Порою слышался нетерпеливый шёпот одноглазого:
— Куда они ухитрились запрятать свои тюбетейки, эти маленькие разбойники, обитающие под здешней кровлей? Подожди, я загляну ещё вон в тот конец виноградника.
Тюбетейки отыскивались где-нибудь в затенённом углу; в иной поблёскивал на донышке знакомый перстенёк, — тогда Ходжа Насреддин добавлял к подаркам лишний кусочек халвы, за участие в переноске мешков.
Майские ночи коротки, а добра приготовили много; носить пришлось без отдыха и быстрым шагом.
В маленький дворик вдовы они попали только к рассвету — уже поднимался туман.
А последние мешки разносили бегом, то и дело поглядывая на разгоравшийся восток, откуда — из-за гор и морей — шёл в рубиновой короне, в солнечном плаще новый сияющий день.
Они успели как раз вовремя. Свой обход они закончили в дальнем переулке, в чисто прибранном, выметенном садике, из которого им пришлось спасаться бегством через забор, потому что какой-то маленький нетерпеливец, вскочивший с постели раньше законного времени, едва не прихватил их у своей тюбетейки. И, сидя с громко стучащими сердцами по ту сторону забора, в мокрых от росы лопухах и репейниках, они слышали восторженные вопли нетерпеливца, взбудоражившего в одну минуту весь переулок, перед этим сонный и тихий. С высокого неба над ними, под свежим дыханием утра улетучивалась туманная бледность, и всё чище выступала сквозь неё глубокая густая синева, и лопухи со всех сторон тянули к ним лапчатые листья с дрожащими на них крупными каплями росы, — как грубые ладони рыбаков, добывших жемчуг из моря.
Возвращались они теми же улицами, но уже при солнечных лучах, легко и прохладно скользивших навстречу. Во всех домах по пути они слышали возгласы радости. «О благословенная ночь! — говорил одноглазый. — О великая ночь моей жизни!..» А Ходжу Насреддина пошатывало от усталости.
До нанятого ими дома было далеко, между тем некоторые чайханы уже открылись; полусонные чайханщики, зевая и потягиваясь, разводили огонь в очагах, вытряхивали ковры и паласы.
— А какая нам надобность возвращаться теперь в тот именно дом, если он уже пуст? — сказал Ходжа Насреддин, поворачивая к одной из чайхан.
Чайханщик встретил их с особым приветом, как первых, самых ранних гостей, сделавших почин его торговле: подал душистого чаю, постелил в тёмном углу два мягких одеяла.
Укладываясь, Ходжа Насреддин сказал:
— Если дедушке Турахону приходится каждый раз так уставать — неудивительно, что он спит потом целый год!
— А я вспоминаю свой черенок, посаженный у гробницы, — отозвался одноглазый. — Как ты думаешь, принялся он или нет?
Ходжа Насреддин не ответил: он уже спал. Он спал, этот весёлый странник, умевший сделать своим домом любое место, где только удавалось ему приклонить голову. Через минуту уснул и одноглазый. И ни тягучее скрипение арб, вереницами потянувшихся на базар, ни бубенцы верблюжьих караванов, проходивших перед чайханой, ни оглушительные крики погонщиков овечьих гуртов, ни вопли водоносов и лепёшечников, высыпавших вдруг сразу и во множестве на дорогу изо всех углов, калиток и переулков, — ничто не могло нарушить их глубокого сна. А вокруг чайханы и над нею всё уже горело, сияло и плавилось, — из прохладных заводей утра земля плыла в жаркий солнечный океан.
Спали они долго, ничего не зная о трепетном волнении, охватившем в окрестных домах не только детей, но и взрослых. Люди показывали друг другу подарки Турахона, шептались, дивились. Какое объяснение могли они подобрать такому чудесному, небывалому делу, коснувшемуся не одного и не двух домов, а сразу нескольких сотен? Только одно, трогательное в своей простоте, подсказанное верой отцов: значит, всё — правда, бисмилля рахман рахим!.. Воистину, праведен и отмечен бессмертием добрый дедушка Турахон!
Велики, неисчислимы для мира были последствия этой ночи! Может быть, даже и сейчас многие люди неведомо для себя носят в сердцах её отзвук. Эта ночь вернула многим кокандцам веру в истинность и несомненность добра на земле, — какое другое дело может по высоте сравниться с таким?
Город волновался, перешёптывался… А в бедном домике вдовы всё заполнила собою молчаливая робкая радость. Трое сыновей вдовы нашли каждый в своей тюбетейке по тысяче таньга золотом кроме богатых подарков, сложенных тремя кучками на земле и бережно прикрытых сверху тряпками — от росы (забота одноглазого вора). Что могла подумать об этом бедная женщина, что — говорить? Она ничего и не говорила, и не думала — только плакала и верила. В жизни перед нею словно расступился давящий со всех сторон мрак безысходности, рассечённый надвое широким и ярким лучом надежды, помощи, доброго участия в её судьбе.
Взрослые дивились ночным событиям, а дети — нисколько: ничего другого и не ждали они от своего старинного друга и покровителя. Им не было нужды укреплять в себе веру в добро, ибо вера эта, данная им вместе с жизнью, ещё не поколебалась в них, подточенная ложным хитромудрием, и светилась в их сердцах первозданной девственностью. Собравшись в хороводы, кружились они в садах по мягкой шёлковой траве и звонкими голосами старательно выводили свою благодарственную песенку:
Открывает южный ветер
Вишен белые цветы,
День встаёт, лучист и светел,
Солнце греет с высоты.
И под ясный свист синицы,
Под весенний гром и звон
Просыпается в гробнице
Добрый старый Турахон…
Под эту песенку, несущуюся отовсюду, Ходжа Насреддин и одноглазый вор в тихий предвечерний час покидали Коканд.
Они отправлялись на поиски горного озера, о котором в Коканде Ходже Насреддину так ничего и не удалось узнать.
Бойко семенил по дороге ишак, не разделивший за это время ни одной из забот своего хозяина; сидя в седле, Ходжа Насреддин жаловался одноглазому:
— Он опять растолстел, как бочка! Скоро я уже не смогу ездить на нём, придётся продать его какому-нибудь киргизу с кривыми ногами.
А песенка, не умолкая, летела за ними; один хоровод передавал её второму, третьему — и так без конца, из садика в садик:
Дни весёлые крылаты, —
Сна не зная от забот,
Шьёт он мальчикам халаты,
Платья девочкам он шьёт…
Миновали дворцовую площадь с подземной тюрьмой, над которой, восходя из трёх отдушин, стояло сизое зловонное марево, миновали мост Отрубленных Голов. Ходжа Насреддин, упёршись обеими руками в седло, приподнялся, чтобы взглянуть последний раз на гадальщиков. Управительская ниша всё ещё пустовала, но вокруг ниши старика заметны были суета, мелькание, беготня: там заискивали. И поблёскивал издали костным лоском знаменитый, намазанный маслом череп.
Вброд, Ходжа Насреддин в седле, подобрав ноги, а одноглазый — разувшись и засучив штаны, пересекли бурливый ледяной Сай, просвеченный солнцем насквозь, до самого дна, до пёстрой гальки и круглых камней, — а противоположный берег встретил их знакомым напевом:
И когда всем детям снится,
В лунном свете, майский сон, —
Он выходит из гробницы,
Добрый старый Турахон…
За городской стеной, после тягучего зноя тесных улиц и сдавленных переулков, сразу опахнуло их свежим ветром, простором. Сады, поля и дороги были перед ними, — дороги и вправо, и влево, и прямо…
Одноглазый умоляюще взглянул на Ходжу Насреддина:
— Неужели мы проедем, не посетив гробницы, не взглянув на черенок?
Сказать по правде. Ходже Насреддину не очень хотелось навещать гробницу: он опасался, что вид погибшего черенка угнетающе подействует на одноглазого и подорвёт в его душе только что укрепившуюся веру. Но удобного предлога уклониться сразу не смог найти, — пришлось ехать.
Повернули к темно и густо зеленевшим справа карагачам и скоро были в их слитной прохладной тени.
Одноглазый шёл молча, вздыхал. Его внутренний трепет передался и Ходже Насреддину, который хотя и знал, что никаких чудес не будет, но тоже чувствовал в душе странный жар, переходивший в трепет.
Не зря чувствовал он этот жар! Он вздрогнул, увидев у гробницы большой и сильный куст, покрытый пышными, яркими розами.
Одноглазый вскрикнул и в полубеспамятстве упал на каменные ступени гробницы, обливаясь слезами.
Глава двадцатая
Охранял гробницу всё тот же старик, в том же невероятном халате, сшитом как будто из лоскутков и ленточек, принесённых сюда почитателями праведника. Он с первого взгляда узнал приехавших:
— Как удалось вам пройти сюда — разве нет на дорогах застав? Говорят, в городе возникла какая-то смута, сопряжённая с именем Турахона.
— Кому нужно — тот пройдёт. Какие заставы смогут удержать его? — указал Ходжа Насреддин на своего спутника, распростёртого перед входом в гробницу.
Старик придвинулся ближе и, трясясь от мелкого внутреннего смеха, прошептал:
— Помнишь, я говорил, что черенок на этот раз обязательно примется — разве я не оказался прав?
Он словно помолодел; сгорбленный, тёмный, старый, он светился каким-то внутренним светом через глаза — такие прозрачные, что, думалось, он никогда бы не смог скрыть за ними ни одной чёрной мысли.
— Старый лис! — сказал Ходжа Насреддин. — Мне понятны все твои плутни, все хитрости! Где ты раздобыл такой великолепный куст и как ухитрился перенести его, не повредив корней?
— Это мне стоило немалых трудов. Но что я могу поделать со своим старым сердцем, — оно разорвалось бы от жалости, если бы этот человек опять нашёл свой черенок засохшим. Вот я и решил сам сотворить маленькое чудо.
— Ты сотворил не маленькое чудо, а очень большое, ибо такими чудесами только и держится мир, — ответил Ходжа Насреддин.
Одноглазый поднялся, вошёл в гробницу.
— Пусть помолятся вдвоём, — сказал старик.
— Вдвоём? Разве там есть ещё кто-нибудь?
— Какая-то женщина, вдова, по-моему — сумасшедшая. Рассказывает, что дедушка Турахон подарил её детям три тысячи таньга, помимо всякой мелочи, — вот она и пришла вознести ему благодарственную молитву. Ей, должно быть, приснилось…