Дома Марта радостно кинулась к нему:
— Этот убийца Левинэ пойман!..
Она протягивала ему экстренный выпуск газеты.
— Знаю! — злобно отрезал капитан Мухтаров. — Знаю! Дура! У меня украли десять тысяч марок! Проклятый щелкопер украл десять тысяч марок! Вот поверь слову — он сомневался! Сомневался, сказать или нет! Поверь слову — только сегодня он и решился. В последний момент! За жену этого Левинэ денег не дадут, даже если поймаешь! Грабеж среди бела дня!..
Он с ненавистью поглядел на выскочившую при этих криках в коридор черноволосую женщину и выбежал, хлопнув дверью.
— Господин Мухтаров очень взволнован, — объяснила Марта. — У него украли большую сумму денег.
— Покажите, пожалуйста, газету, — отвечала жилица странно срывающимся голосом. Ее молодое лицо подергивалось судорогой, словно она испытывала острую боль.
Капитан Мухтаров оказался очень еще неопытным сыщиком, — он и не подозревал, что в его пансионе живет жена Левинэ. В голову ему не пришло, что следить надо за соседней комнатой.
К ночи капитан явился к Эльзе.
Впервые пришел он к ней в пьяном виде.
Здесь, в уюте шторами занавешенной гостиной, господствовал лейтенант фон Лерхенфельд. Лейтенант был новым героем этого дома.
Лейтенант тихим голосом спокойно повествовал об аресте Левинэ. Да, он самолично арестовал этого разбойника. Пришлось сдерживать солдат, чтобы не растерзали. Да, после ошибки с католиками надо уже убивать судом, а не просто так. Господин Швабе должен быть доволен — он так волновался... Позиции того графа имеют поддержку — общество ищет успокоения в законе.
Дa и у власти стоят все-таки социалисты. Суд имеет, конечно, свои преимущества, — полезно публично разоблачить этого мошенника, бросившего обманутых им людей на произвол судьбы в момент краха всей авантюры. Такие чудовища достойны, конечно, только смерти, позорной смерти. Но при аресте он вел себя нагло, очень нагло...
Эльза даже рот чуть приоткрыла, слушая героя, и капитана Мухтарова передернуло при взгляде на нее. Теперь она будет прижиматься к лейтенанту! А этот дурак Швабе не знает прямо, как выразить свое восхищение!
Стребовать, что ли, денег за тайну похождений этой белокурой Гретхен? Она умеет завлекательно любить — есть о чем порассказать!
Путаница чувств и мыслей владела капитаном, когда все трое обернулись к нему.
Не здороваясь, капитан заорал:
— Грабеж среди бела дня! Украдено десять тысяч марок! Дьяволы! Сволочи! Но ладно! Капитан Мухтаров становится выше денег! Идея! Высокая идея! Бесплатно расстреляю мерзавца! Пытать мерзавца! Резать каждого сукина сына большевика! На улицах по столбам развешивать! Европа! Работать по-нашему, по-геройскому, не умеете, немчура проклятая!
Он орал по-русски, и никто не понимал его.
В ночной тиши рождались мысли. Еще не оформленные в слова, они не находили себе места в дневном шуме. Являлись они из этой дневной суеты, но, возвращаясь сюда обратно, блуждали и метались, не воплощаясь. Еще не известно было, что они определяют в жизни и чего требуют, но уже они беспокоили и мучили, чередуя упрямое молчание с внезапными взрывами яростного протеста, отталкивая от одного, притягивая к другому. Вдруг они тонули, сникая, но это только для того, чтобы вновь, с еще большей силой, овладеть внезапно и как будто беспричинно, в какое-нибудь самое обыденное мгновение жизни. Рожденные зрелищем жестокостей и нелепиц, они росли, зрели, и понемногу ясно становилось, что это — некие главные мысли, которые все равно победят и продиктуют всю жизнь. Они уже командовали поведением, и чем ближе к зрелости, тем шумней толпились они в мозгу, как рабочие в стачке, как кули на плантациях, как рабы в римских катакомбах, и, вздымаясь, они толкали на действия и поступки. Они предвещали необычную жизнь, и прислушиваться к ним становилось уже наслаждением. Воздух революций рождал эти мечты.
Жизнь двоилась. Одна была заказана воспитанием, заботами и деньгами матери, другая — выращивалась непреклонной беспощадностью истории, рвалась из подполья, где мучились безгласные толпы неоформленных слов и несовершенных поступков.
Вторая жизнь свергла первую. Это был томительный и странный момент зрелости, решимости раскрыться, встать во весь рост, что бы ни получилось из этого. Когда ревнивая рапира гейдельбергского богача-студента кольнула в лоб, боль не породила страха, но обновила готовность к борьбе. Дуэль из-за первой любви, из-за девушки, которая была сменена вскоре другой и еще другой!.. Не таких дуэлей требовала история. Вся глубина смутных ощущений и мыслей не одобряла этой лассалевской дуэли. Вторая жизнь опрокинула первую и повлекла в книги и скитания. И в дело вступало мужество ума, не устающего в своих поисках и разведках.
Левинэ в страданиях хотел найти указания и уроки. В дружбах с эмигрантами русской колонии Гейдельберга он нашел слово «социализм», и оно только укрепило его в мечтах, рожденных протестом. Социализм требует самопожертвования — и вот он готов к любому подвигу!
Он искал подвигов в эсеровской партии и одиннадцать лет тому назад едва не погиб в центре болот и лесов нищего, больного колтуном и коростой Полесья. Пойманный в агитационных блужданиях по гнилым деревушкам, он нагло, днем, выскочил за ворота минской тюрьмы и пустился бежать. Схваченный, он узнал тупую силу кулаков и беспощадность нагаек. Он свалился, и городовые топтали и били его тяжелыми своими сапожищами.
Жажда страданий была удовлетворена вполне. Левинэ узнал свое несдающееся мужество, обрадовался ему и оперся о него. Лежа на полу в коридоре тюремной больницы, Левинэ спокойно и сосредоточенно размышлял, уже предвидя поворот в своей жизни. Он не возражал, когда мать подкупами и поручительствами освобождала его, и навсегда вернулся, бежал в Германию.
Мать уверена была, что теперь он, как многие молодые люди, навсегда излечился от революционных мечтаний — так тихо и неподвижно лечился он у нее в гейдельбергской вилле, целыми днями лежа на кушетке с книгой и тетрадкой для заметок в руках. Мать радовалась и тому, что возврат в Россию для него уже невозможен, и тому, как хитро он принял баденское подданство, сыграв на местном патриотизме. Запрос в Берлин мог обнаружить его неблагонадежность, неизвестную здесь, и потому он воскликнул изумленно:
— Неужели баденское правительство не может без Пруссии решить такое пустяковое дело?
И запрос не был послан.
Но Левинэ принял баденское подданство для того, чтобы делать революцию в Германии.
Мать не поняла молчаливой неподвижности сына. Это толпы недодуманных мыслей, как толпы загнанных в нищету рабов, требовали окончательной ясности и точности от того, кто стремился изменить, перевернуть жизнь. Это сын, наученный опасным опытом, искал ключ к будущему, рычаг восстаний. Надо было с четкостью военного стратега определить путь к победе, изучить революционное дело как военную науку, подчинить стихию чувств расчетам разума.
Еще подростком, еще до того, как мать из петербургской гимназии перевела его в висбаденский пансион, Левинэ мучился неясностью своих стремлений, заполонявших его, как туман петербургских вечеров, когда все — от тротуаров до облаков — казалось отравленным. Этот туман поселился в сознании, этот туман стлался по его беллетристическим наброскам. Только теперь, в изучении всего исторического опыта, в постоянных поездках в Мангейм, где детально исследовал он жизнь рабочих, в подготовке докторской диссертации под спокойным названием «Культурные запросы рабочих», рассеивался туман. Вся путаница, все мучения и скитания его жизни разрешались понемногу очень просто: он открывал, что революция — это наука, это искусство. Здесь надо быть глубоким и тонким знатоком, а не расшибать лоб о стену.
В юности книги подсказывали ему неопределенность формул протеста,— его привлекала именно неопределенность. Теперь он с некоторым изумлением еще и еще раз возвращался к точным и четким, как математика, формулам Маркса. Почему он раньше не вникал в них? Ведь еще студентом он мог цитировать Маркса наизусть! Происхождение? Воспитание? Возраст? Или просто отвращение юности к сухой науке? Неужели только кулаками и сапогами полицейских излечиваются романтический авантюризм и путаница в мозгах? Неужели только так добывается зрелость? Как медленно живут и умнеют люди! Нельзя ли ускорить?
Вновь брошена гейдельбергская вилла. Страстность все больше покорялась соображениям ума. Левинэ общался с фабриками и заводами, составлял доклады и лекции и удивительно много читал. К войне уже дружба связывала его с Либкнехтом. Война была побеждена пониманием причин ее, и в армии его бросали из лагеря в лагерь, так что неясно становилось, германский ли он солдат, переводчиком приставленный к пленным, или сам в плену. Русский Октябрь привел на работу в берлинскую Роста как ученика и последователя. И это была уже пустая формальность — порвать всякую связь с левыми эсерами после убийства Мирбаха. Через русский Октябрь, оказывается, пролегает путь к той самой справедливой, без угнетателей и угнетенных, жизни, о которой неопределенно мечталось в юности. Ключ был найден, рука нащупала верный рычаг. Мужество ума и мужество тела действовали теперь едино и слитно.
Даже в берлинском и мюнхенском разгроме этот найденный секрет не покидал ни на миг. Отчаяние, мотавшее его по этой мюнхенской комнате, не давая ни секунды отдыха, забежало из юности и хотя измучило, но не толкнуло ни на один неверный шаг. Не оно определяло его поведение, а невыполненные обязательства перед миром рабства и нищеты. Тысячи трупов будут отомщены в свободе и счастье миллионов. Победа все равно неизбежна. И он не пошатнется даже при самой страшной катастрофе, даже при гибели самых близких людей.
Левинэ прощался с приютившей его комнатой без жалости. Он оставлял тут напрасные мучения бессонных ночей. Он исходил по этой комнате столько километров, что если б уложить их в длину, то, может быть, он был бы уже за пределами Германии. Эта комната пыталась побороть его решимость и вернуть его к безумствам юности. Но он еще раз победил здесь сам себя.