— Так в чём же препятствие? — дружелюбно и радостно перебил эмир. — Сейчас мы позовём лекаря, он возьмёт свои ножи, и ты удалишься с ним куда-нибудь в уединённое место, а мы тем временем прикажем Бахтияру написать указ о назначении тебя главным евнухом. Гей! — крикнул эмир и ударил в ладоши.
— Да преклонит повелитель свой слух к ничтожным словам моим, — торопливо сказал Ходжа Насреддин, поглядывая с опаской на дверь. — С великой радостью и готовностью я сейчас пошёл бы с лекарем в уединённое место, но останавливает меня лишь забота о благоденствии повелителя. Мне после этого дела придётся долго лежать в постели, а новая наложница повелителя за это время может умереть, и сердце эмира подёрнется чёрным туманом печали, самая мысль о чём невыносима и нестерпима для меня. Почему я и думаю, что нужно сначала изгнать болезнь из тела наложницы, а уж потом я пойду к лекарю, дабы подготовить себя к занятию должности главного евнуха.
— Гм! — сказал эмир и с большим сомнением посмотрел на Ходжу Насреддина.
— О повелитель! Ведь она уже три дня не принимает пищи.
— Гм!.. — повторил эмир и обратился к лежавшему перед ним евнуху: — Ты, ничтожное порождение паука, отвечай нам: сильно ли заболела наша новая наложница и действительно ли нам надлежит тревожиться за её жизнь.
Ходжа Насреддин чувствовал, как ползут по его спине струйки холодного пота. В страшной тревоге он ждал ответа.
Евнух сказал:
— О великий владыка, она стала худой и бледной, как молодая луна, лицо её — как бы восковое, и пальцы холодные. Старухи говорят, что это весьма неблагоприятные признаки…
Эмир погрузился в раздумье. Ходжа Насреддин отодвинулся в тень и возблагодарил дымный полумрак, царивший в опочивальне и скрывавший бледность его лица.
— Да! — сказал эмир. — Если так, то она, пожалуй, и вправду умрёт, чем весьма опечалит нас. Главное, что мы ни разу ещё к ней не входили. Но уверен ли ты, Гуссейн Гуслия, что сможешь её излечить?
— Великому повелителю точно известно, что от Бухары и до Багдада нет лекаря искуснее меня.
— Иди, Гуссейн Гуслия, и приготовь ей лекарство.
— Великий владыка, я должен сначала определить её болезнь. А для этого я должен её осмотреть.
— Осмотреть? — Эмир усмехнулся. — Когда ты будешь главным евнухом, Гуссейн Гуслия, тогда успеешь насмотреться.
— О повелитель! — Ходжа Насреддин склонился до земли. — Я должен…
— Ничтожный раб! — вскричал эмир. — Известно ли тебе, что никто из смертных не имеет права, под страхом ужасной казни, видеть лица наших наложниц! Известно ли тебе это?
— Известно, о повелитель! — ответил Ходжа Насреддин. — Но я и не говорю о лице. Я никогда не осмелился бы взглянуть на её лицо. Мне достаточно посмотреть на её руку, ибо такой искусный лекарь, как я, может узнать любую болезнь по цвету ногтей.
— Руку? — переспросил эмир. — Что же ты сразу не сказал, Гуссейн Гуслия, и заставил нас попусту гневаться. Руку — это, конечно, можно. Мы сами пройдём с тобой в гарем; полагаем, что созерцание женской руки не повредит нам.
— Созерцание руки не может повредить великому повелителю, — ответил Ходжа Насреддин, рассудив, что увидеться с Гюльджан наедине ему всё равно не удастся, и если уж свидетель неизбежен, то пусть лучше этим свидетелем будет сам эмир, дабы впоследствии в сердце его не закрались какие-нибудь подозрения.
Глава двадцать девятая
Наконец, после стольких дней бесплодного ожидания, двери гарема открылись перед Ходжой Насреддином.
Стражники отступили, склонившись. Ходжа Насреддин поднялся вслед за эмиром по каменной лестнице, шагнул в калитку, увидел прекрасный сад: купы роз, левкои, гиацинты, фонтаны, бассейны из белого и чёрного мрамора, над которыми стоял лёгкий пар. На цветах, на траве, на листьях блестела и дрожала утренняя роса.
Бледность и краска поминутно менялись на лице Ходжи Насреддина. Евнух распахнул ореховые резные двери. Из тёмной глубины пахнуло густым настоем амбры, мускуса и розового масла. Это и был гарем — грустное обиталище прекрасных пленниц эмира.
Ходжа Насреддин старательно примечал все углы, переходы и повороты, чтобы потом в решительную минуту не запутаться, не погубить себя и Гюльджан. «Направо, — твердил он, — теперь налево. Здесь лестница. Здесь дежурит старуха. Теперь — опять налево…» Переходы скупо освещались голубым, зелёным и розовым светом, пробивавшимся сквозь китайские разноцветные стекла. Евнух остановился перед низенькой дверью.
— Она здесь, повелитель.
Ходжа Насреддин вслед за эмиром переступил заветный порог. Это была маленькая комната, устланная и увешанная коврами. В нишах стояли перламутровые шкатулки с браслетами, серьгами, ожерельями, на стене висело большое серебряное зеркало. Бедной Гюльджан никогда не снилось такое богатство! Ходжа Насреддин затрепетал, увидев её маленькие, расшитые жемчугом туфли. Она уже успела стоптать задники! Сколько силы понадобилось ему, чтобы не выдать своего волнения!
Евнух указал рукой на шёлковую занавеску в углу. Там лежала Гюльджан. «Она спит», — сказал евнух шёпотом.
Ходжу Насреддина била мелкая дрожь. Его возлюбленная была рядом. «Крепись, мужайся!» — говорил он себе.
Но как только приблизился он к занавеске, услышал вздохи спящей Гюльджан, увидел лёгкое колыхание шёлка в изголовье — словно бы железными пальцами сдавили ему горло, слёзы выступили у него на глазах, и дыхание прервалось.
— Что ты медлишь, Гуссейн Гуслия? — спросил эмир.
— О повелитель, я прислушиваюсь к её дыханию. Я стараюсь уловить сквозь эту занавеску биение сердца твоей наложницы. Как её зовут?
— Её зовут Гюльджан, — ответил эмир.
— Гюльджан, — окликнул Ходжа Насреддин. Занавеска, мерно колыхавшаяся в изголовье, повисла недвижно. Гюльджан проснулась и замерла, не зная ещё, во сне или наяву прозвучал этот дорогой, близкий голос.
— Гюльджан! — повторил Ходжа Насреддин. Она слабо вскрикнула. Ходжа Насреддин быстро сказал: — Моё имя — Гуссейн Гуслия. Я — новый мудрец, звездочёт и лекарь, прибывший из Багдада на службу к эмиру. Ты понимаешь, Гюльджан, я новый мудрец, звездочёт и лекарь по имени Гуссейн Гуслия.
Повернувшись к эмиру, Ходжа Насреддин добавил:
— Она почему-то испугалась, услышав мой голос. Наверное, этот евнух дурно обращался с нею в отсутствие повелителя.
Эмир, насупившись, посмотрел на евнуха. Тот затрясся и согнулся до земли, не смея сказать ни слова в своё оправдание.
— Гюльджан, тебе угрожает опасность, — сказал Ходжа Насреддин. — Но я спасу тебя, и ты должна верить мне, ибо моё искусство преодолевает всё.
Он замолчал, ожидая ответа. Неужели Гюльджан не поняла, не догадалась? Но вот послышался её голос:
— Я слышу тебя, Гуссейн Гуслия, мудрец из Багдада, я знаю тебя и верю тебе, о чём говорю здесь в присутствии повелителя, ноги которого я вижу сквозь щёлку моей занавески.
Памятуя, что перед лицом эмира необходимо сохранять учёный и важный вид, Ходжа Насреддин строго сказал:
— Дай мне руку, дабы я по цвету ногтей мог определить твою болезнь.
Шёлк всколыхнулся, раздвинулся. Ходжа Насреддин осторожно взял тонкую руку Гюльджан. Свои чувства он мог выразить только пожатием. Гюльджан слабо ответила ему. Он повернул её руку ладонью вверх, рассматривал внимательно и долго. «Как она исхудала!» — думал он с болью в сердце. Эмир перегнулся через его плечо, засопел над самым ухом. Ходжа Насреддин показал ему ноготь мизинца Гюльджан и озабоченно покачал головой. Хотя ноготь на мизинце ничем не отличался от остальных ногтей, эмир тем не менее усмотрел в нём что-то особенное, поджал губы и ответил Ходже Насреддину многозначительным понимающим взглядом.
— Что у тебя болит? — спросил Ходжа Насреддин.
— Сердце, — ответила она одним вздохом. — У меня болит сердце от горя и тоски.
— В чём причина твоего горя?
— Я разлучена с тем, кого люблю.
Ходжа Насреддин прошептал эмиру:
— Она заболела оттого, что разлучена с повелителем.
Лицо эмира озарилось радостью. Он засопел ещё сильнее.
— Я разлучена с моим любимым! — говорила Гюльджан. — И вот сейчас я чувствую, что мой возлюбленный здесь, рядом, но я не могу ни обнять, ни поцеловать его. О, скоро ли, скоро ли наступит день, когда он обнимет меня и приблизит к себе!..
— Всемогущий аллах! — воскликнул Ходжа Насреддин, прикидываясь изумлённым. — Какую сильную страсть внушил ей повелитель за столь короткое время!
Эмир пришёл в совершенный восторг. Он даже не мог спокойно стоять на одном месте, начал переминаться и глупо хихикать в кулак.
— Гюльджан! — сказал Ходжа Насреддин. — Успокойся. Тот, кого ты любишь, слышит тебя!
— Да! да! — не выдержал эмир. — Он слышит, Гюльджан! Твой возлюбленный слышит тебя!
За занавеской раздался тихий смех, подобный журчанию воды. Ходжа Насреддин продолжал:
— Тебе угрожает опасность, Гюльджан, но не бойся. Я, знаменитый мудрец, звездочёт и лекарь Гуссейн Гуслия, спасу тебя!
— Он спасёт! — вторил восхищённый эмир. — Он обязательно спасёт!
— Ты слышишь, что говорит повелитель, — закончил Ходжа Насреддин. — Ты должна верить мне, я избавлю тебя от опасности. День твоей радости близок. Повелитель не может сейчас войти к тебе, ибо я предупредил его, что звёзды запрещают ему касаться покрывала женщины. Но звёзды уже меняют своё расположение, ты понимаешь, Гюльджан. Скоро они станут в благоприятное сочетание, и ты обнимешь возлюбленного. День, в который я пришлю тебе лекарство, будет предшествовать твоей радости. Ты понимаешь, Гюльджан! Получив лекарство, ты должна быть готовой!
— Спасибо, спасибо тебе, Гуссейн Гуслия! — ответила она, смеясь и плача от радости. — Спасибо тебе, несравненный и мудрый исцелитель болезней. Мой возлюбленный рядом, я чувствую, как вместе, удар в удар, бьются наши сердца!.. Эмир и Ходжа Насреддин вышли. У калитки нагнал их главный евнух.
— О повелитель! — вскричал он, падая на колени. — Воистину, такого искусного лекаря ещё не видывал мир. Три дня она лежала без движения, а сейчас она вдруг покинула своё ложе, смеётся и пляшет, и даже удостоила меня оплеухи, когда я приблизился к ней.