Филипп воспринимал свою любовь к бабушке как беспрекословное повиновение. Другой бабушки он не знал, и ему всегда казалось, что такая любовь и есть подлинная. Однако, когда Филипп повзрослел, молодому иллюзионисту захотелось свободы. Вскоре он принял решение переехать в столицу, в некогда пустующую квартиру матери, где он проводил в детстве все выходные. Заявив о своем скором переезде на одном из семейных ужинов, ко всеобщему изумлению Филипп получил от Приссы Кроунроул медленный повелительный кивок, а также напутствия, высказанные тоном почти бабушкиным. При переезде в столицу Филипп не терял ни положения, ни будущего наследства, просто для четы Кроунроул было в новинку, что их прямой наследник будет жить не в поместье, в сытости и безопасности, а в казенных стенах городского дома, будет вести частную жизнь и иметь свой личный банковский счет.
Нильс Кроунроул, узнав о намерениях кузена, изъявил желание переехать вместе с ним. Уже тогда отношения с именитой семьей у него не складывались, он чувствовал себя лишним на их пиру по празднеству бестолковой, по его мнению, жизни. Несмотря на усилия бабушки, понятия этикета и благовоспитанного поведения были для Нильса чужды. Гадкий утенок среди лебедей. Будучи единственным из внуков, кто унаследовал орлиный взгляд Приссы-старшей, Нильс, в отличие от бабушки, производил впечатление не доблестного предводителя, а сурового отшельника, готового покалечить за оброненную конфету. Резкий, скрытный Нильс не пользовался популярностью ни в семье, ни в обществе. За все время проживания в «Гранатовом шипе» Нильс успел поссориться с каждым его жителем, будь то дворецкий, его отец или старшая сестра Лола. Впрочем, с одним из членов семьи Нильс все же смог сохранить более-менее доверительные отношения – со своим двоюродным братом Филиппом.
Разница в два года и очевидное сходство во внешности (и Нильс и Филипп были похожи на своих отцов-близнецов) играли мальчикам на руку, и они были неразлучны с самого детства. Филипп был единственным, кто пытался вставать в семейных перипетиях на сторону кузена. С течением времени Нильс становился все более нелюдимым, и проживающие в поместье граффы не понимали причин тяги друг к другу столь разных по духу братьев. Сходство во внешности отнюдь не добавляло сходства в характерах: рассудительность Филиппа шла вразрез с беспринципностью Нильса, и по мере взросления их связь слабела в геометрической прогрессии.
Два брата переехали на Робеспьеровскую три года назад. Филипп тогда уже имел хорошую должность в одной из столичных фирм, Нильс же был безработным и с момента переезда в столицу начал пытаться трудоустроиться, дабы не сидеть на шее у брата. В тот год они и познакомились со своими соседями – Августом и Мирой.
– Уже тогда Нильс мне не нравился, – вставил Август. – Больно хитрым он был.
– Это ты сейчас так говоришь, – хмыкнула в ответ Мира. – А кто у него каждую неделю ботинки одалживал?
Август улыбнулся и обратился вполоборота к Ирвелин:
– Странный он тип. Постоянно ходил в одном и том же плаще, зато обуви у него было немерено. Пар десятка три – не меньше.
– Это потому, что Нильс – эфемер, пустая ты голова. Эфемеры всегда крайне внимательны к своей обуви, – объяснила Мира.
– Нильс-то внимательный? Не смеши мои сандалии!
Если бы не Филипп, вовремя продолживший свой рассказ, неизвестно, кто бы первый зарядил в другого салфетницей.
Найти достойную работу Нильсу не удавалось. Для эфемеров, как известно, всегда имелись места на почте и сервисах мгновенной доставки, и Нильс полтора года разносил по офисам письма с пометкой «срочно». И все полтора года каждый светский четверг он жаловался на свою работу и говорил, как он мечтал найти по-настоящему достойное для него занятие.
В конце каждого месяца Филипп вместе с Нильсом ездили в «Гранатовый шип» на семейный ужин. Инициатором поездок выступал Филипп, а Нильс, была бы его воля, и за километр к поместью бы не подошел. Филипп же настаивал на этих поездках и внутри себя теплил надежду на примирение Нильса с семьей. Но вопреки его добрым намерениям эти ужины всегда оканчивались одним и тем же. Глотая очередной кусок сухой индейки, Присса Кроунроул начинала прилюдно восхвалять успехи ее любимого внука Филиппа. Нильса же, сидящего с ним рядом, она замечала не чаще, чем муху, время от времени жужжащую перед ее носом. Баронесса обходила Нильса стороной в каждой беседе, а если кто-либо упоминал его имя, упрямо сохраняла молчание.
Феликс Кроунроул, отец Нильса, твердостью характера не отличался. Раболепно поддакивая матери, он беспрерывно кидал на своего сына взгляды, полные разочарования, словно Нильс своим присутствием только и делал, что пачкал его достоинство. Когда ужин подходил к концу, и Присса-старшая удалялась в свои покои, Феликс все же подходил к сыну и с прохладной настойчивостью интересовался его делами. Леопольд, дядя Нильса и отец Филиппа, относился к строптивому племяннику чуть лояльнее своего брата и часто обращался к нему с учтивыми вопросами о жизни в столице. Только вот встречной учтивости Леопольд не получал. Пренебрегая всяческой любезностью, Нильс отвечал дяде коротко и сухо, в открытую давая понять, что в его словесных подаяниях он не нуждался. Вскоре и Леопольд Кроунроул, отроду человек терпеливый, махнул на Нильса рукой и присоединился к обоюдному игнорированию.
Из года в год Филипп стоял меж двух огней. Никто его за это не порицал, даже сам Нильс принимал сильную привязанность брата к семье, пусть и сквозь сжатые зубы. Он ведь тоже когда-то знал, что значит привязанность к родному человеку. Именно так он относился к своей матери, Вессе Кроунроул, которая умерла, едва Нильсу исполнилось двенадцать. Весса была талантливым иллюзионистом и каждый вечер перед сном радовала сына прочтением сказок в перспективе, художественно перенося картинки из книг в детскую комнату. Она была заботливой и щедрой, не скупилась на объятия и все свое время посвящала детям. Умерла Весса Кроунроул от чахотки, эпидемией пронесшейся в те года по западу.
– Оттого он и огрубел, – прибавила Мира.
Со дня смерти Вессы Кроунроул прошло много лет, и за это время Филипп успел привыкнуть к озлобленному поведению кузена. Он смирился с его пронзительным взглядом, который порой так явственно напоминал ему бабушку, что Филиппу становилось не по себе; смирился с его вечно сутулой походкой и привычкой уходить в себя в самый неподходящий для этого момент. Изменить отношение Нильса к жизни у Филиппа не получалось, и он решил просто быть рядом, а в случае чего – подставить братское плечо.
Но однажды все изменилось.
В начале этого года, в январе, Нильса как будто подменили. Графф, которого по утрам и лопатой с кровати не соскрести, начал самолично вскакивать ни свет ни заря и в спешке куда-то бежать.
– На работу? – уточнила Ирвелин.
– Нет, с работы почтальона он уволился. Точнее, его уволили, за регулярные опоздания.
– Каламбур, да? Эфемера увольняют за опоздания, – вставил Август с насмешкой.
Филипп продолжал:
– Он скрывал от нас, в какое место он так спешил. На правах его кузена могу заверить, что за всю свою жизнь Нильс еще не спешил куда-либо с таким рвением. Вскоре он начал пропускать и наши светские четверги, хотя раньше всегда на них присутствовал. Вскоре и ночевать стал приходить через раз. Я всерьез забеспокоился. Однажды, уже весна была, я зашел в его комнату, пока Нильс был в отлучке. В нашей семье не принято заходить в комнаты родственника без спроса. Комната члена семьи Кроунроул – почти как святилище, оскверняемое любым прикосновением чужака. И потому все, что я мог себе позволить, это смотреть, без малейшего касания к вещам. Сначала ничего подозрительного я не заметил, в комнате брата был страшный бардак. Но скоро мое внимание привлекла прикроватная тумба – единственная поверхность во всей комнате, которая оставалась не заваленной мусором. Подойдя ближе, я увидел лежащий на тумбе одинокий предмет: овальные часы на цепочке. Циферблат часов был усыпан странными символами, разобрать которые я не смог. При виде этих часов я сразу понял две вещи. Первая – эти часы были очень древними, второе – эти часы были очень дорогими. Я не удивлюсь, если узнаю, что часы принадлежали кому-то из граффеорских монархов. Своей находкой я сильно заинтересовался. Я знал, что на подобный раритет у Нильса не было денег. Откуда у него такая драгоценность? Через пару недель я снова зашел к нему в комнату, и на этот раз тумба оказалась пуста. Тогда я решил обратиться напрямую к Нильсу и задать ему откровенный вопрос – откуда у него такие часы.
– И что он ответил?
– Ничего. Вместо ответа он назвал меня предателем. За то, что я посмел зайти в его комнату. Так и разошлись. После этого случая Нильс со мной не разговаривал. А в конце весны…
Филипп посмотрел на Миру.
– В конце весны Нильс пришел ко мне, – продолжила Мира в своей обыкновенной торопливой манере, из-за чего Ирвелин пришлось слушать вдвое внимательней. – Сначала он потребовал от меня обещания: то, что он сейчас скажет, не дойдет до Филиппа. Я возмутилась, но обещание все же дала. Я думала, что сейчас узнаю, где же Нильс пропадает. Потом он сказал, что приглашает меня на какую-то церемонию. Сказал, что у меня есть уникальная возможность стать членом какой-то группы… Не помню точной формулировки. Ответила я ему ультиматумом – пока он подробно не расскажет, что это за группа такая и где все это время он пропадает, ни на какую церемонию я не пойду. Он сказал, что у него нет права что-либо распространять, пока я сама не приду к ним. Замкнутый круг, в общем. Мы повздорили, и он ушел. Пару дней я сомневалась, а потом пошла к Филиппу и выложила все, что услышала от Нильса. И тогда мы решили устроить что-то вроде ловушки. Дождались, когда Нильс вернется домой, и вместе с Августом настигли его в комнате. Мы ждали объяснений. Мы боялись за него.
– Разумеется, ничего путного он нам не сообщил, – отозвался Август. – Лишь разошелся сердитой тирадой о том, что никому из нас нельзя доверять. А потом…