монах этот, когда-то ребенком увезенный из столицы, так и остался жить в далеком Акаси, там он состарился и стал почтенным наставником. Надобно ли сказывать о том, как велика была его печаль? Самые просветленные ученики Будды, проникшие в истину Орлиной горы[27], в отчаянии блуждали по миру, когда иссяк хворост[28], а что оставалось делать старой монахине? Увы, горе ее было беспредельно.
Госпожа Акаси была в южных покоях, когда ей сообщили о том, что пришел гонец, и, никому ничего не говоря, она поспешила вернуться. Столь велико было теперь ее значение в мире, что даже к матери не могла она заходить без особой на то надобности, но, узнав о полученном известии, так встревожилась, что не выдержала и украдкой пробралась в ее покои, где застала старую монахиню в крайне удрученном состоянии.
Пододвинув к себе светильник, госпожа Акаси прочла письмо, и неудержимые слезы потекли у нее по щекам. Слова, на которые другой человек и внимания бы не обратил, для нее были исполнены глубокого смысла. С тоской вспоминала она ушедшие в прошлое годы, когда же поняла, что никогда больше не увидит отца, безысходная тоска завладела ее душой. Горько плача, прочла она о чудесном сне, и сердце ее озарилось надеждой. Одновременно она поняла, сколь несправедлива была к отцу, пеняя ему за то, что в угоду собственной прихоти он обрек ее на такие мучения, тогда как он, поверив в этот ничего, казалось бы, не значащий сон, долгие годы жил лишь возвышенной мечтой о будущем.
– Благодаря вам я изведала немало радостей, да и почестей выпало на мою долю больше, чем я того заслужила,– сказала монахиня после долгого молчания.– Но ведь немало было в моей жизни и горя. Я начала сетовать на судьбу уже тогда, когда пришлось покинуть родную столицу и поселиться в глуши. Разумеется, положение мое в мире было ничтожным, и все же подобная перемена в жизни показалась мне свидетельством исключительно дурного предопределения. Увы, могла ли я представить себе тогда, что столь печальным окажется мое супружество, что уже в этом мире нам придется расстаться? Долгие годы я жила, уповая лишь на будущее возрождение в едином лотосе, и вдруг случилось непредвиденное и я снова вернулась в мир, от которого давно отказалась. Мне довелось познать великую радость, придавшую истинный смысл всей моей жизни, но меня постоянно снедала тревога за того, кто остался в Акаси. Трудно поверить, что придется окончить свой век, так и не увидевшись с ним. Ваш отец, еще до того как отказался от мира, был известен своим причудливым, неуживчивым нравом, но мы с ним с молодых лет привыкли видеть опору друг в друге и всегда хранили верность данной когда-то клятве. Не столь уж и велико расстояние меж нами, отчего же суждено нам жить в разлуке?
И лицо старой монахини исказилось от еле сдерживаемых рыданий.
– О, я никогда не помышляла о том, чтобы возвыситься над людьми,– отвечала госпожа Акаси, тоже рыдая.– Что значат почести для такой ничтожной особы, как я? Но жить в разлуке с отцом, не имея средства даже снестись с ним и зная, что никогда уже не придется встретиться… У каждого свое предопределение, и все же печально думать, что он остался совсем один в горной глуши. Его жизнь может в любой миг оборваться – ведь все в мире столь непрочно,– а мы даже не узнаем об этом.
До самого рассвета поверяли они друг другу свои печали, а на рассвете госпожа Акаси заторопилась обратно к дочери.
– Вчера господин видел меня в южных покоях, – говорит она. – Наверное, я не должна была уходить оттуда тайком. О себе-то я не беспокоюсь, но боюсь, как бы это не повредило госпоже нёго. Теперь я не имею права считаться лишь со своими желаниями.
– А как маленький принц? Удастся ли мне увидеть его? – спрашивает старая монахиня, роняя слезы.