— Другого выбора у нас нет.
— А потом? Когда скажем родным дяди Коли, его возьмут отсюда?
— Обязательно. Лишь бы война кончилась. Давай свой галстук, накроем Николая как боевым знаменем и похороним с воинской почестью.
Юра протянул галстук. Старшина разложил на груди погибшего красный шелк, расправил концы, прижал ветками, чтоб ветром не сдуло.
Когда стемнело, они подтащили Прохорова к небольшому рву, отрытому, вероятно, нашими бойцами для укрытия, аккуратно уложили в него тело. Прощаясь, Бондаренко нагнулся к другу:
— Ты уж, Никола, прости нас. Такая вокруг обстановка, сам понимаешь…
Засыпали руками. Земля была рыхлая, поддавалась легко. Несколько минут постояли перед могилой.
— Прощай, наш боевой товарищ! Мы никогда не забудем тебя. Клянусь, Никола, мы отомстим за твою смерть! Пусть земля русская будет тебе вечным пухом. — Дальше говорить Бондаренко не мог, отвернулся в сторону, смахнул слезу.
Юра нагнулся к могиле:
— Прощайте, дядя Коля. Я не забуду вас. И мы отомстим за вас и за всех-всех. Честное пионерское!
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Когда совсем стемнело, они осторожно спустились к реке. Звездное небо было ясное, спокойное. Кое-где верещали сверчки.
Бондаренко вошел в реку, запустил в воду широкую ладонь.
— Теплая. Искупаться бы, да не время. Ты посиди здесь, а я вдоль берега поищу.
Минут через пятнадцать Юра услышал тихие всплески. Присмотрелся к реке: в его сторону двигалось что-то длинное и темное. Челн, догадался Юра.
— Дядя Ваня, я здесь!
Бондаренко развернул челн, приблизил к берегу. Юра сел в него, вцепился в бугристые бока, пригнулся.
— Еще ниже можешь?
— Могу.
— Порядок, — одобрил Бондаренко и протянул сверток. — Возьми партбилет. Сунь за пазуху. И схему береги от воды. А главное — держи равновесие. Ну, поехали!
Челн качнулся, и Юра почувствовал, как медленно поплыли поперек реки. Шершавая древесина карябала щеку. Но Юра не обращал на это внимания. Он смотрел на воду. В мелкой волне забавно колыхались отражения звезд и луны.
Бондаренко одной рукой придерживал скользкую корму, другой сильно загребал воду. Разбухший челн был тяжелым, и усилий одной руки было явно недостаточно.
Наконец толкнулись в противоположный песчаный берег.
— Приехали. Подъем, капитан! — Бондаренко вышел из воды. Следом за ним Юра.
Оба сделали несколько шагов, как вдруг из ближних кустов раздалось негромкое, но требовательное:
— Руки вверх!
Щелкнул затвор.
Юра и Бондаренко обернулись на голос и тут же зажмурились. Яркий луч фонарика ударил в лицо.
— Что молчите? Кто же вы?
— Свои.
— Свои, говоришь, а где документы?
— Какие документы? — переспросил старшина.
Юра впервые услышал в его голосе растерянность.
— Дядя Ваня, у нас же есть документы. Партбилет и березовая кора с танками и пушками.
— Погоди, сынок. Слушайте, товарищ, я не вижу вашего звания, но очень прошу срочно доставить нас к командиру.
— Может, самолет вызвать и прямо в Москву, а?
— Дело, о котором я должен доложить, серьезное. Нельзя упускать момент.
— Да не сердись ты, старшина. Мы за вами давно наблюдаем. И фашистов на прицеле держали, к вам не подпускали. А где третий? Вас же трое было.
— Там остался. Навсегда!
— Понятно… Вы подождите здесь, а я майору доложу. Соболев!
— Слушаю, товарищ лейтенант.
— Уведи гостей, чтоб не видно было.
От кустов отделилась высокая фигура Соболева.
— Пошли!
— Ну вот и добрались мы до своих. — Бондаренко потрепал Юру за жесткий вихор. — Доволен?
— Еще бы! — обнял он старшину.
…Соболев привел их на небольшую полянку. Здесь кружочком сидели несколько бойцов и тихо переговаривались.
— Теперь, Юра, снимай рубашку, я отбинтую нашу картинку. И партбилет верни, не намочил его?
— Нет, не должно.
Юра вернул партбилет и снял рубашку. Бондаренко никак не мог развязать узлы.
— Братцы, ножичек есть у кого? Свой был, да на той стороне остался. Здесь такое дело прикручено, а узлы затянулись, развязать не могу.
Один из бойцов протянул нож и спросил:
— Что же такое у пацана привязано, если не секрет?
— Ты бы лучше вместо вопросов пожевать дал. Два дня во рту маковой росинки не было. Я-то, ладно, потерплю, а вот парнишка совсем ослаб.
— Извини, друг, я сейчас.
Бондаренко срезал узлы, отбинтовал березовую кору:
— А ну, хлопцы, посвети, у кого огонек имеется.
Высокий усатый боец чиркнул спичкой, загораживая ее свет:
— На, держи, да чтоб на той стороне не заметили, а то сразу шарахнут. Там тоже не спят, на нас поглядывают.
Бондаренко взял горевшую спичку, прикрыл широкими согнутыми ладонями, стал внимательно рассматривать чертеж. Все было в порядке. Вода коры не коснулась.
— Ну чего там интересного нашел, старшина?
— Хочешь посмотреть? На, но только осторожно, за углы держи, чтоб не смазать.
Над корой нагнулись несколько человек.
— Слушай, старшина, и это все против нас расположено?
— А где же еще! Вот Юра и зарисовал все.
— Молодец парнишка, понятно обстановочку срисовал. Да вы переоденьтесь. Ребята, у кого есть из одежды что, давай сюда.
Кто-то полез в вещмешок, кто-то сходил куда-то, и у ног Юры и Бондаренко появились гимнастерки, брюки, нижнее белье.
Они переоделись. Хоть и лето, и вода в реке теплая, а все-таки плохо ночью быть в мокрой одежде. К ним подошел еще один боец, от него резко пахло луком, борщом.
— Ну кто здесь с той стороны?
— Сюда, Серега, неси. Вот они.
Старшина аппетитно жевал говядину, шумно запивал чаем и рассказывал о скитаниях своей группы: коротко, без прикрас.
Юра ел молча и устало прислушивался, что говорил Бондаренко, словно тот рассказывал о ком-то другом, очень близком и знакомом. Неудержимо клонило ко сну. Юра привалился к широкой спине старшины, почувствовал тепло и задремал. Под впечатлением воспоминаний старшины приснилось ему ржаное поле, бой у железнодорожной насыпи, концлагерь, побег, смерть Николая.
Проснулся, потому что его настойчиво тормошили за плечи.
— Сынок, а сынок, очнись. Не стони. Лейтенант вернулся, к командиру вызывают.
Юра встал и тут же присел от нестерпимой боли.
— Что с тобой? — испугался Бондаренко.
— Нога. Не могу больше идти.
— А ну, покажи!
Юра снял ботинок и вытянул ногу. Бондаренко наклонился, лейтенант включил фонарик, и оба ахнули. По всей ступне расползся огромный сине-желтый нарыв.
— Тю! — поразился Бондаренко. — Как же ты терпел?
Увидев распухшую ногу, все удивлялись и советовали немедленно отправить Юру в госпиталь.
Мальчика подняли на руки, закутали в жесткую шинель и куда-то понесли. По дороге совали кусочки сахара, говорили добрые, ласковые слова.
На заботливых руках Юра снова заснул. Даже боль не в состоянии была пересилить великую силу сна.
Юре было все равно, куда его несли и зачем. Он был у своих, на душе было легко-легко, и хотелось только одного: спать, спать, спать.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Когда Юра проснулся и открыл глаза, то сразу зажмурился от яркого солнца и больничной белизны. В палате стояла тишина. На потолке и стенах — солнечные зайчики. Где он? Куда попал? Юра вспомнил вчерашний вечер и все понял.
В правой ноге ощутил нудную, тупую боль и, чувствуя сдавленность, догадался, что нога перевязана.
Юра повернулся, увидел стол, на котором, как чудо, стоял стакан молока, накрытый краюхой белого хлеба. В распахнутые окна врывался, теплый ветерок, шевелил тюлевые занавески, обдавал запахом полевых цветов. Вроде и не было войны, горя, трудностей, оставшихся позади, в тылу врага. Все это показалось Юре ужасным, прошедшим сном. Да-да, сном!
У окна сидела женщина. В белом халате и белой косынке, Она что-то быстро писала на тумбочке. Она так была похожа на его мать, что сердце невольно сильно забилось. Юра не сомневался, что это, конечно, она, мама. Кто же еще, как не она, придет к нему?! Счастливый, Юра вскочил с кровати.
— Ма-а-ма!
Женщина моментально повернулась.
— Проснулся, сынок?
Юра увидел ее доброе, ласковое лицо, совсем как у мамы, но это была не она… И Юра понял, что своей мамы он никогда-никогда не увидит. Уткнувшись в подушку, он заплакал. Безудержно, навзрыд.
Медсестра Анна Федоровна подошла к Юре, присела рядом. Стала успокаивать его. Она все знала. Ей обо всем рассказал старшина Бондаренко. Он просил по-матерински поухаживать за мальчиком. Но ее и просить не надо было. Какое женское сердце останется равнодушным, узнав о горе ребенка?.. И с вечера, после операции, она всю ночь, не смыкая глаз, просидела у кровати Юры. Слышала, как он настойчиво звал мать, жалел какого-то дядю Колю, грозил фашистам, метался, разыскивая красный галстук.
Немного успокоившись, Юра немигающим взглядом уставился в далекое голубое небо. Перед глазами, в который раз, представилась страшная картина всего, что он видел, испытал, перенес. Юра закрыл глаза — что же будет? Что делать, как быть? А если и отец погиб?..
Ласковые женские руки легонько коснулись его головы. Нет-нет, только не это. Юра отдернул голову и накрылся простыней.
— Что с тобой, сынок?
Юра промолчал. Анна Федоровна продолжала говорить тихо, с материнской заботой:
— Одежонку твою, родной, я заменила. Хотела подлатать, да на ней живого места не осталось. Смотри, вот брючки, рубашечка, давай примерим?
Она надеялась, что Юра ответит, заговорит. Когда человек говорит, ему легче помочь. Но Юра молчал…
Прошло два дня. Нога заживала. Юра с Анной Федоровной подружились. Он уже знал, что ее муж погиб в первые дни войны, а сын воюет где-то на Севере и что от него второй месяц нет весточки.
Анна Федоровна по-матерински заботилась о Юре, но ему это не нравилось. Ему не хотелось, чтобы кто-то заменял родную маму. Анна Федоровна понимала Юру и вела себя ненавязчиво. Постепенно сердце мальчика оттаивало и тянулось к этой доброй женщине.