Оба они, и принц Хёбукё и Первая принцесса, воспитывались у госпожи Мурасаки, а потому были гораздо ближе друг другу, чем остальные дети Государыни.
Воспитанию Первой принцессы всегда уделялось особое внимание. Только самые безупречные придворные дамы допускались на службу в ее покои. Ей прислуживали девицы из знатнейших столичных семейств. Принц, обладавший на редкость пылким нравом, дарил своим расположением то одну, то другую, но сердце его по-прежнему принадлежало Нака-но кими. Однако дни шли, а ему все не удавалось выбраться в Удзи.
Сестры между тем ждали его, и им казалось, что прошла целая вечность с того дня, как был он у них в последний раз. «Что же, ничего не поделаешь!» – вздыхали они.
Однажды в Удзи приехал Тюнагон. Ему сообщили, что Ооикими нездорова, и он решил ее проведать. Вряд ли состояние больной было таким уж тяжелым, но она сочла его подходящим предлогом для того, чтобы отказать Тюнагону в свидании.
– Я пустился в этот дальний путь единственно потому, что до меня дошла тревожная весть о болезни вашей госпожи, – сказал Тюнагон. – Нет, я прошу, чтобы меня провели поближе к ее изголовью.
Видя, что он и в самом деле обеспокоен, дамы усадили его у занавесей, отделявших покои госпожи.
Ооикими была недовольна тем, что Тюнагон так близко, но, не желая показаться нелюбезной, отвечала ему, приподнявшись на изголовье. Тюнагон объяснил, почему принц проехал в тот раз мимо, так и не заглянув к ним.
– Постарайтесь запастись терпением, – не преминул посоветовать он. – Не сердитесь на принца.
– О, сестра никогда не жалуется, – ответила Ооикими, и в голосе ее звучали слезы. – Но мне так обидно за нее! Наверное, именно об этом предупреждал нас отец.
Тюнагон невольно почувствовал себя виноватым.
– Увы, таков мир, – сказал он. – Жизнь далеко не всегда бывает подвластна человеческой воле. Вы еще не приобрели достаточного опыта, потому-то вам так трудно простить принцу его невольное невнимание. Прошу вас, постарайтесь быть снисходительнее. Я уверен, что у вас нет оснований для беспокойства.
Впрочем, ему и самому казалось странным, что он взял на себя смелость распоряжаться чужой судьбой.
Ночами больной становилось хуже, и дамы попросили гостя перейти в его обычные покои, тем более что и Нака-но кими смущало присутствие постороннего.
Однако Тюнагон решительно воспротивился:
– Именно потому, что ваша госпожа больна, я и приехал сюда, а вы требуете, чтобы я ушел. Но кто, кроме меня, может позаботиться о ней и такое время?
И, переговорив с Бэн, он распорядился, чтобы в доме немедленно отслужили соответствующий молебен.
«Для чего? – вздыхала больная. – Оставаться в этом постылом мире…» Однако, понимая, что никто ее не поддержит… И все же она была тронута, видя, как старается Тюнагон продлить ее жизнь.
– Не лучше ли вам? – спросил Тюнагон на следующий день. – Может быть, мы продолжим наш вчерашний разговор?
– О нет, сегодня мне еще хуже, – отвечала Ооикими. – Силы мои иссякают с каждым днем, а болею я уже так давно… Впрочем, войдите…
Сердце Тюнагона томительно сжалось: «Что станется с нею?»
Она была с ним ласковее обыкновенного, но даже в этом виделось ему что-то тревожное. Подойдя к занавесям, он стал рассказывать ей о том о сем.
– Мне очень трудно говорить, – сказала она еле внятно. – Возможно, спустя некоторое время…
На душе у Тюнагона было неизъяснимо тяжело, вздохи теснили его грудь, по щекам текли слезы. Но так долго пренебрегать своими обязанностями тоже не годилось, пора было собираться в обратный путь.
– Госпоже нельзя оставаться здесь, – сказал он Бэн. – Хорошо бы под тем или иным предлогом перевезти ее в более подходящее место.
Скоро он уехал, попросив Адзари позаботиться о молитвах.
Некоторые молодые люди из свиты Тюнагона успели завязать близкие отношения с прислуживающими сестрам дамами. И вот в какой-то связи кто-то из них сказал:
– Кажется, принцу Хёбукё запретили выезжать одному, и он все время живет во Дворце. Говорят, что его союз с дочерью Левого министра – дело решенное. Ее родные давно уже желают заполучить принца в зятья, так что задержки не будет, она станет его супругой еще до конца года. Правда, принцу этот союз явно не по душе. Молва связывает его со многими придворными дамами, и сколько раз ни предупреждали его Государь и Государыня… Вот наш господин совсем другой. Я не знаю человека благоразумнее. Некоторые даже побаиваются его. Должен вам сказать, что его поездки в Удзи возбуждают в столице толки, до сих пор он никого не удостаивал таким вниманием.
Дама, которой это было сказано, немедленно поделилась новостью с другими, и очень скоро все стало известно сестрам.
Разумеется, они совершенно пали духом, а Ооикими поспешила истолковать услышанное по-своему. «Вот и конец, – подумала она. – Сестра была для принца не более чем мимолетной утехой, теперь же, когда он вступит в союз со столь значительной особой… В верности же он клялся потому, что ему было стыдно перед Тюнагоном».
Однако Ооикими была настолько слаба, что не могла даже обижаться. Она лежала, бессильно откинувшись на изголовье, и слезы катились по ее щекам. Надежды ее оказались обманутыми, и она помышляла лишь о том, как бы побыстрее уйти из мира.
Среди дам не было ни одной, с чьим мнением стоило бы считаться, но все же ей было неловко, и она сделала вид, будто ничего не слышала.
Нака-но кими дремала рядом. «А что еще остается?..» (225). Она лежала, подложив руки под голову, и ее лицо в обрамлении блестящих черных волос дышало такой прелестью, что хотелось вовсе не отрывать от него взора. Ооикими невольно вздохнула, вспомнив предостережение отца. «Вряд ли он попал на самое дно, где обитают те, чьи заблуждения особенно велики, – подумала она. – Ах, но, где бы ты ни был, отец, возьми меня к себе! О, для чего бросил ты нас в столь тяжелое время и даже во сне не приходишь?»
К вечеру пошел дождь, под деревьями уныло стонал ветер, а Ооикими все предавалась размышлениям о прошедшем и о грядущем. Она полулежала, облокотившись на скамеечку-подлокотник, и облик ее был исполнен удивительного благородства. На белое платье падали волосы, блестящие и гладкие, хотя их давно уже не касался гребень. За время болезни Ооикими побледнела и осунулась, но от этого черты ее стали еще изящнее. Задумчивый взгляд и прекрасный лоб наверняка заслужили бы одобрение самого строгого ценителя.
Неистовый вой ветра разбудил Нака-но кими, и она встала. Верхнее платье цвета «керрия» и нижнее бледно-розовых тонов, прекрасно сочетаясь друг с другом, сообщали особую прелесть ее свежему личику. Казалось, печальные мысли никогда не омрачали ее чела.
– Я видела во сне отца, – сказала она. – Словно заглянул он сюда, и лицо такое озабоченное…
Сердце Ооикими тоскливо сжалось.
– А ведь я все это время только и мечтала о том, как бы увидеть его во сне, – вздохнула она. – Но, увы, ко мне он не пришел ни разу.
Сестры заплакали. «Может быть, именно потому он и посетил нас, что я вспоминаю его денно и нощно? – думала старшая. – О, как хотелось бы мне попасть туда, где обитает его душа! Но, наверное, наши заблуждения слишком велики…»
Так, будущее беспокоило ее не меньше, чем настоящее.
Когда б удалось ей достать чудесные заморские курения, о которых рассказывали ей дамы…[10]
Когда стемнело, принесли письмо от принца Хёбукё. Возможно, оно рассеет их мрачные мысли? Однако Нака-но кими не спешила его разворачивать.
– Ты должна ответить принцу, – сказала Ооикими, – ответить ласково, ни в чем не упрекая. Меня очень тревожит твое будущее. Мне не прожить долго, я знаю. Боюсь, как бы ты не оказалась во власти другого, еще менее достойного тебя человека. Пока принц хотя бы помнит о тебе, вряд ли кто-то посмеет оскорбить тебя своими притязаниями, поэтому, как ни жестоко его поведение, тебе следует во всем полагаться на него.
– Но неужели ты собираешься оставить меня одну в этом мире? – И Нака-но кими закрыла лицо рукавом.
– Я была уверена, что сразу же последую за отцом, но каждая жизнь имеет свои пределы, и вот до сих пор… Увы, никто не знает, «что с нами завтра случится…» (432). И все же мне печально расставаться с миром. Но разве ты не догадываешься, ради кого я задержалась здесь?
Попросив дам подвинуть к ней светильник, Ооикими прочла письмо принца, как обычно полное нежных уверений.
«Перед взором моим
Все тот же приют облаков.
Так отчего же
Я грущу и тоскую сегодня,
Глядя на этот дождь?»
Песня лишь увеличила досаду Ооикими, ибо показалась ей слишком заурядной. Многие сетовали и сетуют на то, что их рукава не бывали «такими мокрыми прежде» (83). Похоже было, что принц писал лишь по обязанности. И тем не менее он был так хорош собой, так пленителен в своем стремлении снискать любовь окружающих… Мудрено ли, что Нака-но кими с каждым днем все больше тосковала и печалилась? Вспоминая его пылкие клятвы, она старалась верить, что он никогда не оставит ее.
Гонец заявил, что должен вернуться сегодня же, и дамы торопили младшую госпожу с ответом, поэтому она написала всего несколько слов:
«Падает град
На крышу хижины горной,
И ночью и днем
Смотрю на унылое небо,
Но просвета в тучах все нет…»
А было это в последние дни Десятой луны. За эту луну принцу ни разу не удалось выбраться в Удзи, и сердце его не знало покоя. Каждый день он думал: «Сегодня ночью наконец…», но, увы, «сквозь тростник челнок пробирается с великим трудом…» (433).
В том году празднество Госэти устраивалось ранее обыкновенного, и во Дворце царило предпраздничное оживление. Принц совершенно не имел досуга, и как ни тяжело было у него на сердце… Между тем обитательницы горного жилища потеряли всякую надежду.
Разумеется, принц не упускал случая оказать благосклонность той или иной особе, но сердце его по-прежнему принадлежало Нака-но кими. Государыня снова и снова заводила с ним разговор о дочери Левого министра.