— Вот оно что-о! — протянул вельможа. — Признаться, я не ожидал от этого заплывшего жиром хорька такой прыти! Клянусь аллахом, гадальщик, ты как будто был там четвёртым, в лавке, и видел всё собственными глазами! Отныне главное твоё дело — следить за купцом! Следить за ним неусыпно и неотступно! И докладывать мне о всех его намерениях!
— Ни одна его мысль не ускользнёт от меня. Как только я выйду из тюрьмы…
— Ты выйдешь сегодня к вечеру. Раньше нельзя, — сначала я должен доложить хану.
— А если хан не согласится?
— Эти заботы предоставь уж мне.
— Ещё одно слово, о сиятельный князь: предстоят некоторые расходы.
— При выходе ты получишь две тысячи таньга. Это — для начала.
— Если так, тогда все желания могучего князя будут исполнены!
Хлопнула наверху дверь, на лестнице послышались шаги. Вернулись толстяк и писец, так и не разыскавшие нужных бумаг. Они были оба несказанно удивлены, видя, что гадальщик, которому надлежало висеть на дыбе с окровавленной взлохмаченной спиной, стоит цел и невредим перед вельможей и даже как будто улыбается, совсем неприметно, одними глазами.
— Отведи этого человека наверх и следи, чтобы он ни в чём не терпел нужды, — приказал вельможа толстяку. — Здесь особое дело, о котором я самолично доложу великому хану.
Толстяк отвёл Ходжу Насреддина в одно из верхних помещений башни, где был и ковёр на каменном полу, и мягкая тахта с подушками, и даже кальян. Подали миску плова, который Ходжа Насреддин и съел под внимательным, неотрывным взглядом толстяка.
Дверь захлопнулась, и воцарилась тишина — тюремная, глухая, но для Ходжи Насреддина теперь уж совсем не страшная.
Он улёгся на тахту. Безмерная усталость разлилась по всему его телу, как после тяжёлой работы. Он закрыл глаза. Но мысли не хотели угомониться, улечься в его беспокойной голове, — помчались вслед за вельможей в ханские покои. «На чём они порешат? Впрочем, это не моя забота, пусть блистательный Камильбек хлопочет сам за себя…» Словно далёкие верблюжьи бубенцы тонко запели в его ушах — то звенел серебряными крыльями сон, опускавшийся к его изголовью. Мысли замедлились. «Кони?.. Куда же всё-таки они девались, и где теперь искать одноглазого?..» Поднялась было в полёт последняя мысль, совсем уж туманная — о жене купца: «О благоуханная роза хорасанских садов, сколь спасительны для меня оказались твои любовные шалости!..» Она так и растаяла где-то в пространстве, эта последняя мысль: Ходжа Насреддин уснул.
Он спал глубоким, спокойным сном победителя; здесь уместно будет повторить, что в недавней, счастливой для него битве он был спасён от первого удара только силой своего доверия — золотым щитом благородных. Как не вспомнить по этому поводу чистейшего в мыслях Фариса-ибн-Хаттаба из Герата, который сказал: «Малого не хватает людям на земле, чтобы достичь благоденствия, — доверия друг к другу, но эта наука недоступна для низменных душ, закон которых — своекорыстие».
Глава семнадцатая
— По-моему, всё-таки нужно отрубить ему голову. Родство с таким опасным мятежником таит в себе немалую угрозу.
— Я выяснил с несомненностью, о великий владыка, что никакого родства на самом деле нет; гадальщик происходит совсем из другой семьи, из другого селения.
— Это ещё ничего не доказывает. А вдруг он всё-таки родственник? Может быть, и не прямой, а какой-нибудь дальний?
— Он с Ярматом даже никогда не встречался. Шпионы просто обознались, он схвачен по ошибке.
— Раз уж — схвачен и сидит в тюрьме, то почему бы на всякий случай не отрубить ему головы? Я не вижу никаких разумных причин к воздержанию. Мятеж — это не какие-нибудь твои пешаверские чародейства, здесь шутки неуместны, хватит с меня и одного Ярмата: его дела записаны морщинами на моем лице!
— О великий владыка, низменные заботы о сохранении головы какого-то презренного гадальщика, разумеется, чужды мне и даже отвратительны, — я веду свою речь о другом: об укреплении трона.
— Тогда продолжай.
— Именно подвигнутый высшими соображениями, я и привёл сегодня во дворец слабосильных верблюдов моих раздумий, дабы повергнуть их на колени перед караван-сараем царственного могущества и напоить из родника державной мудрости…
— Подожди, визирь; впредь все такие слова ты заранее пиши на бумагу и читай вслух дворцовому управителю — там, внизу. И пусть он внимательно слушает, — я прибавил ему жалованья за это.
— Дворцовому управителю слова, предназначенные для царственного слуха!..
— Вас у меня двенадцать визирей, и каждый говорит по два часа, — когда же мне спать?
— Слушаю и повинуюсь. За последний год мы отрубили не один десяток голов, благодаря чему трон укрепился…
— Вот видишь: всегда полезно!
— Не будет ли ныне ещё более полезным явить пример державного милосердия? Если мы выпустим гадальщика и через глашатаев оповестим об этом всех жителей города — не будет ли справедливым предположить, что их сердца наполнятся восторгом и они радостно воскликнут: «О сколь мы счастливы, сколь благоденственны под могучей десницей нашего повелителя, обогревающего нас, подобно весеннему солнцу…»
— На бумагу, визирь, на бумагу — и туда, вниз… Дальше!
— Таким образом, трон обретает дополнительную опору — в сердцах!
— Ты, пожалуй, и прав. Но всё же он опасен, этот гадальщик, если он — родственник…
— Опасность легко пресечь, о повелитель! Сначала выпустить его и объявить об этом через глашатаев. Исполнение Милосердия. А потом, через две-три недели, однажды ночью, снова его взять и незамедлительно обезглавить в моем подвале, откуда не может выйти ни один звук. Исполнение Предосторожности. Первое дело совершится явно, второе — тайно, Милосердие и Предосторожность дополнят друг друга, образуя в совокупности Величье, и воссияют, как два несравненных алмаза в короне нашего солнцеподобного…
— Это всё — туда, к управителю. Ты кончил, визирь?
— Кувшин моих ничтожных мыслей показывает дно.
— Вот хорошо, время уж — к вечеру. Твои слова меня убедили, визирь, твой замысел я одобряю.
— Милостивый взгляд повелителя возжигает светильник радости в моей груди! Сейчас я изготовлю фирман об освобождении гадальщика, а завтра с утра глашатаи возвестят по городу ханскую волю.
— Пусть будет так!
К вечеру Ходжа Насреддин в новом халате, новых сапогах и с тяжёлым кошельком в поясе (дары вельможи) покинул свой плен.
Из ворот дворцовой крепости он вышел на площадь, уже подвластную вечерним теням.
Первым, кого увидел он за воротами, был жирный меняла — в парчовом халате, с гильдейской медной бляхой на груди, с уздечкой в руках, давно томившийся здесь в надежде проникнуть во дворец и повергнуть к стопам повелителя свою жалобу.
При появлении Ходжи Насреддина его лоснящееся от жира и пота лицо осветилось радостью.
— Тебя выпустили, гадальщик! О великое счастье — значит, мои кони вернутся ко мне! А я уж приготовил жалобу, заплатил писцу двенадцать таньга. Вот она, — почитай, если хочешь.
— Я читаю только по-китайски.
— Здесь — несколько слов, для тебя весьма лестных; я прошу повременить с отделением твоей головы от твоего туловища, пока ты не разыщешь коней, — видишь, как я о тебе забочусь!
— Ещё бы не видеть, — прими за это мою благодарность, купец!
— Так пойдём продолжим гадание; может быть, ты успеешь найти коней ещё до наступления ночи.
— А куда нам спешить? Я, так же как и ты, — враг торопливости. Если уж мы решили повременить с отделением моей головы от моего туловища, то почему бы нам не повременить и с розыском твоих коней?
— То есть как это — повременить с розыском коней? Ты забыл: через три дня — скачки!
— Попробуй поговорить с ханом; возможно, он тоже большой любитель повременить и отложит скачки на недельку-другую.
И, не задерживаясь долее у ворот, Ходжа Насреддин повернул в сторону базара, где уже били, рокотали барабаны, провожая солнце к закату.
— Если так, то берегись, гадальщик! — зашипел купец, перекосившись лицом. — Я знаю: ты подкуплен, и знаю, кем! Но у меня тоже есть во дворце свои люди, эти ворота откроются передо мною, и тогда — горе тебе, гадальщик, — тебе и твоему подкупителю!
Ходжа Насреддин был уже далеко и не слышал этих угроз.
По всему его пути лежали на площади косые, уступчатые иззубренные тени — словно спины сказочных чудовищ, притаившихся, чтобы схватить его; но, как очарованный принц, хранимый высшими силами, он свободно и смело шёл между ними, подняв лицо к пылающему солнцу. Оно опускалось в гряду волнистых тонких облаков и заливало их ясным огнём, обещая земле на завтра горный прохладный ветер — спасенье от жгучего зноя.
А ночью, лежа в чайхане, он сквозь помост вёл тихую беседу с одноглазым.
— Больше всего я радуюсь, что не обманулся в своём доверии к тебе, — говорил он, сложив ладони раковиной, чтобы голос не уходил в стороны. — Теперь скажи: почему не оказалось коней в пещере, куда они девались?
— Я не мог оставить их в пещере: кругом шныряли шпионы и начали уже шарить в каменоломне. Перед рассветом, под покровом тумана, мне удалось вывести коней и переправить в другое место — в один пустующий загородный дом…
Беседа закончилась поздно, к исходу ночи.
Выслушав подробные наставления к дальнейшему, одноглазый исчез.
Ходжа Насреддин перевернулся с живота на спину, протяжно зевнул и через минуту поднял парус сна.
Когда утром он появился на мосту Отрубленных Голов, здесь уже знали о его назначении главным гадальщиком.
Как всё изменилось! Вместо обычных насмешек он встретил раболепные взгляды, льстивые речи, угодливый смех.
Костлявый старик — обладатель черепа — перебрался в другую нишу, тесную и тёмную, и глухо ворчал оттуда, как одряхлевший, потерявший зубы пёс из конуры.
А его трое любимцев, самых приближённых и самых доверенных, ещё вчера подобострастно служивших ему, уже успели отречься от него и переметнуться. С вениками и мокрыми тряпками в руках они суетились у главной ниши, готовя место новому управителю. Они поклонились Ходже Насреддину ниже всех; один выхватил коврик из его рук и расстелил в нише, второй обмахнул своей чалмой пыль с его сапог, третий подул на китайскую книгу и слегка поскрёб ногтем по её корешку, словно удаляя какую-то соринку.