Но — только по внешнему виду. Внутренняя же сущность его была столь необычайна и блистательна, что Агабек, затрепетав, опять склонился перед ним до земли.
Пока Ходжа Насреддин кормил ишака лепёшками и абрикосами, Агабек успел вполне оправиться от перенесённых волнений. В его хитроумной судейской голове закипела работа. В какую сторону были устремлены его помыслы — догадаться нетрудно: есть царственная особа, от которой в ближайшем будущем должны излиться великие милости; по счастливому стечению обстоятельств он обратил на себя благожелательное внимание этой особы и даже удостоился от неё поручения. Было бы глупо упустить такой случай, не попытавшись извлечь из него наибольшую для себя пользу. Надлежало действовать, не теряя ни одной минуты.
Подобно всем вельможам, он отличался быстрыми переходами от самого униженного страха к бесстыдству. Он смело вошёл в хибарку и повергся на колени перед ишаком:
— Да простит мне сиятельный принц, что я осмелился нарушить его царственную трапезу, но действия этого человека внушают мне истинную скорбь по крайнему их неприличию… Разве так прислуживают царственным особам? — строго обратился он к Ходже Насреддину. — Передай мне лепёшки! Пусть это будет для тебя первым уроком в соответствии с пожеланиями великого принца. Передай абрикосы. Смотри и учись!
Да, было на что посмотреть и чему поучиться! Как изгибался Агабек, подавая лепёшки, как тщательно обмывал абрикосы и резал их пополам, удаляя косточки! Сколь сладки, льстивы и вкрадчивы были его речи! Поистине, таких почестей никогда ещё не удостаивался ни один ишак в мире, не исключая даже и того, на котором великий иудейский пророк Исса совершил некогда свой въезд в Иерусалим.
Когда обе корзины опустели, Агабек потребовал полотенце и с благоговением вытер ишаку морду. Тот, вообразив, что ему подносится какое-то новое блюдо, забрал полотенце в пасть и начал жевать, но, обманувшись в своих ожиданиях, выплюнул с отвращением.
— Сиятельный принц окончил трапезу! — возгласил Агабек, глядя на Ходжу Насреддина с победным торжеством и даже свысока. Так всегда бывает во дворцах: те, которые возвели царя на трон, — удаляются, вперёд выходят льстецы.
Потом они долго сидели на камне у дверей мазанки. Окрылённый первым успехом, Агабек пристал к Ходже Насреддину, как репей к ишачьему хвосту. Он уже сообразил, что дело здесь не маленькое и путь из этой убогой хибарки ведёт прямо в Египет, к подножию трона. Все чувства, составлявшие основу его души, то есть неутолимое честолюбие, алчность и любовь к власти, пришли в неописуемое волнение. Позабыв о своей усталости, о позднем часе, он безотвязно расспрашивал Ходжу Насреддина обо всём, касающемся принца; когда и при каких обстоятельствах превратился принц в ишака, где был в это время Ходжа Насреддин и от кого узнал о великом бедствии, постигшем египетский трон, где встретил принца и как различил его среди прочих ишаков? Ходже Насреддину пришлось бы туго, если бы он не подготовился к этим расспросам заранее. Он в ответ рассказал Агабеку длинную и запутанную, но по тем временам вполне правдоподобную историю, которой мы здесь излагать не будем, исходя из того, что каждый может сам выдумать её для себя, вполне по своему вкусу.
— Вот, с той минуты как я встретил его, согбенного под вязанкою хвороста, на горной тропе близ Пенджаба, и до сих пор, уже четыре полных года, я мучаюсь с ним, — закончил со вздохом Ходжа Насреддин. — Но теперь, благодаря аллаху, конец моим мучениям близок: волшебный состав изготовлен. Я задержусь в этом селении ещё недели на две, чтобы набрать в запас волшебной травы, — ибо она произрастает только здесь, — а затем направлюсь в Египет. День, когда я перед лицом великого султана завершу своё дело и верну ему наследника, — будет счастливейшим в моей жизни.
— Ещё бы! — подхватил Агабек. — Получить должность египетского визиря и главного дворцового казначея!
— Кто сказал тебе, что я собираюсь получать эту должность? Пусть султан оставит при себе свои милости, я не воспользуюсь ими.
— Ты не воспользуешься? Как это понимать? Что же — ты откажешься от должности визиря?
— Конечно, откажусь. Я жажду только одного — свободы и уединения. Полагаю, что и всякий на моем месте отказался бы, если бы знал характер принца так же хорошо, как я.
Он заглянул в хибарку, плотнее прикрыл дверь:
— Принц спит, можно говорить без опасений. Поверь мне, хозяин: это самое невыносимое существо из всех четвероного-двуногих, населяющих землю! Упрямством он подобен ишаку! Не будь он принцем, я никогда не стал бы возвращать его в человеческое состояние, ибо теперешнее больше подходит ему. Он злобен, вздорен, сварлив, криклив, придирчив, — словом, носит в себе все наихудшие пороки ишачьей природы и человеческой природы, слитых воедино. Говорят, что его светлейший родитель ещё хуже. Теперь суди сам — как могу я, неискушённый во дворцовых коварствах, принять должность визиря? Сегодня визирь, а завтра — без головы?
Агабек внимал, замирая, не веря ушам: счастье так и плыло к нему, так и шло само в руки!
— Ну какой из меня царедворец! — продолжал Ходжа Насреддин. — Я рождён не для власти, а для уединённого размышления, моё дело — исследование тайн. Уже двадцать лет я отдал науке волшебства — и не зря, в чём ты сегодня убедился. И вдруг я должен всё это бросить? Ради чего? Чтобы меня каждодневно водили в тайную комнату?..
Если бы эти слова исходили от кого-то другого, а не от человека, посвятившего себя наукам и размышлениям, — Агабек, возможно, поостерёгся бы так сразу им верить. Но здесь — поверил; ибо все такие люди — звездочёты, исследователи, поэты, искатели жизненного настоя и волшебного камня, обращающего свинец в золото, — все они почитались уже и в тогдашние времена большими глупцами, ничего не соображающими в делах обыденной жизни, а потому подлежащими неукоснительному обжуливанию на каждом шагу со стороны здравомыслящих, чей разум, вместо опасных крыльев, располагает четырьмя десятками юрких маленьких ножек, очень удобных для прибыльного и вполне безопасного шныряния по земле.
— Ты прав, — сказал Агабек с глубокомысленным и важным видом: он уже считал Ходжу Насреддина своей законной добычей, уже начал суетиться вокруг него, выпуская из себя клейкую паутину. — Должность визиря, скажу от чистого сердца, не под силу тебе.
— Я и сам это знаю. И я решил сделать так: вернуть султану его первенца, отказаться от всех должностей и почестей и попросить в награду какой-нибудь уединённый домишко и пожизненное жалованье, достаточное для прокормления.
Видя алчную лихорадку, обуявшую Агабека, Ходжа Насреддин отбросил всякую осторожность и шёл к своей цели напрямик, сам подставляя крылья и лапки под паутину.
— Я исследовал ещё далеко не все тайны природы, — говорил он. — Вот почему я нуждаюсь в уединённых размышлениях. Я изучил превращение людей в мелких животных, как то: муравьев, пчёл, блох, букашек и мух; изучил область крупных животных, чему ты был сегодня очевидец, — но превращение людей в лягушек, рыб и водяных жуков ещё не исследовано мною.
— Значит, можно превратить человека и в муху, и в пчелу, и в муравья?
— Ничего нет проще! Да вот, не хочешь ли испытать?
— Зачем, зачем, не надо!
— Ты не почувствуешь никакой боли. Даже и не заметишь, как станешь уже блохой. На один только день, а завтра я верну тебе человеческий облик. — Ходже Насреддину хотелось спать, и он старался поскорее выпроводить гостя. — Сейчас я принесу волшебный состав.
— Когда-нибудь в другой раз, — поспешно сказал Агабек, поднимаясь: у него не было никакой охоты превращаться в блоху, да ещё сейчас, когда впереди так пленительно рисовался в тумане египетский далёкий дворец. — Мы оба устали, прощай на сегодня.
Ходжа Насреддин проводил его до арыка. Уже рассветало, восток разгорался.
— Опять они вьются вокруг тебя, эти стеклистые червячки.
Агабек беспокойно заворочал головой на короткой шее. Бессонная ночь сказывалась: червячки плавали вокруг в изобилии. Вовсе не следовало брать этих провожатых с собою в дальний путь, тем более что в Египте, как он заранее предполагал, должны с неизбежностью появиться новые.
— Сегодня же зайду к мулле и закажу ему заупокойные службы на год вперёд.
— Пусть на эти деньги он обновит мечеть.
— Я скажу ему.
Так избавились чоракцы от расходов на обновление мечети. Но это было наименьшее из благодеяний, оказанных им Ходжой Насреддином, — впереди были другие дела, истинно великие! Говорить о них преждевременно; проницательные пусть угадывают, остальные — пусть ждут… Простившись с Агабеком, Ходжа Насреддин долго смотрел ему вслед, весело подняв широкие чёрные брови, затем — вернулся в хибарку. Веки его слипались, халат и сапоги он сбрасывал уже в полусне. Дверь за ним осталась полуоткрытой; он подумал, что надо бы закрыть её, но уже не нашёл в себе силы для этого.
Он сомкнул глаза и, будучи на самом рубеже сна, успел ещё услышать залетавший в хибарку призыв муэдзина — утреннюю благодарственную молитву за новый день и новый свет, ниспосланные миру. Голос муэдзина, медный и чистый, плыл по ветру, как на широких крыльях, рядом с облаком, навстречу солнцу, что медленно и торжественно поднималось из-за гор во всём своём вечном и немеркнущем величии! «Милостям твоим нет предела, и могуществу твоему нет границ!..» — пел муэдзин, и всё в мире молилось — люди, звери, птицы, даже бессловесные деревья, трепеща и лепеча под ветром, спеша обогреть в лучах каждый свой листик.
По всему миру, от края до края, начинался день; шумели ветры — южный, северный, восточный и западный, блистали снеговыми вершинами горы, синим прозрачным пламенем светились моря, струились воды горные и долинные, наливались злаки на полях, тяжелели плоды в садах, и виноград сквозил и золотился, накапливая в себе солнечный сладкий настой.
А Ходжа Насреддин спал, позабыв сотворить утреннюю молитву, как это бывало с ним часто. Но, видимо, такой грех легко прощался ему, ибо его видени