Мысли его с неодолимой силой стремились к одному предмету, ничто другое, казалось, не занимало его. Кодзидзю содрогнулась от ужаса и негодования, но в следующий миг нестерпимая жалость пронзила ее сердце, и она заплакала. Придвинув к себе светильник, Уэмон-но ками прочел ответ принцессы. Знаки, начертанные бледной тушью, поражали удивительным изяществом.
«Мне жаль Вас, но, увы, смею ли… Я могу лишь гадать… Вы пишете: „Ужель не угаснет…“, но, право…
Вместе с тобой
Я желала б из мира исчезнуть.
Люди тогда бы,
Струйки дыма сравнив, увидели,
Кому больше пришлось страдать.
Неужели Вы думаете, что я задержусь здесь надолго?» Вот и все, что она написала, но растроганный Уэмон-но ками был благодарен ей и за это.
– Неужели у меня не останется иной памяти о мире, кроме этих «струек дыма»? Как все тщетно!
Рыдания душили его. Не поднимаясь с ложа, то и дело откладывая кисть, чтобы передохнуть, Уэмон-но ками написал ответ.
Письмо получилось довольно бессвязным, знаки были причудливы, словно птичьи следы…
«Струйкою дыма
Взмыв к облакам, бесцельно
В небе блуждаю,
Но и теперь с любимой
Я не в силах расстаться…
Вечерами внимательнее всматривайтесь в небо, прошу Вас, – писал он, и тяжкие вздохи теснили его грудь. – Теперь Вас никто не посмеет упрекнуть, ничто не нарушит более Вашего покоя. Может быть, и меня, несчастного, Вы будете вспоминать с участием, хотя, увы…»
– Что ж, довольно, – сказал он наконец, отложив кисть. – Возвращайтесь к вашей госпоже, пока не стемнело, и скажите ей, что моя жизнь приблизилась к своему крайнему сроку. Мне бы не хотелось, чтобы у людей возникли подозрения. Наверное, эта мысль будет тяготить меня и после… О, если б знать, каким преступлением в предыдущем рождении навлек я на себя такие несчастья?
Обливаясь слезами, Уэмон-но ками вернулся в опочивальню. А ведь раньше он никогда не отпускал Кодзидзю сразу, всегда был готов поболтать с ней о разных пустяках… Пораженная происшедшей в нем переменой, Кодзидзю долго не могла уйти. Кормилица, рыдая, делилась с ней своими опасениями. Нетрудно себе представить, в каком отчаянии был министр!
– И вчера, и сегодня с утра вам было явно лучше, – не скрывая тревоги, говорил он. – Теперь же силы снова покинули вас… Отчего?
– Что я могу вам ответить? Увы, жить мне осталось совсем немного… – говорил Уэмон-но ками, и> слезы текли по его щекам.
В тот вечер принцесса внезапно почувствовала себя хуже. По многим признакам судя, подошел ее срок, и дамы, всполошившись, послали за Гэндзи, который не замедлил прийти.
«Как радовался бы я, когда б не эти мучительные сомнения», – думал он, но старался не выдавать своих истинных чувств, дабы не возбуждать любопытства окружающих. В последнее время в доме беспрерывно совершались оградительные службы, сегодня же, отобрав самых мудрых монахов, Гэндзи отправил их в покои принцессы, чтобы они помогали ей своими молитвами.
Всю ночь промучилась принцесса, а на рассвете разрешилась наконец от бремени. «Мальчик», – сообщили Гэндзи. «Вот досадно! – подумал он. – Если мальчик окажется похожим на отца, тайна будет раскрыта. Будь это девочка, сходство можно было бы так или иначе скрыть, да ее и не пришлось бы никому показывать… Впрочем, с мальчиком гораздо меньше забот, а как нельзя быть уверенным… И все же странно! Наверное, это и есть возмездие за преступление, воспоминание о котором постоянно гнетет меня. Впрочем, раз возмездие столь неожиданным образом настигло меня уже в этой жизни, не вправе ли я надеяться на облегчение своей участи в будущем?»
Дамы, ни о чем не – подозревая, хлопотали возле новорожденного, предполагая, что ему суждено занять совершенно особое место в сердце господина – ведь тот стоит на пороге старости, да и мать младенца – особа высочайших кровей…
Все положенные обряды справили с невиданной пышностью. Обитательницы дома на Шестой линии прислали роскошные дары, причем даже обычные подносы, подставки и столики, на которых было разложено угощение, отличались необыкновенным изяществом.
На Пятую ночь принесли дары от Государыни-супруги, не менее великолепные, чем принято подносить во время самых торжественных церемоний во Дворце. Для принцессы предназначалось особое праздничное угощение, все ее прислужницы были одарены сообразно званию каждой. Государыня прислала также ритуальную кашу и пятьдесят рисовых колобков «тондзики». Во всех покоях дома на Шестой линии было выставлено угощение для низшей прислуги и служителей домашней управы. Никто не был забыт, всех угостили на славу.
В тот день в доме на Шестой линии собрались не только чиновники из Службы Срединных покоев во главе с Дайбу, но и придворнослужители из дворца Рэйдзэй.
На Седьмую ночь Государь лично изволил прислать гонца с поздравлениями. Право, столь роскошное угощение до сих пор выставлялось лишь по случаю самых торжественных церемоний!
Вышедший в отставку министр тоже должен был занять место среди почетных гостей, но, удрученный болезнью сына, позаботился лишь о том, чтобы не нарушать приличий.
Дары прислали, кроме того, все принцы крови и высшие сановники. Полагающиеся обряды были совершены с необыкновенным размахом, свидетельствующим об исключительном внимании Гэндзи к новорожденному. Однако жестокие сомнения по-прежнему терзали его душу, и никаких особенных увеселений в доме не устраивалось.
Принцесса долго не могла прийти в себя от боли и страха. Ничего подобного ей еще не доводилось испытывать, а как отличалась она к тому же чрезвычайно хрупким сложением…
Отказываясь от целебного отвара, принцесса сетовала на злосчастную судьбу. «О, почему я не умерла?» – спрашивала она себя.
Гэндзи на людях умело скрывал свои истинные чувства, но особого интереса к совсем еще беспомощному младенцу не обнаруживал.
– Какая удивительная черствость! – возмущались нянчившие новорожденного пожилые дамы. – Такое прелестное дитя, когда, казалось бы…
Услыхав краем уха их пересуды, принцесса совершенно пала духом: «Теперь господин совсем отдалится от меня». Ей сделалось так горько, так досадно. «Не стать ли мне монахиней?» – вдруг подумалось ей.
Гэндзи давно уже не оставался на ночь в ее покоях, лишь ненадолго заходил днем.
– Сколь тщетно все в нашем мире, – как-то сказал он, заглядывая за занавес, за которым она лежала. – Боюсь, что жить мне осталось немного. Печаль сжимает мое сердце, и почти все время отдаю я теперь молитвам, потому-то так редко и бываю у вас. Увы, всякий шум претит мне. Как вы себя чувствуете? Надеюсь, все обошлось благополучно? Я очень беспокоился за вас.
– Мне кажется, я не задержусь в этом мире, – отвечает она, приподняв голову. – Говорят, такое случается с тем, кто обременен тяжким преступлением. Не принять ли мне постриг? Быть может, это сохранит мне жизнь, а если я все равно умру, то по крайней мере облегчит бремя, отягощающее мою душу.
Никогда еще не говорила она с ним так рассудительно, словно взрослая.
– О нет, вы не должны думать об этом, совсем не к добру теперь… Откуда у вас такие мысли? Я понимаю, что вам пришлось перенести тяжкое испытание, но ведь далеко не всегда от этого умирают, – сказал Гэндзи, а сам подумал: «Что ж, коли она так решила, то, может быть, это и к лучшему? К сожалению, я не могу изменить своего отношения к ней, и, если все останется по-прежнему, ее ждет безрадостное существование. Моя невольная холодность будет обижать ее, а люди не преминут меня осудить. В конце концов слух об этом дойдет до ее отца… Так не лучше ли разрешить ей стать монахиней, тем более что ее болезнь…»
Но в следующее же мгновение щемящая жалость к принцессе пронзила его сердце. Вправе ли он делать ее в цветущих летах унылой затворницей, вправе ли допустить, чтобы эти прекрасные длинные волосы были обрезаны?
– Вы не должны поддаваться унынию, – сказал он, предлагая ей целебный отвар. – В вашей болезни нет ничего опасного. Даже человек, которого состояние всем кажется совершенно безнадежным, может вдруг выздороветь. Да за примером и ходить далеко не надо. Всегда уповайте на лучшее.
Бледная, исхудавшая лежала перед ним принцесса. В ее болезненной хрупкости таилось какое-то особое, тихое очарование. «Стоит лишь посмотреть на нее, – невольно подумал Гэндзи, – и можно простить ей любое преступление».
Слух о благополучном разрешении Третьей принцессы дошел и до Государя-монаха. Растроганный, он с еще большим нетерпением принялся ждать встречи с ней, но ему доносили, что она по-прежнему слаба, и, изнемогая от беспокойства, Государь с трудом заставлял себя сосредоточиваться на молитвах.
Изнуренная долгим недомоганием, принцесса отказывалась от пищи и слабела на глазах.
– Никогда еще я не тосковала так по отцу, – плача, признавалась она. – Как знать, может быть, и не придется нам никогда больше свидеться.
Через доверенного человека слова принцессы были переданы Государю, и тот, хотя и понимал, сколь это безрассудно, не сумел превозмочь тревоги и однажды под покровом ночи покинул свою обитель. Никого не известив заранее, он внезапно появился в доме на Шестой линии, приведя хозяина его в сильнейшее замешательство.
– У меня не было желания возвращаться в этот суетный мир, – говорит Государь, – но мрак, царящий в моем сердце, все не рассеивается (3), я никак не могу обрести покой и невольно пренебрегаю молитвами. Разумеется, все «исчезает – раньше или позже» (326), но, ежели естественный порядок будет нарушен и она, моя дочь, покинет мир раньше меня, я никогда не прощу себе, что так и не увиделся с ней. Эта досада будет вечно жить в моем сердце. Потому-то я и решился, пренебрегая приличиями…
Монашеское одеяние сообщало облику Государя особое изящество. Не желая привлекать к себе любопытные взоры, он отказался от парадного облачения, приличествующего его сану, и надел простое темное платье, как нельзя лучше оттенявшее нежную прелесть его лица. С завистью на него глядя, Гэндзи не мог удержаться от слез.