По проталинам собирают
Первую зелень.
На нее гляжу, уповая
На будущий твой расцвет.
– По окрестным лугам,
Пробираясь в снегу глубоком,
Первую зелень
Я хотела бы для тебя
Собирать еще долгие годы, —
ответила женщина, и монахиня была растрогана до слез: «Неужели она действительно так думает?»
– О, если бы я могла видеть вас в другом, более сообразном вашим летам обличье… – вздохнула она.
Недалеко от стрехи росла красная слива, такая же яркая и благоуханная, как в те давние дни. «Такая ль весна…» (440) – невольно подумалось женщине, и она почувствовала, что эта слива дороже ей всех остальных цветов. И не потому ли, что напомнила ей того, чьим ароматом она так и не сумела сполна насладиться? (511).
В последнюю ночную стражу женщина поднесла Будде священную воду. Призвав послушниц помоложе, она поручила им нарвать цветов, но, словно обидевшись, лепестки внезапно осыпались, благоухая сильнее прежнего.
Нет здесь того,
Кто когда-то задел рукавом
Эти цветы.
Отчего же такой знакомый
Источают они аромат?..
Внук старой монахини, правитель Кии, совсем недавно вернулся в столицу. Это был красивый мужчина лет тридцати, весьма уверенный в себе.
– Что нового произошло у вас за эти годы? – спросил правитель Кии, приехав навестить старую монахиню, а поскольку та, пребывая в старческой расслабленности, и ответить толком не умела, он почти сразу же перешел в покои младшей монахини:
– Увы, ваша бедная матушка совсем состарилась, – сказал он. – К сожалению, все это время я был далеко и не имел возможности заботиться о ней, а ведь после того, как ушли из мира мои родители, у меня не осталось никого ближе ее. А что супруга правителя Хитати, наведывалась ли она к вам?
Судя по всему, речь шла о его младшей сестре.
– Когда б вы знали, сколько печалей пришлось нам изведать за эти годы! – ответила монахиня. – А госпожа Хитати давно уже не давала о себе знать. Боюсь, что матушка так и не дождется ее.
Услыхав знакомое имя, женщина насторожилась.
– Я довольно давно приехал в столицу, – продолжал правитель Кии, – но, обремененный многочисленными придворными обязанностями, до сих пор не сумел выбраться к вам. Вот и вчера совсем уже было собрался, но неожиданно пришлось сопровождать господина Дайсё в Удзи. Мы пробыли весь день в доме покойного Восьмого принца. Когда-то господин Дайсё посещал его дочь, но в позапрошлом году ее не стало. Потом он тайно поселил в Удзи младшую сестру покойной, но и она скончалась прошлой весной. Собственно, он поехал туда затем, чтобы отдать распоряжение о поминальных молебнах. Провести все положенные службы господин поручил монаху Рисси из близлежащего храма. А вашему покорному слуге доверили подготовить один женский наряд. Надеюсь, вы мне в этом поможете? Я велю, чтобы ткачи выткали необходимые ткани и доставили сюда.
Надобно ли сказывать, сколь нелегко было женщине справиться с волнением? Не желая подавать подозрения окружающим, она поспешила скрыться в глубине покоев.
– Но я слышал, что у того принца-отшельника было только две дочери. Которая же из них стала супругой принца Хёбукё? – спросила монахиня.
– Второй возлюбленной господина Дайсё была скорее всего внебрачная дочь принца, рожденная ему какой-то женщиной весьма низкого звания. Господин Дайсё до сих пор изволит оплакивать ее, сокрушаясь, что был недостаточно внимателен к ней при жизни. Говорят, что и с утратой той, первой, он долго не мог примириться и даже обнаруживал намерение принять постриг.
Поняв, что правитель Кии довольно близко связан с домом Дайсё, женщина похолодела от страха.
– Как странно, что им обеим суждено было скончаться именно в Удзи, – продолжал правитель Кии. – У меня просто сердце разрывалось, когда я смотрел вчера на господина Дайсё. Подойдя к реке, он долго стоял на берегу и, глядя на воду, плакал. Затем поднялся к дому и начертал на одном из столбов:
«Увы, не сумел
Я слез удержать, и они
В реку упали,
Где отраженья любимой
И того не осталось…»
Он редко говорит о ней вслух, но лицо его так печально, что невозможно смотреть на него без жалости. Хорош же он так, что ни одной женщине перед ним не устоять. В целом свете нет человека прекраснее – к такому выводу я пришел еще в юные годы, да и теперь всегда предпочту службу в его доме любой другой, даже самой почетной и выгодной.
«Так, не нужно быть слишком проницательным человеком, чтобы разглядеть достоинства господина Дайсё», – подумала женщина.
– И все-таки, наверное, даже ему далеко до покойного министра, которого когда-то называли Блистательным, – заметила монахиня. – Впрочем, и в наши дни превозносят именно тех, кто принадлежит к его семейству. А что вы скажете о Левом министре?
– Министр – человек редкостной красоты и необыкновенных дарований. Бесспорно, он принадлежит к самым блестящим мужам столицы. Но кто истинно красив, так это принц Хёбукё. Иногда я завидую женщинам, прислуживающим в его доме.
Право, можно было подумать, что он говорит по чьему-то наущению. Женщина прислушивалась, трепеща и замирая от волнения, – неужели речь идет действительно о ней?
Побеседовав с монахиней, правитель Кии уехал.
«Значит, он не забыл», – растроганно подумала женщина, и перед ее мысленным взором невольно возник образ матери. Должно быть, и она… Но предстать перед ней в столь унылом обличье? Нет, это невозможно.
Со странным чувством смотрела она, как монахини по просьбе правителя Кии красили ткани, но не говорила ни слова. Когда же начали кроить и шить, младшая монахиня принесла ей одно из платьев:
– Не поможете ли вы нам? Вы умеете так красиво заделывать отвороты…
Просьба монахини привела женщину в сильнейшее замешательство…
– Мне что-то нездоровится, – сказала она и, не прикасаясь к платью, легла.
– Что с вами? – встревожилась монахиня и поспешно отложила начатую работу. А одна из прислужниц, приложив к красному платью расшитое цветами вишни утики, посетовала:
– Ах, как жаль! Такое платье было бы вам куда более к лицу…
«Обличье свое
Давно уже я сменила,
И стоит ли мне
Надевать этот яркий наряд,
Напоминающий о былом?» —
написала молодая госпожа на листке бумаги.
Тем не менее она чувствовала себя виноватой. Кто знает, вдруг ей суждено скоро умереть и люди проникнут в ее тайну, ведь в конце концов все тайны выходят наружу… Как же горько будет монахине сознавать, что она ушла, так и не открывшись ей…
– Я ничего не помню из своего прошлого, – робко сказала она. – Но когда я смотрю на ваши приготовления, в моей душе пробуждаются какие-то неясные воспоминания… Мне так грустно!
– О, я уверена, что вы многое помните, – ответила монахиня, – и, признаться, меня обижает ваше молчание. Я боюсь, что не сумею достойно справиться с поручением правителя Кии. Вот если бы была жива моя дочь! Наверное, кто-нибудь и о вас вспоминает теперь точно так же, как я о ней. Она скончалась у меня на глазах, но мне все не верится, что ее больше нет в этом мире. Кажется, стоит лишь поискать хорошенько… А вы ведь просто исчезли неведомо куда, не может быть, чтобы никто вас не разыскивал.
– Так, в той жизни обо мне заботилась одна женщина, – призналась молодая госпожа, тщетно пытаясь скрыть слезы, – но ее, наверное, уже нет на свете.
– Воспоминания слишком тягостны, – добавила она, – потому я и молчу. Но, поверьте, у меня нет от вас тайн.
И она умолкла.
Дайсё тем временем отслужил поминальные молебны, и мысли его устремились в прошлое. Как быстро разлучила их судьба! Он позаботился о сыновьях правителя Хитати, пришедших к тому времени в совершенный возраст: одни получили место в Императорском архиве, других он взял к себе в дом. Самые миловидные из младших мальчиков прислуживали ему лично.
Однажды тихим дождливым вечером Дайсё навестил Государыню-супругу. В ее покоях было малолюдно, и они долго беседовали о прошлом и настоящем.
– Было время, – сказал он между прочим, – когда я посещал одну женщину, жившую в бедном горном жилище. Это возбуждало в столице толки, но я старался не обращать на них внимания. «Значит, так было суждено, – говорил я себе. – Люди любят судачить о чужих сердечных делах». Затем произошло несчастье – видно, место это и в самом деле дурное, – после чего дорога туда стала казаться мне слишком далекой, и я почти перестал там бывать. Но вот совсем недавно дела снова привели меня в эту горную усадьбу, и, увидев знакомый старый дом, я с особенной остротой ощутил, сколь непрочен мир. Мне вдруг вспомнилось, что это жилище когда-то принадлежало отшельнику и было построено для того, чтобы пробуждать в людях стремление к Истинному Пути.
Вспомнив свой недавний разговор с Содзу, Государыня спросила:
– А вам не кажется, что та усадьба стала пристанищем оборотней? Знаете ли вы, как именно умерла особа, о которой вы мне только что рассказали?
«Очевидно, ее смущает, что дочери принца скончались одна вслед за другой», – подумал Дайсё.
– Может быть, вы и правы, – ответил он. – В таких глухих местах всегда водится какая-нибудь нечисть. Так или иначе, кончина этой женщины сопряжена с весьма загадочными обстоятельствами.
Однако он не стал рассказывать подробностей.
Государыня же, жалея Дайсё, не хотела показывать своей осведомленности. К тому же она не могла не сочувствовать и принцу, который до сих пор не оправился от удара, в свое время послужившего причиной его недуга. Рассудив, что и для того и для другого будет лучше, если они останутся в неведении, она решила промолчать. Однако, когда гость ушел, тихонько сказала Косайсё:
– По-видимому, Дайсё до сих пор оплакивает ту особу из Удзи. Мне было так его жаль, что я едва не рассказала ему все, но не решилась. К тому же не исключено, что Содзу говорил о ком-то другом… Так или иначе, при случае намекните ему. Вы ведь тоже все слышали. А те подробности, которые могут огорчить его, лучше опустить.