«Ручьи на лугах,
Куда дикие гуси спускались,
Высохли вдруг.
И цветов, отражавшихся в них,
Больше мы не увидим».
Ее почерк был по-прежнему изящен.
Ушедшая никогда не жаловала госпожу Акаси. Правда, с годами меж ними установилось согласие и они оказывали друг другу неизменное доверие, но очень часто в словах и приемах госпожи Мурасаки проскальзывало что-то принужденное, холодно-учтивое. Впрочем, вряд ли другие это замечали.
Когда Гэндзи становилось особенно тоскливо, он навещал ту или иную из живущих под его покровительством особ, но никогда не оставался у них на ночь.
Однажды обитательница Летних покоев прислала ему новое платье, сшитое ко дню Смены одежд.
«Настала пора
В новое летнее платье
Нам облачиться.
Но разве так же легко
Старые думы сменить?»—
написала она ему, и Гэндзи ответил:
«Летнее платье,
Крыльев цикады прозрачней,
Я сегодня надел,
И этот призрачный мир
Показался еще печальней…»
Даже в день великого празднества Камо в доме царило уныние. «А ведь сегодня все собираются на праздник, радуясь предстоящим утехам…» – подумал Гэндзи, воображая празднично-оживленные толпы людей, спешащих к святилищу.
– По-моему, и вам не мешает немного развлечься, – сказал он, обращаясь к дамам. – Вы могли бы разъехаться на время по домам и заодно поглядели бы на процессию… Госпожа Тюдзё дремала в восточных покоях, но, завидя Гэндзи, поднялась. Миниатюрная, миловидная, стояла она перед ним, прикрыв рукавом раскрасневшееся лицо. Густые, чуть растрепавшиеся волосы ниспадали до самого пола. На ней были алые с золотистым отливом хакама и желтое нижнее платье, поверх которого было наброшено несколько верхних – темно-серых и черных. Платья измялись, а мо и китайская накидка, соскользнув, волочились по полу. Смутившись, Тюдзё поспешила привести себя в порядок.
Рядом с ней лежала веточка мальвы, и, подняв ее, Гэндзи сказал:
– Что это за растение? Признаться, я успел забыть, как его называют…[117]
– Травою зарос,
Должно быть, чистый источник
Приязни твоей,
Раз забыл ты, какие цветы
Сегодня в прическах у всех…—
робко ответила Тюдзё.
«Увы, она права…» – вздохнул Гэндзи:
– Мирские желанья
Давно не тревожат души моей,
Но сегодня готов
Искушенью поддаться я снова
И этот цветок сорвать...
Видимо, только госпожа Тюдзё и скрашивала его одиночество. В пору ливней Пятой луны Гэндзи коротал часы, погруженный в глубокую задумчивость, и жизнь казалась ему особенно тягостной. Однажды вечером на Двенадцатый или Тринадцатый день облака внезапно рассеялись, и на небо выплыла светлая луна. В тот прекрасный миг рядом с Гэндзи был Удайсё.
В лунном сиянии белели цветы померанцев, ветерок приносил их щемяще знакомый аромат, казалось, вот-вот раздастся крик кукушки, такой же, как «тысячу лет назад…» (357). Но еще миг – и небо снова затянулось тучами, хлынул страшный ливень. Внезапный порыв ветра задул висячие фонари, и стало совсем темно.
– «Печально-печально стучит в окно…»[118] – произнес Гэндзи всем известные старые стихи, и оттого ли, что они как нельзя лучше отвечали случаю, или по какой другой причине, но только Удайсё невольно пожалел, что приходится ему в «одиночестве слушать…» (358).
– Казалось бы, что особенного – жить одному? – сказал Гэндзи. – И все же тоскливо… Надеюсь, что, удалившись в горную обитель, я сумею к этому привыкнуть и сердце мое очистится.
– Принесите угощение для гостя, – обратился он к дамам. – Не стоит звать в такой час слуг…
Как больно было смотреть на Гэндзи, в тоске обращавшего взор к небесам! (331). «Вряд ли молитвы помогут ему очиститься, – думал Удайсё, – если память об ушедшей не изгладится из его сердца. Но сможет ли он забыть? Я, видевший ее лишь мельком, и то…»
– У меня такое чувство, будто все это случилось совсем недавно – вчера или сегодня, – сказал он, – а ведь скоро уже год, как госпожи нет с нами. Какие молебны вы предполагаете отслужить?
– Я предпочел бы обойтись без особой пышности. Прежде всего надобно поднести Будде мандалу земли Вечного блаженства, приготовленную самой госпожой. Кроме того, у нас имеется изрядное количество сутр, переписанных ее рукой. Свою последнюю волю она поведала некоему Содзу. Посоветовавшись с ним, мы можем сделать кое– какие дополнения к обряду.
– О, раз госпожа позаботилась обо всем уже при жизни, можно не беспокоиться за ее будущее. Как видно, ей не суждено было задерживаться в этом мире. Но жаль, что она никого не оставила вам в утешение…
– Другие прожили гораздо дольше, но и они… Такое, видно, у меня предопределение. Похоже, что умножать наш род предстоит вам.
Гэндзи старался избегать разговоров о прошлом, ибо совершенно пал духом и любое воспоминание причиняло ему нестерпимую боль. Однако, услыхав голос долгожданной кукушки, он не сумел превозмочь вол-нения: «Как только она догадалась?»… (102).
– Утрату свою
Я оплакивал этой ночью,
И внезапно в мой сад,
Быть может от ливня спасаясь,
Залетела кукушка с гор…—
сказал Гэндзи, обратив взор к небесам (331).
– Если ушедшую
Встретишь, скажи ей, кукушка:
В старом саду,
Столь ею любимом когда-то,
Померанцы уже расцвели…—
ответил Удайсё.
Дамы тоже немало песен сложили в тот вечер, но я их опускаю.
Удайсё остался в покоях Гэндзи на ночь. В последнее время он часто проводил ночи в доме отца, стараясь скрасить его одиночество своим присутствием. Покои ушедшей госпожи, к которым в прежние времена он и приближаться не смел, находились неподалеку, и томительные воспоминания рождались в его душе.
Однажды в жаркий летний день Гэндзи отыскал место попрохладнее и, устроившись там, любовался садом. Лотосы на пруду были в полном цвету, и, глядя на них, он невольно вспомнил: «Неужели так много слез…» (359). Не имея сил двинуться с места, он долго сидел, отдавшись глубокой задумчивости. Начинало темнеть, в траве звонко стрекотали сверчки. Глядя на освещенные последними солнечными лучами цветы гвоздики, Гэндзи вдруг подумал, что и в самом деле бессмысленно любоваться ими одному… (340).
Летние дни
Бесконечно унылы, и слезы
Не высыхают.
А в траве как будто нарочно
Тоскливо звенят сверчки…
В воздухе мерцали светлячки, и Гэндзи произнес:
– «К ночи в сумрачных залах – огни светлячков…»[119] Почему-то в те дни ему чаще всего вспоминались стихи именно такого содержания…
Ночь возвещая,
Светлячки огоньки зажигают.
Глядя на них,
Печалюсь. И ночью и днем
Душу снедает тоска…
Наступил Седьмой день Седьмой луны[120]. Увы, разве так встречали его в прежние годы? Звуки музыки и сегодня не нарушили унылой тишины, царящей в доме. Гэндзи просидел весь день в мрачной задумчивости, и никто не вышел полюбоваться на встречу звезд. Ночь была совсем еще темна, когда Гэндзи поднялся и, подойдя к боковой двери, распахнул ее: сад сверкал от обильной росы.
– Где-то там, в небесах,
Сегодня встречаются звезды
За грядой облаков,
А здесь, в саду расставаний,
Травы покрыла роса, —
сказал Гэндзи, выйдя наружу.
Как уныло стонет осенью ветер! Но вот настала новая луна, начали готовиться к поминальным службам, и Гэндзи немного отвлекся. «Почему до сих пор…» (361, 362, 363) – удивлялся он, а дни между тем текли унылой чередою.
В день поминовения обитатели дома на Шестой линии, как высшие, так и низшие, постились, ибо именно сегодня решено было поднести мандалу и прочие дары. Перед вечерними молитвами Тюдзё, как обычно, вошла в покои Гэндзи с водой для омовения рук. Взяв ее веер, он обнаружил на нем такую надпись:
«Беспредельна тоска,
Бесконечным потоком слезы
Льются из глаз.
Говорят, наступает сегодня
Конец. Но чему же?»
«По ушедшей тоскуя,
Я подхожу все ближе
К последнему сроку,
И только поток моих слез
По-прежнему неиссякаем…»—
приписал он рядом.
Скоро наступила Девятая луна. Увидев на Девятый день на хризантемах в саду клочки ваты[121], Гэндзи сказал:
– Росу с хризантем
Мы собирали когда-то
Вместе с тобой,
Но сегодня она окропила
Лишь мои рукава… (364).
На Десятую луну, как обычно, лили дожди, и Гэндзи печалился, глядя на невыразимо унылое вечернее небо.
– «В дни Безбожной луны…» (83) – сказал он как-то словно про себя.
С завистью провожал он взглядом пролетавших по небу гусей…
Кудесник-даос,
Небесные сферы пронзающий,
Отыщи для меня
Душу любимой. Ведь даже во сне
Я не вижу ее теперь…[122]
Шли дни и луны, а он все не мог утешиться.
Как-то раз, когда вся столица, охваченная радостным нетерпением, готовилась к празднику Нового урожая, Удайсё привез к Гэндзи двух своих сыновей, которые недавно начали прислуживать во Дворце. Мальчики были погодками, один миловиднее другого. Их сопровождали дядья То-тюдзё и Куродо-но сёсё, облаченные в великолепные, белые с синими узорами платья оми