— «Всемилостивейший хан и солнцеравный повелитель Коканда и прочих благоденственных земель, — гулким и зычным голосом начал глашатай, — владыка, затмевающий славою всех прочих земных владык, любимый избранник аллаха и наследник Магомета на земле…»
Хан подал знак дворцовому управителю, тот подошёл к глашатаю, взял из его рук свиток и ногтем отчеркнул добрых три четверти написанного, оставив это всё для прочтения себе одному за своё дополнительное жалованье; глашатай, неожиданно лишившийся привычного разбега, начал мычать и мямлить; затем, не без усилия, перекинул глаза к нижним, замыкающим строкам:
— «…сим повелеть соизволил: первую награду в сорок тысяч таньга, за несравненную красоту и резвость коней, присудить…»
— Защиты и справедливости! — вдруг послышался из толпы чей-то вопль. — Молю великого хана о пресечении обид!
Хан поднял брови. Придворные тревожно загудели. В такой час, на этом празднестве! Неслыханная дерзость!
Толпа расступилась, пропуская к помосту купца, — без чалмы, босиком, но в парчовом халате и с начищенной гильдейской бляхой на груди. Царапая ногтями лицо, вырывая клочьями бороду, он упал на колени, бросил себе на голову горсть пыли и закричал:
— Защиты и справедливости!
Чёрные усы вельможи словно бы отделились от его лица и повисли, — так он побелел!
— Поднимите! — гневно сказал хан. — Поднимите этого смерда, осмеливающегося своими воплями омрачать сегодняшнее торжество. Поднимите и подведите ко мне!
Стражники схватили купца под руки, поволокли на помост. Они вознесли его по лестнице с такой стремительностью, что его короткие ноги, болтавшиеся на весу, не коснулись ни одной из ступенек.
Волнение среди придворных усилилось: купца узнали. Визирь по торговым делам склонился к хану и что-то тихо сказал.
— Богатый купец? — с удивлением переспросил хан. — Один из достойнейших? Но почему в таком виде? Пусть подведут его ближе, и пусть он скажет.
Стражники подтащили купца; он висел мешком у них на руках, он хотел говорить — и не мог, толстые губы в бороде шевелились беззвучно.
Хан ждал, придворные ждали. Вельможа затаил дыхание, взгляд его, устремлённый на купца, был ужасен…
Тем временем весть о победе текинцев уже летела по базару, по чайханам и караван-сараям — и достигла моста Отрубленных Голов.
«Теперь купец обязательно уж придёт, — размышлял Ходжа Насреддин. — Первую награду на скачках у него вырвали, вряд ли он захочет увеличить свой убыток потерей многотысячных коней».
И опять Ходжа Насреддин ошибся: купец не пришёл. Вместо купца прискакали, со свободной лошадью в поводу, конные стражники, схватили Ходжу Насреддина и, ни слова не говоря, умчали куда-то; совершилось это в одну минуту, он едва успел посовать в мешок своё гадальное имущество — книгу, тыкву и прочее.
Управительская ниша опустела.
Долго стояло на мосту недоумённое молчание. Потом среди гадальщиков начались пересуды и споры. Куда его повезли? В тюрьму? На плаху? Или, может быть, он ещё вернётся, — но в каком-нибудь новом обличье?
Большинство, однако, склонялось ко мнению, что теперь ему пришёл безвозвратный конец. Трое льстецов, поспешивших отречься от старика и переметнуться, горько пожалели о своей поспешности, особенно же — о злобных насмешках над черепом.
Первым к нише старика подошёл Хаким — тот самый, что долгое время жил у него в доме, будучи принят, как сын.
— Не сыро ли тебе здесь, о мой многомудрый покровитель? — спросил он со лживой сыновней заботой в голосе. — Хочешь, я отдам тебе свою новую камышовую подстилку, умягчённую ватой?
Двое других, испугавшись, как бы он не опередил их в заискивании, тоже подошли к нише.
— О мудрейший наставник! — медовым липким голосом начал первый. — Некая весьма богатая вдова пришла ко мне вчера за советом. Дело у неё трудное, запутанное, и я не могу разобраться в нём. Позволь же, когда она придёт сегодня, направить её к тебе, чтобы ты разрешил её сомнения и, разумеется, извлёк в свою пользу все доходы, сопряжённые с этим. Твоя глубокая мудрость…
— И несравненные познания! — подхватил второй.
— И высота помыслов! — заторопился первый.
— И этот вещий череп! — воскликнул второй. А третий — Хаким — в это время извивался и подвизгивал сзади, выискивая место и для своего слова.
— И несказанная доброта! — заверещал он. — Какой благосклонной улыбкой озарялось вчера твоё лицо, о многотайнопостигательный старец, когда ты внимал моим беззлобным шуткам, понимая, что они подсказаны единственно лишь добродушием и весёлостью нрава…
Старик не поднимал глаза, на его высохших губах мерцала скорбная усмешка. Вот когда он вплотную приблизился к стародавней истине: «Мудрость — не достояние возвысившихся, но только смиренных!..» Однако страшные слова, произнесённые им, свидетельствовали, что мудрость его обращена своим ликом во тьму. Он сказал:
— Для каждого из вас я совершил в своё время доброе дело и ныне за это наказан. Таков закон нашего скорбного мира: каждое доброе дело влечёт за собою возмездие совершителю.
Вряд ли он сам, да и те, что слышали его, поняли до конца весь гибельный смысл этих слов, после которых — если бы только они оказались правдой, — жизнь должна была бы остановиться; но благостна Жизнь! — они не были правдой, а лишь оправданием для утративших веру или поддавшихся отчаянию, как этот старик.
Ходжу Насреддина стражники вознесли на помост ещё быстрее, чем купца, и повергли на ковёр перед ханом.
Из простого народа никого уже вблизи не было; на окраинах поля стража палками и плетьми разгоняла последних любопытствующих.
С первого взгляда Ходжа Насреддин понял, что между купцом и вельможей только что случилась жаркая схватка. Оба красны, глаза у обоих горели, руки тряслись.
Красен был от гнева и сам владыка.
— Никогда ещё, — говорил он глухим от удушья голосом, — никогда ещё никто не осмеливался оскорблять государя такими непристойными перебранками! Да ещё всенародно, перед глазами тысячи людей! Неужели не могли вы найти для ваших низменных счетов другого часа и другого места? — Он с хрипом, с трудом перевёл дыхание. — И неужели государь никогда не может спокойно отдаться душой удовольствию или зрелищу, освободиться хотя бы на один час от ваших грязных жалоб, кляуз и сплетен?
Здесь взгляд его упал на Ходжу Насреддина:
— Это кто ещё?
— Гадальщик, — подсказал торговый визирь. — Тот самый гадальщик, из-за которого…
— Откуда он взялся? Зачем он здесь?
Визирь побледнел:
— Я распорядился доставить его в предположении, что великий хан пожелает самолично спросить… услышать… узнать… лицезреть… я думал…
Он завяз в словах и беспомощно оглянулся на придворных.
Никто не поспешил ему на выручку. Все молчали.
— Он предполагал! — воскликнул хан в сильнейшем негодовании. — Он думал!.. Скоро ты предположишь ещё что-нибудь столь же несуразное и притащишь с базара к моему трону всех метельщиков, мусорщиков, уборщиков для дружеских бесед и рассуждений со мною! Если ты распорядился доставить сюда этого плута-гадальщика, сам и разговаривай с ним, а меня прошу избавить от такой чести. Пусть он или найдёт этих проклятых коней — сейчас же, в моем присутствии, немедленно! — или сознается в обмане и понесёт должную кару, безотлагательно, вот здесь перед помостом!
Хан умолк, откинулся на подушки, выказывая всем своим видом крайнее неудовольствие.
Ходжа Насреддин успел за это время переглянуться с купцом и дружески подмигнуть ему; тот яростно крякнул, вырвал ещё клок из бороды, но голоса подать не посмел.
— Гадальщик! — сказал торговый визирь. — Ты слышал волю нашего владыки, — отвечай же теперь на все мои вопросы прямо, ясно и без увёрток.
Ходжа Насреддин так и отвечал — прямо, ясно и без увёрток. Да, он берётся отыскать коней. Сейчас же, незамедлительно, в присутствии хана. Он осмеливается напомнить о награде в десять тысяч таньга, что обещал купец.
— Был такой уговор? — обратился визирь к меняле.
Тот молча вытянул из-под халата кошелёк, подал визирю.
— Видишь, гадальщик! — Визирь встряхнул кошелёк, послышалось тонкое пение золота. — Но чтобы получить его, ты должен, во-первых, найти коней, а во-вторых, опровергнуть тяготеющее над тобой обвинение в подкупе. Если ты берёшься найти коней сегодня, то объясни: почему не мог найти вчера, позавчера и третьего дня? Почему ты не нашёл их перед скачками, а берёшься найти после скачек?
— Неблагоприятное расположение звёзд Сад-ад-Забих… — затянул Ходжа Насреддин свою старую песню, ещё бухарских времён.
— И не сокрыто ли здесь, — прервал торговый визирь, — не сокрыто ли злоумышленного намерения причинить ущерб великому хану, лишив его лицезрения арабских коней, которые, по словам их владельца, достойны радовать царственный взор? Если таковой злонамеренный умысел действительно имел место, скажи: кто внушил его тебе?
Эту догадку о злоумышленном намерении торговый визирь направлял против вельможи — своего старинного соперника.
— Сознайся, гадальщик! — вскричал он, воспламенившись надеждой. — Сознайся чистосердечно: кто внушил тебе умысел против нашего солнцеподобного хана, кто этот гнусный коварный злодей, прикрывающий своё змеиное жало личиной преданности? Скажи, сознайся — и ты будешь помилован! И твоя награда увеличится, — я сам, движимый рвением разоблачить всех тайных врагов повелителя, я сам готов добавить к этому кошельку две и даже три тысячи таньга от себя, если ты скажешь!
Сжигаемый вожделением сокрушить вельможу, он добавил бы и пять, и десять тысяч!
Но ему противостоял не какой-нибудь безусый юнец, а зрелый муж, полный сил и закалённый в дворцовых боях.
Вельможа шагнул вперёд, к трону. Глаза его сверкнули, усы грозно устремились вперёд, подобно клыкам боевого слона.
— Великий хан видит и слышит, что здесь творится! Вымогать признание деньгами — не есть ли в свою очередь тяготейший вид подкупа?
— Допрашивая гадальщика, я выполняю ханское повеление, — огрызнулся торговый визирь. — И никто не сможет обвинить меня ни в подкупе, ни в конокрадстве, как некоторых других.