– Разумеется, удастся, и очень скоро,– отвечает госпожа Акаси.– Госпожа нёго вспоминает о вас с большой нежностью. Да и сам господин как-то изволил сказать: «Вряд ли стоит говорить об этом заранее, но, если задуманное мною осуществится, я хотел бы, чтобы госпожа монахиня дожила до тех времен». Вот только не знаю, что он имеет в виду?
– Вот как…– улыбается монахиня.– Так или иначе, ясно одно – мне на долю и в самом деле выпала редкая судьба.
Она отдает дочери шкатулку с бумагами, и та уходит. Принц Весенних покоев то и дело присылал гонцов, настоятельно требуя возвращения нёго во Дворец.
– Желание принца вполне естественно,– сказала госпожа Мурасаки,– тем более что за это время произошло столь удивительное событие. Нетрудно себе представить, в каком нетерпении изволит он пребывать.
И она начала готовиться к тому, чтобы тайно перевезти маленького принца во Дворец. Миясудокоро из павильона Павлоний[29], хорошо зная, сколь трудно получить разрешение на отдых, хотела, воспользовавшись случаем, остаться подольше в отчем доме. Перенеся столь тяжелое для своего юного возраста испытание, она осунулась в лице, похудела, отчего стала еще изящнее.
– Не лучше ли ей сначала отдохнуть и поправиться? – тревожилась госпожа Акаси, но Гэндзи был иного мнения.
– Ее побледневшее личико так трогательно, жаль, если принц не увидит ее именно теперь. Я уверен, что она станет ему еще дороже.
Вечером, когда госпожа Мурасаки ушла и в покоях стало тихо, госпожа Акаси сообщила дочери о шкатулке с бумагами:
– Вероятно, мне не следовало бы показывать вам этой шкатулки, пока не осуществится задуманное, но мир так непрочен, мало ли что может случиться? Вдруг я уйду из мира прежде, чем ваше положение упрочится? Не исключено, что мне не удастся даже проститься с вами, ведь при моем звании… Потому-то я и решила рассказать вам об этом в общем-то незначительном обстоятельстве уже теперь, пока я здорова и вполне владею собой. Мне неловко заставлять вас читать бумаги, написанные столь корявым, неразборчивым почерком, но все же взгляните на них. Не обязательно делать это теперь, лучше спрячьте их в шкафчик, прочтете же потом, в более благоприятный миг. Вы должны исполнить все указанные там обеты. Мне кажется, что пока не следует говорить об этом никому из посторонних. Теперь, когда ваше будущее не внушает мне опасений, я хотела бы тоже отречься от мира и не могу медлить. Никогда не отдаляйтесь от госпожи Весенних покоев. У нее удивительно доброе сердце, и я искренне уповаю на то, что она проживет дольше меня. Я всегда считала себя слишком ничтожной, чтобы быть рядом с вами, потому и отдала вас на попечение этой особы. Сознаюсь, я долго сомневалась в ней, поддавшись обычному предубеждению, но теперь я понимаю, что у меня не было оснований для беспокойства, и уверена, что их не будет в будущем.
Миясудокоро слушала мать, глотая слезы.
Даже в присутствии дочери – а мог ли ей быть кто-нибудь ближе? – госпожа Акаси не позволяла себе ни малейшей вольности, была неизменно скромна и почтительна.
Пять или шесть листков пожелтевшей от времени бумаги «митиноку», слишком толстой и все-таки обильно пропитанной благовониями, были исписаны неприятно резким, лишенным всякого изящества почерком.
«Ах, как печально!» – подумала миясудокоро. Ее профиль, обрамленный намокшими от слез прядями волос, поражал благородным изяществом линий. Как раз в этот миг, отодвинув среднюю перегородку, в покои вошел Гэндзи, бывший до этого у Третьей принцессы. Он появился так неожиданно, что женщины не успели даже спрятать шкатулку. Поспешно придвинув к себе занавес, они попытались укрыться за ним.
– Проснулся ли маленький принц? – спрашивает господин.– На краткий миг и то трудно с ним расстаться… Видя, что миясудокоро не в силах вымолвить ни слова, ответила госпожа Акаси:
– Его изволила забрать к себе госпожа Весенних покоев.
– Ну можно ли так? – сердится Гэндзи.– Она полностью завладела им, целыми днями носит на руках, платье у нее постоянно мокрое, то и дело приходится его менять… Вы не должны потакать ей во всем. Пусть приходит сюда, если хочет его увидеть.
– О, не говорите так,– пеняет ему госпожа Акаси.– Я не верю, что вы так думаете. Даже девочку я с радостью предоставила бы заботам госпожи, а уж мальчика тем более, каким бы высоким ни было его рождение. В шутку и то не стоит пытаться внести меж нами разлад.
– Не сомневаюсь, вы были бы рады, если бы я доверил принца вашим общим заботам, а сам совершенно устранился бы от участия в его воспитании,– засмеявшись, отвечает Гэндзи.– Вот до чего дошло! У всех тайны, никто со мной не считается. Разумно ли обвинять меня в том, что я пытаюсь внести меж вами разлад? А как тогда расценивать ваше поведение, когда вы вот так, спрятавшись за занавесом, позволяете себе бессердечно поносить меня?
Он отодвигает занавес. За ним, прислонившись к столбу, сидит госпожа Акаси – трудно не восхититься ее изящной, благородной красотой. Рядом с ней – шкатулка, которую она так и не решилась спрятать.
– Что это за шкатулка? Сразу видно, что в ней скрывается нечто важное. Уж не длинные ли песни, сложенные поклонниками?
– Ах, зачем вы так говорите! В последнее время к вам словно вернулась молодость, вы все изволите шутить, причем предметы для шуток находите самые неподходящие.
Госпожа Акаси улыбается, но Гэндзи успевает заметить, что она чем-то расстроена. Наклонив голову, он вопросительно смотрит на нее, и, смутившись, она говорит:
– Здесь, в шкатулке, свитки с молитвами и список еще не выполненных обетов, которые все эти годы хранились в хижине на берегу залива Акаси. Отец прислал их сюда, надеясь, что я покажу их вам при случае. Но сейчас не время… К чему открывать шкатулку?
– Наверное, все эти годы почтенный старец отдал служению? – спрашивает Гэндзи, искренне растроганный.– Я уверен, что ему воздастся сполна за то, что свою долгую жизнь он посвятил молитвам. Я знавал немало благородных особ, которые, приняв постриг, достигали высокой степени просветленности, но и им далеко до вашего отца, ибо познания их были хоть и велики, но не беспредельны, возможно, потому, что в свое время они слишком близко соприкасались с нечистотой этого мира. Глубоко проникнув в тайны Учения, ваш отец сумел сохранить удивительную душевную тонкость. О, он никогда не выставлял напоказ своей монашеской отрешенности, но было в нем нечто такое, что с первого взгляда убеждало в его принадлежности к иному, пока еще всем нам недоступному миру. Теперь же, когда он вырвался наконец из «тяжких пут» (43), думы его должны быть вовсе далеки от нашего мира. Будь я свободен, я непременно навестил бы его.
– Мне сообщили, что, покинув прежнее жилище, отец удалился в горы, «где не услышишь даже, как кричат, пролетая, птицы» (295), – говорит госпожа Акаси.
– Значит, это его прощальные слова? Написали ли вы ему? Представляю себе, как тяжело теперь госпоже монахине! Ведь супружеские узы могут быть прочнее тех, что связывают родителей с детьми,– говорит Гэндзи, с трудом сдерживая слезы.
– Даже мне недостает его,– добавляет он.– И что самое удивительное – по мере того как, старея, я проникаю в суть явлений этого мира, я все чаще вспоминаю его и испытываю потребность в его советах. Как же должна страдать та, что связана с ним супружескими узами!
Подумав, что рассказ об увиденном некогда сне может заинтересовать и Гэндзи, госпожа Акаси говорит:
– У отца весьма дурной почерк, знаки напоминают индийские письмена, но мне кажется, в его письме есть нечто, достойное вашего внимания. Расставаясь с ним, я думала, что со старой жизнью покончено, но, увы, она продолжает напоминать о себе.
Слезы, струившиеся по ее щекам, отнюдь не умаляли ее привлекательности.
– Прекрасный почерк,– говорит Гэндзи, взяв письмо.– Трудно поверить, что писал человек, достигший столь почтенного возраста. Да, его удивительная одаренность видна во всем, даже в почерке. Право, вашему отцу недоставало единственно умения устраивать свои житейские дела. Я слышал, что один из его предков, министр, был человеком многоталантливым, чрезвычайно преданным двору. Говорят, он допустил какую-то оплошность, которая и сказалась столь губительно на судьбе его потомков. И все же нельзя сказать, что былое величие рода безвозвратно кануло в прошлое – нет, я уверен, что вашему семейству удастся вернуть его в полной мере, хотя и по женской линии. Но право, когда б не многолетние молитвы вашего отца…
Растроганный, Гэндзи отирает слезы, но в следующий миг его внимание привлекает то место письма, где говорится о чудесном сне. Люди всегда считали старика из Акаси вздорным, непомерно о себе возомнившим честолюбцем. Гэндзи и сам склонен был упрекать себя за то, что, поддавшись мгновенной слабости… Только рождение дочери заставило его осознать, что союз с госпожой Акаси был далеко не случаен. Впрочем, и тогда недоступное взору грядущее представлялось ему весьма туманным и по-прежнему внушало тревогу. Теперь он понял, почему Вступивший на Путь так упорно стремился породниться с ним. Да и сам он разве не для того попал в немилость и страдал в изгнании, чтобы появилась на свет его дочь?
Пожелав узнать, о чем просил богов Вступивший на Путь и какие дал обеты, Гэндзи почтительно извлек из шкатулки свитки.
– Мне есть что к этому добавить,– говорит он миясудокоро.– Очень скоро мы вернемся к сегодняшнему разговору. Теперь вам известно ваше прошлое. Надеюсь, это не повредит вашим отношениям с госпожой Весенних покоев. Иногда случайная ласка или слово участия со стороны чужого человека значат гораздо больше, чем естественная преданность того, с кем ты связан нерасторжимыми узами крови. А госпожа не изменилась к вам и теперь, когда возле вас неотлучно находится ваша мать, напротив, она опекает вас с еще большей нежностью! Почему-то люди всегда были склонны восхищаться прозорливостью пасынков и падчериц, которые, принимая заботы своих мачех, не упускают случая подметить: «А, это она только с виду такая добрая». Не лучше ли, когда дитя обманывается в истинном отношении к нему мачехи и, не замечая ее неприязни, простодушно льнет к ней? Ведь тогда и она может в конце концов искренне полюбить его и станет горько раскаиваться в прежнем с