– Какая ты у меня взрослая, Тыковка! Молодец, что призналась. Нет человека, который не совершал бы ошибок. Важно, с чем ты выходишь из этих ошибок, какой урок извлекаешь.
– Мамочка, ты всё знаешь про меня?
– Конечно, Машенька! Я же всегда рядом…
Глава четвёртаяКомсомол
– Анна Генриховна, можно я буду играть Любку Шевцову? Почему нет? У меня внешность не подходит? Интересно, а почему? Любка была русской девушкой? А я какая? Я и есть русская. У меня мама русская. У евреев национальность по матери, поэтому я, с точки зрения еврейства, самая что ни на есть русская. А при чём тут моя фамилия? И вообще при чём здесь моя национальность? Нет, я не буду играть в массовке. Я хочу играть Шевцову. Да, это я так решила. И что? Я роль выучила. Хотите послушать? Нет? Почему? Я заняла первое место на конкурсе чтецов, и это несправедливо. Я не выйду из класса. Меня достало выходить из класса каждый раз, когда моё мнение не совпадает с вашим. Я не паршивка. Я хочу прочитать монолог, а потом я уйду. Спасибо.
Я прочитала монолог. Это мой любимый монолог Любки. Помните, когда молодогвардейцев арестовали и посадили в камеры? Избитые, полуживые, они даже там продолжали бороться с врагами! Боролись не физически – духом своим они побеждали проклятых фашистов, сердцами своими, верой в будущее и огромной любовью к комсомолу и Родине.
Да, внешне я совсем не Любка: чёрные вьющиеся волосы, длинноватый нос, карие глаза. Внешность подкачала для Любки Шевцовой, но я себя не представляла никем другим из героев «Молодой гвардии». Это были не придуманные герои, а реально существовавшие люди, комсомольцы.
Я всегда была убеждённой комсомолкой. Помню, как учила устав, как прятала его на ночь под подушку, как в горкоме комсомола меня спросили, какие молодёжные издания я знаю, и я ответила первое, что пришло в голову:
– «Техника – молодёжи».
– Ты действительно читаешь этот журнал? – строго спросил один из членов горкома, и тут я попала в тупик: в комсомол ведь вступаю, не куда-нибудь, а настоящий комсомолец врать не имеет права – совесть комсомольская не позволяет. И правду сказать, стыдно: не читала я эту «Технику». Я вообще не технарь – в педагогический собираюсь поступать, на учителя русского языка и литературы. Стою вся красная, а этот товарищ из комитета комсомола аж привстал:
– Ну так читала или нет?
Рядом с ним сидела девушка, идейная такая, в глазах комсомольский огонь, в груди горячее комсомольское сердце бьётся. Встала она, посмотрела на меня и говорит:
– Ну, Берман, отвечай.
– Не читала, – честно сказала я и, подумав, добавила: – Листала.
– Хорошо, что не соврала, – сказал председатель. – А «Комсомольскую правду» читала?
– Читала, – честно ответила я.
– Молодец, Берман. А теперь расскажи о своих родственниках. Они партийные?
«Это конец», – подумала я. С папой всё не так гладко, даже несмотря на то что он партийный и директор завода. Говорят, что многие уехали в чуждый и буржуазный Израиль, поэтому евреям перестали доверять. То, что папа стал директором завода, – большое везение, как сказала бабушка. «Ваши предатели Родины уехали, а остальные теперь страдают», – сказала она как-то папе. А папа ответил: «Варвара Степановна, милая, да разве они наши? Потому и уехали, что не наши, а предатели».
А ещё папа сказал, что есть партия власти, а есть партия совести. Вот этого я вообще не поняла: у нас же одна Коммунистическая партия Советского Союза. Нет и никогда не было никаких двух партий. А тут их две, оказывается. Может, одна подпольная? Тогда интересно, какая из двух партий подпольная: партия власти или партия совести? Я так думаю, что партия совести ушла в подполье. Власть – вот она, вся на виду, а как совесть увидеть? Бабушка говорит, что совесть – она как тюль: её почти не видно, но без неё неуютно. Так что, подумала я, если мне и простят еврейство по папе, то бабушкино дворянское прошлое – никогда.
– Ну, Берман, о чём задумалась? – спросил секретарь горкома.
Я глубоко вдохнула воздух и на одном дыхании выдохнула:
– Папа, Борис Семёнович Берман, – член партии, директор машиностроительного завода, автор многих изобретений, имеющих всесоюзное значение, а мамы у меня нет, она умерла при родах.
– Кого родила? – серьёзно спросил член горкома маленького роста с большими оттопыренными ушами.
– Что, простите? – переспросила я.
– Кого, спрашиваю, мама рожала, когда умерла?
– Меня, – растерянно ответила я.
– А как ты, Берман, относишься к враждебному нам государству-агрессору Израилю? Поддерживаешь ли ты сионистские настроения и отъезд предателей Родины в это логово жидомасонов? – спросила очень идейная немолодая женщина, скорее всего, некомсомольского возраста.
Что такое «сионистские настроения», я не знала. А жидомасоны у меня вызвали какой-то необъяснимый страх. Что такое «жид», знал каждый ребёнок, носивший фамилии Берман, Фишман, Кофман и тому подобные. Но жидомасон – это было что-то совсем новое.
– Я плохо отношусь к Израилю. А жидомасонов так просто на дух не переношу. И как будущая комсомолка я клянусь всю свою жизнь посвятить борьбе с израильскими агрессорами, – пылко произнесла я, боясь, чтобы не тронули бабушку.
Мой ответ понравился всем членам комитета комсомола, и секретарь поставил вопрос на голосование:
– Кто за то, чтобы принять Берман Марию в ряды членов ВЛКСМ?
Все члены горкома единогласно проголосовали за то, чтобы я пополнила ряды членов ВЛКСМ, и я вышла из комитета комсомола со значком и комсомольским билетом.
Я была счастлива! Мне хотелось на весь мир кричать о том, что я заслужила право носить комсомольский значок и что в кармане плаща у меня лежит тёмно-красная «корочка», где синим по розовому написано, что я, Берман Мария, ученица восьмого класса средней школы номер три, стала комсомолкой…
Глава пятаяУдар
Монолог Любки, который я всё же прочла, произвёл впечатление на всех моих одноклассников, но Анна Генриховна была неумолима. Класс разделился: большая часть кричала, что роль Любки должна быть моей, но некоторые считали, что Любку должна сыграть долговязая Валька Изотова. В Вальке ничего особенного не было, но, во-первых, она была тощая, что соответствовало голодному военному времени. Во-вторых, она была блондинкой, как Инна Макарова в фильме «Молодая гвардия». И, наконец, она пять лет ходила в драмкружок, хоть и никогда не играла главные роли.
Анна Генриховна попросила всех «заткнуться» и, сунув Вальке лист с текстом, приказала: «Читай, Изотова, покажи, чему тебя научили в кружке». Валька страшно покраснела, взяла в руки лист с текстом, два раза прочитала про себя, шевеля губами, потом посмотрела на меня и зашлась в крике: «Да разве есть другой такой народ на свете? У кого душа такая хорошая? Кто столько вынести может?.. Может быть, мы погибнем, мне не страшно. Да, мне совсем не страшно, но мне бы не хотелось… Мне хотелось бы ещё рассчитаться с ними, с этими! Да песен попеть – за это время, наверно, много сочинили хороших песен там, у наших! Подумайте только, прожили шесть месяцев при немцах, как в могиле просидели: ни песен, ни смеха, только стоны, кровь, слёзы…»
Пока Изотова читала, Анна Генриховна кивала головой. Когда Валька закончила орать, Анна Генриховна сказала:
– Ну вот, я же говорю: и типаж тот же, и страсти хватает. Роль Любки достаётся Вале Изотовой.
– Это нечестно, Анна Генриховна! – встал мой верный друг Сашка. – Машка лучше читала.
Класс загалдел.
– Тихо! Тишина! Я сказала: тишина, болваны. То есть ты хочешь сказать, что я не разбираюсь в литературе, Макаров?
– Да при чём здесь литература? Просто Машка читала… Ну, как бы это сказать… Мне плакать хотелось, вот как она читала.
– Кому ещё хотелось плакать, идиоты?
Понимая, что сейчас достанется и Сашке, и классу, я сказала:
– Ну и пусть Валя играет Любку. Но я тоже хочу играть в этой постановке.
Анна Генриховна обвела класс своими бесцветными глазами, и все замолчали. Злость, ненависть, ещё что-то – всё смешалось во взгляде учительницы, когда она посмотрела на меня. И я прямо увидела, как в её голове пронеслась шальная мысль.
– Хорошо, – сказала она, – ты будешь играть Лядскую.
– Кого? – переспросила я, не веря своим ушам.
– Лядскую, – безапелляционно повторила Анна Генриховна.
– Но Лядская была предательницей!
– И что? Отрицательные роли тоже нужно кому-то играть. А твой талант…
Тут Анна Генриховна усмехнулась, а потом многозначительно повторила:
– А твой талант и эту роль сделает значимой.
– Вы хотите, чтобы меня все возненавидели? Я не буду играть предателя Родины, хоть убейте.
На мою защиту неожиданно для меня встал Вовка Симаков.
– Анна Генриховна, да там у Лядской и слов нет. В тексте только упоминается, как они с Выриковой в комендатуре ругались как базарные бабы и сдавали молодогвардейцев. Твари они.
– Ой, посмотрите, Симаков у нас «Молодую гвардию» читал!
– Читал, – твёрдо ответил Вовка.
– А я считаю, что любую роль можно сделать, – сказала красавица Ленка Орлова.
– Вот и играй сама Лядскую, – парировала я.
– Вот ещё. Я что, дура? Я в зале посижу, на вас погляжу, – томно ответила Орлова.
– Берман, мне надоело. Пошла вон отсюда! – не выдержала Анна Генриховна моего сопротивления.
– Не выйду. Я больше не маленькая немощная девочка. Я пять лет провела в коридоре. Я, Анна Генриховна, больше никогда не выйду из класса.
Анна Генриховна опешила от такой наглости. Она взяла в руки журнал и пошла на меня.
«Уцарит. Сейчас она меня ударит журналом, и я умру», – пронеслось у меня в голове.
Класс замер. Да, она выгоняла меня из класса, орала, унижала, но она никогда меня не тронула пальцем. Она девочек не била – журналом по голове всегда доставалось пацанам.
«Что делать? Что делать?» – пронеслось у меня в голове. Анна Генриховна приближалась ко мне как в замедленном кадре. Или мне казалось, что время остановилось? Наверное, казалось, потому что, пока мой мозг соображал, мои руки стали жить как бы отдельно от моего тела. Когда Анна Генриховна замахнулась на меня журналом, мои руки взметнулись вверх, выхватили журнал из рук учительницы и опустили его на голову… на голову Анны Генриховны…