«Всё серьёзно», – подумала я, но надеть крестик на себя побоялась. Во-первых, из-за папы: я не знала, как он отнесётся к тому, что я перешла в другую веру. Мне казалось, что стоит надеть этот крестик на шею, как я перестану быть иудейкой. Но и православной не стану, поскольку меня не крестили. А быть никем мне не хотелось. Во-вторых, меня страшил распятый Иисус. Бабушка говорила, что он за всех нас умер, но лично я его не просила, чтобы он за меня умирал. Я бы никого об этом не просила. Пусть бы жил себе! Поэтому я просто обняла бабушку, а крестик положила в карман школьного фартука.
В школе бабушка поставила стул почти у самой двери, села на него, обняв меня, и, крепко прижав к себе, прошептала:
– Душа моя, ничего не бойся. Я с тобой. И Бог с тобой. И не вздумай плакать: врагам нельзя показывать свою слабость. Улыбайся. Нужно будет извиниться – покайся, скажи, что раскаиваешься, что не подумала. Иди с Богом!
Мы с папой вошли в кабинет директора. Все были в сборе, и папе предложили сесть. Папа сел на стул, а я осталась стоять одна.
– Ну, начнём, – сказал Савелий Фёдорович. – Мария Берман, ученица пятого класса «А», в очередной раз нарушила обещание вести себя так, как подобает советской школьнице, пионерке. Своими необдуманными действиями она довела заслуженного, уважаемого педагога до сердечного приступа. Анна Генриховна много лет преподаёт в школе, имеет грамоты от города и даже от министерства за добросовестный труд на ниве образования. У Анны Генриховны сотни выпускников, которые успешно трудятся и приносят пользу нашей стране. Я попрошу коллег выступить и сказать, что они думают по поводу поведения пионерки Марии Берман.
Первой взяла слово старшая пионервожатая Марина Сергеевна. Она много лет возглавляла пионерскую организацию школы, была строга, принципиальна и даже умела дудеть в горн и бить в барабан. Однажды, заглянув в пионерскую комнату, я увидела, как Марина Сергеевна обучала горнистов и барабанщиков. Я очень удивилась: никогда не видела, чтобы женщина дудела в горн. Марина Сергеевна всегда говорила громко, отчётливо произнося слова, как будто отдавала команды. Она даже одно лето работала в почти главном пионерском лагере страны «Орлёнке», а туда кого попало не брали. Марина Сергеевна говорила недолго, и смысл её речи сводился к тому, что за такие проступки можно лишиться пионерского галстука. Она сказала, что на совете дружины обсудили и осудили поступок пионерки Марии Берман и вынесли ей, то есть мне, предупреждение.
Я готова была заплакать, но вовремя вспомнила совет бабушки: сдержала слёзы и улыбнулась. Папа сделал страшные глаза, и улыбка сошла с моего лица. И тогда я представила, что я не на педсовете, а капитан космического корабля. Инопланетный корабль вторгся в нашу галактику, и мой звездолёт был захвачен в плен. И сейчас я должна была рассказать главную тайну: как устроен наш, советский, космический корабль. А вокруг меня были инопланетяне с синими и зелёными лицами, тремя глазами и шестью конечностями.
– Мария Берман! Раскаиваешься ли ты в своём поступке? – спросила меня инопланетянка Вера Денисовна с синим лицом, посмотрев на меня тремя выпученными глазами.
Но, к сожалению, я услышала совсем другое: «Мария Берман! Так вы расскажете нам, судьям главного космического суда, как устроен двигатель вашего корабля?»
– Нет! – твёрдо, по-пионерски ответила я марсианам. И тут встала инопланетянка Анна Генриховна.
– Вот! Что я вам говорила? Она вовсе не раскаивается!
И тогда встал главный инопланетянин Савелий Фёдорович. Он был синего цвета с зелёным отливом. Его шею опоясывала жёлтая лента.
Главный инопланетянин подошёл ко мне, но мне было не страшно. Я была в скафандре, сотканном из бабушкиной любви и папиной веры.
– Мария Берман! Ты слышишь, что мы тебе тут говорим?
– Да! Но я вам ничего не скажу! – гордо произнесла я, мысленно готовясь к казни. Чтобы было не так страшно, я засунула руку в карман и нащупала бабушкин крестик. Вера Денисовна подошла ко мне и тихо сказала:
– Берман, вытащи руки из карманов, когда с тобой взрослые разговаривают.
С этими словами она вытащила мою руку, нащупавшую крестик, и сделала она это так быстро, что крестик вылетел из моих рук и, сделав в воздухе кульбит, приземлился прямо рядом с папой.
«Ну вот, – пронеслось в моей голове, – был один-единственный защитник, и того потеряла». Папа мог простить мне что угодно, даже смерть Анны Генриховны, но православный крестик в кармане – это было слишком.
Не знаю, куда бы привела меня моя игра в инопланетные войны, но в этот момент за дверью послышался какой-то шум. Дверь приоткрылась, и в щель пролезла голова Сашки Макарова. За ним толпились ребята из нашего класса. Они все ввалились в кабинет директора, а замыкала процессию моя любимая бабушка. Папа быстро накрыл крестик рукой, чтобы ко всем моим грехам не добавился ещё и этот.
– Зачем пожаловали, ученики 5-го «А» класса?
– Мы пришли сказать, что Машка невиновата. Она хотела как лучше.
– Хотите, мы все извинимся?
– Простите нас! Мы не хотели!
Проклятые слёзы подступили так близко и душили меня так сильно, что я чуть не упала. Бабушка, видя моё состояние, вырвалась вперёд, встала рядом со мной и сказала:
– Вы сейчас судите ребёнка, а должны судить учителя! Не сметь! Девочка моя, ничего не бойся! Я пойду в газету! Я пойду в горком партии! Я найду на вас управу!
Тут начался такой гвалт, что уже никто ничего не мог понять. Все что-то кричали, пытаясь призвать меня к совести, оправдывались, пока Савелий Фёдорович не стукнул по столу своими кулачищами и не закричал:
– Молчать!
В кабинете стало тихо-тихо. И тогда я сказала:
– Простите меня все. Я не хотела. Я больше не буду. Честное пионерское!
Директор посмотрел на нас и строго сказал:
– Вон отсюда!
Когда мы оказались в коридоре, ребята кинулись меня обнимать. А моё сердце пело и трепетало от благодарности к ним, потому что именно в тот момент я поняла, что такое настоящая дружба. В их глазах я была героиней, потому что стояла за всех них. «Как Иисус!» – сказала бы бабушка. Но и они были героями для меня: не побоялись войти в кабинет директора, куда боялись попасть все ученики нашей школы и даже старшеклассники.
Из кабинета вышли папа с бабушкой, и мы все пошли по домам.
Я шла между самыми дорогими моими людьми, держа их за руки, и чувствовала, что вместе мы – такая сила, которую не победить никаким инопланетянам! А наш инопланетный корабль защищён самой сильной, пуленепробиваемой оболочкой, называемой любовью. И я поняла, что, где бы я ни была, где бы ни оказалась в будущем, этот корабль будет со мной навсегда, потому что он крепкий и настоящий…
Часть шестая
Глава перваяКлятва учителя
– Да, Анна Генриховна, я выполнила позавчерашнее домашнее задание. Что выполнила? Написала сочинение, которое вам и сдала вчера. Почему это не сочинение, если я это сочинила? Ну и что, что в стихах? А если мне так удобнее писать? Ничего я не возражаю. Вы велели написать сочинение – я написала. Выбрала стихотворную форму – это моё право. А, цитаты… Я забыла про цитаты. Нет, я совсем не хочу сказать, что я великий поэт, я просто написала сочинение в стихах. Короткое? Анна Генриховна, у меня совсем времени не было, вы ведь дали сочинение на один день. Хорошо, пусть будет тройка… Да, писала на свободную тему… А почему я не должна была её выбрать, если вы её сами дали?.. Я не дерзю… Я не коверкаю великий русский язык. Не нужно читать всем мою галиматью в стихах, прошу вас, Анна Генриховна!.. Я понимаю, что для ученицы девятого класса это неприемлемо. Нет, я не понимаю, почему неприемлемо, если пишется. Не сяду… Хорошо, выхожу.
Анна Генриховна прочитала классу моё сочинение… Не то чтобы я стеснялась того, что написала. Это другое. У врача есть правило: о болезни пациента никому ни слова – он клятву Гиппократа давал. Бабушка говорила, что у батюшки в церкви тоже есть кодекс: не разглашать то, что говорят люди на исповеди. Почему учитель может без разрешения прочитать сочинение, я не понимала и никогда не пойму. Сочинение – это та же исповедь: человек пишет искренне о том, что чувствует.
«Когда я буду учителем, – думала я, стоя в коридоре, – никогда в жизни не нарушу клятву учителя!»
Клятву я дала тут же, в коридоре, глядя в окно: «Я, Мария Берман, клянусь, что всегда буду хранить в тайне всё личное, что будут рассказывать или писать мне мои ученики. Я клянусь, что никогда не ударю ни одного своего ученика ни журналом, ни книгой, ни дневником, ни чем бы то ни было. Пусть меня покарает Бог, если я это сделаю!»
С Богом я, пожалуй, переборщила. У меня на груди комсомольский значок, а я про Бога… «Пусть меня покарают Комсомол и Коммунистическая партия!» – мысленно исправила я себя. Опять не то. Они-то какое отношение имеют к моей клятве? Ладно, пусть будет так: «Пусть меня покарает моя совесть!» Вот!
Подойдя к двери, я прислушалась. Мне казалось, что все сейчас начнут смеяться над моим опусом, но в классе было тихо. Тишина стояла такая, что я слышала через дверь, как шипит лампочка над доской. А потом раздались аплодисменты. Сначала одиночные, и я почему-то подумала, что это аплодирует Сашка Макаров. Потом ещё, ещё, а затем аплодисменты стали громкими. Дверь открылась, и из класса не вышла – вылетела Анна Генриховна с моей тетрадкой в руках. Она чуть не сбила меня с ног, а когда поняла, что перед ней стою я, швырнула мне мою тетрадь. В лицо не попала, и это хорошо, потому что, если бы она попала мне в лицо, я не знаю, что я тогда сделала бы. Тетрадь упала мне под ноги, а Анна Генриховна, посмотрев, что в коридоре, кроме нас, никого нет, прошипела:
– Ты думаешь, Берман, что ты самая умная? Да что ты вообще в жизни понимаешь? Что ты там написала про маску учителя? Ты кого имела в виду: меня? Да кто ты такая? Ты никто и звать тебя никак. Поняла?
– За что вы меня ненавидите, Анна Генриховна?