Государыня-супруга (Акиконому) – дочь Рокудзё-но миясудокоро и принца Дзэмбо, приемная дочь Гэндзи, супруга имп. Рэйдзэй
Летом, когда цвели лотосы, в доме на Шестой линии проводили церемонию освящения статуи Будды, предназначенной для молельни Вступившей на Путь принцессы. В тот день была впервые выставлена утварь, изготовленная лучшими мастерами по особому распоряжению Гэндзи.
Священные хата[87] были сшиты из превосходной, несколько необычной китайской парчи. Их подготовила сама госпожа Мурасаки. Покрывала для столиков, затканные великолепными узорами, возбуждали всеобщее восхищение невиданным богатством оттенков и сочетаний. Занавеси опочивальни были подняты со всех четырех сторон, за спиной Будды висела Лотосовая мандала[88], а впереди стояли серебряные вазы с высокими и пышными, изысканнейших оттенков цветами. Воздух был напоен ароматом китайских курений «За сто шагов». Миниатюрные изображения будды Амиды и бодхисаттв, вырезанные из сандалового дерева, радовали взоры строгим изяществом линий. В небольших, очень тонкой работы сосудах со священной водой плавали голубые, белые и пурпурные лотосы. Повсюду возжигались курения «Лист лотоса», которые помимо обычных составных частей содержали небольшое количество меда. Их тонкое, сладостное благоухание прекрасно сочеталось с другими ароматами. Что касается сутры, то шесть частей, в которых говорится о движении смертных по шести дорогам[89], были подготовлены самой принцессой, в то время как сутру, предназначенную для ее личного пользования, Гэндзи переписал собственноручно, надеясь таким образом укрепить их связь в этом мире и обеспечить будущую встречу. Это желание было включено им в текст молебной записки. Кроме того, еще весной Гэндзи принялся переписывать сутру Амида.
Рассудив, что непрочная китайская бумага не годится для вседневного употребления, он призвал к себе человека из мастерских Канъя и распорядился, чтобы ему прислали оттуда тонкой белой бумаги самого лучшего качества. На ней он и писал, причем старался не зря – всякий, кому удавалось увидеть хоть краешек свитка, начинал превозносить редкостную красоту его почерка. Казалось, что знаки, начертанные тушью, сверкают ярче проведенных золотом линий. Вряд ли стоит говорить об обрамлении, валиках и футлярах для свитков. Эту сутру положили на столик из аквилярии, поставив его на самое почетное место рядом со статуей Будды.
После того как все было приготовлено, на возвышение поднялся монах-распорядитель, а участники священного шествия собрались в отведенном для них месте. Прежде чем выйти к ним, Гэндзи заглянул в западные передние покои, где временно разместилась принцесса. Там было тесно и душно: пятьдесят или шестьдесят празднично одетых дам приехали нарочно для того, чтобы полюбоваться церемонией. Девочкам-служанкам не хватило места, и они толпились вокруг, занимая все пространство, вплоть до северных передних покоев. Курильниц было, пожалуй, слишком много, к тому же прислужницы так старательно махали над ними веерами, что от дыма ничего не было видно.
– Поверьте, гораздо лучше, когда в воздухе витает еле уловимый, непонятно откуда возникающий аромат, – сказал Гэндзи, приближаясь к дамам, явно неискушенным в таких тонкостях и нуждающимся в совете. – Нехорошо, когда курения клубятся, словно дым над вершиной Фудзи. Во время проповеди не полагается шуметь, это мешает проникать в суть того, о чем идет речь. Надеюсь, вы постараетесь не нарушать тишину шелестом платьев и перешептываниями.
Принцесса, миниатюрная и прелестная, полулежала в глубине покоев, совершенно потерявшись среди этого шумного сборища.
Маленький господин может помешать нам. Лучше увести его куда-нибудь, – говорит Гэндзи.
Северные перегородки временно удалили и на их место повесили занавеси. За ними устроились дамы. Призвав их к молчанию, Гэндзи объяснил принцессе то основное, что ей необходимо было знать. Трогательное зрелище!
Бросив взгляд на молельню, в которую превратилась опочивальня принцессы, Гэндзи почувствовал, как печаль сжала его сердце.
– Думал ли я, что когда-нибудь буду вместе с вами готовиться к такой церемонии? – вздыхает он. – Остается уповать на то, что в грядущем мире, в обители лотосов, мы будем вместе.
Слезы текут по его щекам. Придвинув к себе тушечницу, он пишет на красновато-желтом веере:
«Мы с тобой поклялись:
Единый лотос пристанищем
Станет для нас.
Но пока розно росинки
На листе сверкают… Печально!»
Принцесса на том же веере пишет ответ:
«Так, поклялись,
Что будем в едином лотосе
Мы неразлучны,
Но знаю: совсем к другому
Сердце твое стремится…»
– Ну зачем же так принижать… – улыбается Гэндзи, но лицо его остается печальным.
В тот день в доме на Шестой линии, как обычно, собрались почти все принцы крови. Живущие в доме особы, стараясь превзойти друг друга в щедрости и изобретательности, прислали великое множество пожертвований. Одеяния для Семи служителей Закона[90] и положенные вознаграждения для участников церемонии подготовила госпожа Мурасаки. Самые тонкие ценители приходили в восторг, разглядывая сшитые из узорчатого шелка наряды. «Свет не видывал ничего подобного!» – восклицали они, и даже швы на монашеских оплечьях казались им верхом совершенства. Право, утомительно слушать, когда люди слишком долго толкуют о подобных мелочах…
Монах-распорядитель, торжественно разъяснив основной смысл сегодняшних приношений, огласил текст молебной записки, где воздавалось должное высоким устремлениям принцессы, которая, будучи в расцвете молодости и красоты, сумела отречься от бренного мира и в сутре Лотоса обрести залог вечного благополучия.
Этот почтенный монах, славный мудростью своей и красноречием, превзошел самого себя. Его слова были так возвышенны, исполнены такого глубокого смысла, что все плакали, слушая его.
Гэндзи предполагал обойтись без особой огласки, но слух о том, что в доме на Шестой линии готовятся к церемонии освящения молельни, дошел и до Дворца, и до горной обители, откуда тоже прислали гонцов.
Роскошные пожертвования заполнили покои, право, можно ли было ожидать?.. Впрочем, в доме на Шестой линии так бывало всегда: любая незначительная церемония вопреки желанию Гэндзи превращалась в пышное празднество. А как на сей раз в приготовлениях участвовали еще и высочайшие особы… Вечером монахи получили столько даров, что даже храм не мог их вместить…
Нынешнее положение принцессы возбуждало жалость в сердце Гэндзи, и он старался окружить ее самыми нежными заботами.
– Не лучше ли принцессе поселиться отдельно в доме на Третьей линии, который я собираюсь оставить ей? – предлагал Государь– монах, но Гэндзи отвечал:
– Мне бы не хотелось отпускать ее от себя. Здесь я могу видеться с ней в любое время и знаю все ее нужды. А ведь уже «к концу приближается»… (161). Неужели я должен лишиться и этого утешения?
Тем не менее он распорядился, чтобы дом на Третьей линии привели в порядок и большая часть доходов с принадлежавших принцессе угодий поступала теперь в его хранилища. Более того, по приказанию Гэндзи число хранилищ было увеличено, и все имение принцессы, включая многочисленные ценности, переданные ей Государем-монахом, было перевезено на Третью линию и оставлено под надежной охраной. Гэндзи лично позаботился о том, чтобы дом был снабжен всем необходимым как для самой принцессы, так и для ее многочисленных дам и служанок…
Осенью по распоряжению Гэндзи были произведены некоторые преобразования в саду дома на Шестой линии, в той его части, которая примыкала к восточной стене. Здесь посадили полевые цветы и дикие травы, чтобы можно было прямо из дома любоваться осенними лугами. В помещении, отведенном для принцессы, поставили сосуды для священной воды и прочую необходимую утварь. Убранство покоев было, как и полагается, весьма скромным, но удивительно изящным. Многие прислуживающие принцессе дамы, не желая отставать от госпожи, решили принять постриг. Среди них были не только пожилые дамы, такие, как кормилица, но и молодые, в самом расцвете лет. Из последних принцесса выбрала лишь тех, чье решение показалось ей достаточно твердым, в чьей готовности прожить в монашеском обличье до конца своих дней она не сомневалась. Остальные, почувствовав себя глубоко уязвленными, продолжали упорствовать, но, узнав об этом, Гэндзи решительно воспротивился.
– И речи не может быть! – заявил он. – Если хоть одна из вас примет постриг, поддавшись случайному порыву, это бросит тень на всех остальных, и молва не пощадит никого.
В конце концов около десяти дам приняли постриг и в этом новом обличье остались прислуживать принцессе.
Гэндзи распорядился, чтобы на луг перед домом выпустили сверчков и цикад, и часто в сумерках, когда ветер веял прохладой, приходил в покои принцессы якобы для того, чтобы насладиться их пением. Судя по всему, Гэндзи так и не сумел примириться с новым обличьем принцессы и продолжал докучать ей бесконечными жалобами и упреками. Посторонний глаз не заметил бы никаких перемен в его отношении, но сама она не могла не видеть, что неприятные воспоминания до сих пор не изгладились из его сердца и от прежних чувств не осталось и следа. Потому-то она и решила стать монахиней. Отдалившись таким образом от Гэндзи, принцесса испытала немалое облегчение, и когда б он не докучал ей своими излияниями… Она бы охотно уехала и поселилась где-нибудь в глуши, но не находила в себе довольно твердости…
Однажды вечером, в полнолуние, когда луна еще пряталась за краем гор, Вступившая на Путь принцесса, задумчиво любуясь садом, читала молитвы. Две или три молодые монахини собирались поднести Будде цветы, слышался звон священных сосудов и плеск воды. Было что-то удивительно трогательное в этих трудах, столь непривычных для нашего суетного мира.