ем, потягивала пиво, Йолли внимательно изучала какую-то очередную феньку…
— Ну вы даете! — жизнерадостно заявил чернокудрый парень, плюхаясь рядом (возмущенно пискнула Йолли, не успевшая вовремя убрать ногу). — Вертолет покупать будем?
— Хм, кто бы говорил, — отозвалась Лави. — И вообще — думать надо! Пластик не сдают!
Парень ухмыльнулся еще шире и ответил в том смысле, что вообще пить надо вино, а не бурду всякую, на что чей-то язвительный голос сообщил, что инициатива наказуема…
Аэниэ растерянно наблюдала за всем этим, не решаясь подойти ближе — она здорово надеялась, что Лави заметит ее и позовет, но пока этого не происходило.
— Да садись куда-нибудь, чего ты тут… Как памятник себе. — фыркнула Нэр, проходя мимо замершей девочки. — Места хватит. — и, картинно взмахнув полами плаща, опустилась возле Йолли.
Измученная и несчастная, Аэниэ брела по коридору второго этажа, смаргивая наворачивающиеся на глаза слезы и бесцельно разглядывая потемневший от времени паркет под ногами. Девочка уже устала ходить по школе, но все интересное давно закончилось, все веселые компании с гитарами разогнаны неумолимыми дежурными, а возвращаться не хотелось совершенно. Не просто не хотелось — сейчас была противна даже сама мысль о возвращении на «стойбище». Девочка ни разу не видела Лави в таком состоянии; в легком подпитии — да, случалось, и тогда глаза эльфки блестели больше обычного, она говорила громче, больше смеялась, больше пела, но вот так вот… Ни разу. Девочка отчаянно помотала головой, чтобы отогнать услужливо подсунутые памятью картины. Конечно, Филавандрель может делать все, что хочет, имеет право, но…
"Зачем он так… Я же… Опять… Все отдам, только пусть позволит… Быть его верной тенью, его собакой… Они же не ценят, не любят так, как я… Пусть хоть слово скажет, хотя бы взглянет — ведь до утра вспоминать буду… Господин мой, хозяин, король мой… Как же больно…"
Внезапно девочка подняла голову, прислушиваясь — где-то тихо звучала музыка. Аэниэ покрутила головой, соображая, где бы это могло быть, и тихонько двинулась вперед по коридору. Звон гитарных струн становился все отчетливей, к нему присоединился голос — кто-то пел, но слов было не разобрать, и непонятно, кому это не спалось в такую снежную, зябкую ночь… В конце коридора, слева, обнаружились три ступеньки вверх и облезлая белая дверь, чуть приоткрытая, в которую девочка и заглянула.
В спортивном зале, отданном на время КОНа народу на проживание, царила ночь, пронизанная призрачным светом уличных фонарей. У дальней стены, в перекрестье двух полос бледного света, расчерченных тенями оконных рам, играл и пел менестрель. Вокруг него собрались существа: кто удобно устроился на спальнике, кто пристроился на подоконнике, кто стоял, опираясь на стену или на соседа. Он пел вполголоса, и его слушали, не смея вздохнуть и не решаясь передать другому пущенную по кругу бутылку вина. Когда песня заканчивалась, он улыбался и протягивал руку — ему передавали вино, он делал глоток и возвращал бутылку, перебрасывался несколькими фразами со слушателями, спрашивал, что они хотят, чтобы он спел. И продолжал петь.
Очень стараясь остаться незамеченной, Аэниэ пробралась между расстеленными спальниками, нашла на полу свободное место и уселась, скрестив ноги. Менестрель заметил появление новой слушательницы и коротко, пристально взглянул на нее, и девочка смущенно отвела глаза, всей душой желая только одного — растворится в тенях, исчезнуть, стать невидимой. "Еще не хватало, чтобы он меня за одну из этих принял…" Под «этими» она имела в виду жавшихся к поющему молодому человеку девиц — на их лицах было написано обожание, граничащее с тяжкой формой умственного помешательства. Правда, певец не обращал на них особого внимания.
Аэниэ украдкой разглядывала его: правильный овал лица, высокие скулы, плавный изгиб широких бровей, на подбородке ямочка, мягкий нос, мягкие очертания губ — припухлых, слишком женственных, все лицо — слишком мягкое, словно принадлежит переодетой девушке, длинные волосы — кажется, каштановые, — перехвачены тонким кожаным шнуром; глаз не разглядеть, рост — не понять, сидит ведь… Простая зеленая рубаха с расстегнутым воротом, черные джинсы, а обуви нет — вон сапоги, валяются рядом… Девочка попробовала было угадать, кто это, но вскоре сдалась: КОН только начался, на тех концертах, где она была, никого похожего ей не попадалось, а сколько еще концертов она упустила, а сколько народу поет очень хорошо, но никаких сольников не устраивает… Помучавшись, Аэниэ решилась спросить у какой-то девушки, сидевшей рядом:
— Слышь… А это вообще кто?
— Кто? — та удивленно взглянула на девочку, — Это же Лютик.
Когда Лютик в очередной раз умолк, одна из девушек, светловолосая, в длинном синем платье, грациозно поднялась, подошла к нему и что-то тихо проговорила — в ответ менестрель поймал ее тонкую кисть и коснулся губами кончиков пальцев. Девушка хихикнула, высвободилась и попыталась пригладить его непослушные волосы. Несколько секунд менестрель терпел, потом что-то шепнул поклоннице, и она тут же покорно уселась рядом. Кажется, Лютик улыбался — совсем чуть-чуть, одним уголком рта. Впрочем, в полумраке было трудно разобрать.
Менестрель отпил вина и продолжил петь. Аэниэ слушала. Иногда она закрывала глаза и начинала беззвучно подпевать, и ненадолго ей удавалось раствориться в голосе и музыке — и не думать, не думать о том, что… "Не думать о белой обезьяне," — язвительно сказала она себе и усмехнулась, смаргивая слезы. — "Рррры… Дура…"
А Лютик пел… Кажется, еще пару раз он встречался глазами с Аэниэ, но девочка тут же отводила взгляд.
Время шло. Часы девочки показывали уже три ночи — или это уже три утра? В спортивном зале уснули почти все его обитатели, а кто не спал, предпочитал слушать Лютика из положения лежа. На подоконниках уже никто не сидел, и даже самые стойкие сползли по стеночке, подстелили под себя все, что могли, и устроились поудобнее. Из спальника совсем недалеко от Аэниэ выглядывали две головы — девушка положила голову на плечо своему парню, прикрыла глаза, а он нежно перебирал ее волосы. Та светленькая все сидела у ног Лютика, преданно заглядывая ему в рот, хотя ее заметно клонило в сон.
Аэниэ очень хотела спать, но не хотела возвращаться на «стойбище». "Досидеть бы так до утра… А там Лави уйдет куда-нибудь… Точно, она обязательно должна…" — мысли плыли и путались, — "…тогда я вернусь и посплю… Нэр тоже уйдет… Нет, не Нэр… Как его… Неважно…" Пальцы Лютика скользят по грифу. Пальцы Лютика порхают по струнам. Белые-белые пальцы — мелькающие птицы в сумраке… "Как же он играет? Ведь ладов уже не видно…" Завораживающий танец, полет… "Как красиво…"
Последний аккорд — Лютик провел по струнам неожиданно ласковым, нежным движением и отложил гитару. Сидевшая у его ног девушка встрепенулась, привстала на коленях, подняла к нему светящееся надеждой лицо — губы полуоткрыты, в глазах вопрос, но Лютик уронил ей улыбку — и поднялся. Потянулся, словно кот, одернул рубаху, несколько плавных шагов — и вот он уже опускается на колени возле Аэниэ и грациозно подносит к губам ее пальцы:
— Прекрасная леди… Леди устала? — вкрадчивый голос-шепот.
— Нет, ничего… — девочка смешалась, опустила ресницы, — я пойду… — хотела встать, но как тут встанешь, если теплые сухие ладони все еще не выпустили, все еще держат — крепко, но бережно, как птичку…
— Мне кажется, милая леди не хочет уходить, — продолжил, пристально вглядываясь, а его лицо — тени, тени не дают рассмотреть как следует, только — поблескивают глаза, только — все еще таится в уголках губ улыбка. — Может быть, я могу чем-то помочь?
— Я… — и нет слов, и перехватило горло, и попробуй объяснить, что — там, а объяснять и не надо, а мимо проплывает, кипя от злости, та коленопреклоненная девушка, и где-то в углу — жаркий шепот, и кажется, что все смотрят на нее, что все говорят — о ней, — А… Мне сегодня… негде ночева… — не может договорить до конца, тьфу, идиотка, что он сейчас подумает! — Нашу комнату уже заперли… — опять не то! И скороговоркой, мучительно вспыхнув, — Вы только не подумайте!
— Леди, я буду счастлив предложить вам лишний спальник, — серьезно, без малейшей насмешки проговорил Лютик и поднялся, и помог встать Аэниэ. Торжественно, словно на королевском балу, подвел ее к своему месту в зале, поклонился, выпустил руку. Спальное место он приготовил моментально, тем более, что все составляющие — пенка и спальный мешок — уже были развернуты, оставалось только расстелить, обернулся:
— Леди, прошу. Не побрезгуйте…
Аэниэ плохо помнила, как забралась в спальник, как застегнула «молнию», как ворочалась, пытаясь устроится поудобней — жестко, непривычно, да еще и сквозняк — вот продует, и придется весь КОН проходить с температурой и хлюпающим носом… Уже сквозь сон девочка попыталась натянуть край спальника на голову, закрыть хотя бы затылок — получилось не очень… Внезапно рядом — шаги, тихий шорох, шелест… И — кто-то устраивается вплотную, тепло чужого тела — даже через несколько слоев плотной ткани… Аэниэ резко обернулась, привстала на локте — и увидела совсем близко успокаивающую улыбку Лютика:
— Леди, не бойтесь… Вы совсем продрогли — я просто буду вас согревать, и честью клянусь — не посягну на ваш покой… Позвольте мне… — не дожидается ответа, крепче прижимается к девочке, одна его рука — у нее под головой, другая — обнимает, носом зарывается куда-то ей в волосы, и — едва слышное:
— Теплой ночи, леди…
"Что он… Зачем… Это же…" — сначала Аэниэ не могла расслабиться, но через несколько минут, убедившись, что Лютик действительно не делает никаких поползновений, успокоено закрыла глаза. Так — с Лютиком под боком — и в самом деле было теплей…
Оставшиеся дни КОНа пролетели мгновенно, и когда позже Аэниэ пыталась разложить спекшиеся в один огромный ком воспоминания по дням — ей никогда это не удавалось. Только — смех, музыка, песни с утра и до глубокой ночи, и — глаза Лютика, его тепло — совсем рядом, бок о бок, вот его рука лежит у нее на плече, вот он обнимает ее за талию, вот он поет на сцене, поет, глядя ей в глаза, поет — а потом на виду у всех целует ей руку и торжественно ведет по коридору… Лютик со стаканчиком кофе — рано утром, когда девочка только продирает глаза, Лютик в кабаке — отстаивает