Перед началом собрания пели песни “Бейтара”, а в конце – гимн “Бейтара” и национальный гимн. Сцена зала “Эдисон” была украшена национальными флагами, гигантской фотографией Зеэва Жаботинского, под которой несли караул юноши “Бейтара” – в форме, с черными галстуками. Я мечтал поскорее вырасти и стать одним из них. А их лозунги потрясали меня до глубины души: “Смерть или победа!”, или “Если я забуду тебя, Иерусалим, пусть отсохнет десница моя!”, или “В крови и огне Иудея пала – в крови и огне Иудея восстанет!”
После двух-трех “разминочных” речей президиум вдруг покинул сцену. Юноши “Бейтара” тоже ушли, печатая шаг. Глубокая, едва ли не религиозная тишина опустилась на зал “Эдисон”. Все глаза напряженно вглядывались в пустую сцену, и вот едва заметная щель возникла в бархатном занавесе, и щуплый человек неуверенными шажками приблизился к микрофону и встал там, смиренно склонив голову. Лишь спустя несколько мгновений безмолвного изумления в зале захлопали, неуверенно – казалось, никто не может поверить, что Бегин отнюдь не изрыгающий пламя великан из страны исполинов, а худой и невзрачный коротышка. Но уже набирали силу шум, аплодисменты, и вскоре уже весь зал бушевал, и бурное одобрение сопровождало всю речь Бегина.
Несколько секунд он стоял неподвижно, склонив голову, ссутулившись, словно хотел сказать: “Я из малых сих, недостоин этого обожания”. Но вот он простер руки, точно благословляя собравшихся, смущенно улыбнулся, взмахами призвал зал утихнуть, заговорил неуверенно, будто начинающий актер, испытывающий страх перед публикой:
– Доброй субботы всем собравшимся, моим братьям и сестрам. Сынам моего народа. Иерусалимцам, жителям святого вечного города.
И замолчал. И вдруг произнес тихо, с невыразимой печалью:
– Братья и сестры. Трудные дни переживает наша дорогая молодая страна. Трудные, ни с чем не сравнимые дни. Дни трепета для всех нас.
Он снова помолчал, будто справляясь с горем, и продолжил все так же тихо, но теперь в этой его негромкости была сокрыта сила:
– Вновь недруги наши, скрежеща зубами, вынашивают во тьме планы мести за свое поражение. Великие державы вновь задумали недоброе. Ничто не ново в этом мире. В каждом поколении есть те, кто желает погубить нас. Но мы, братья и сестры, на сей раз мы все превозможем и победим. Как побеждали мы не раз и не два. Одолеем их мужеством нашим. Верою великою превозможем. Никогда, никогда не удастся им увидеть этот народ на коленях. Никогда! Пока стоит мир!
Он уже почти кричал, и то был вибрирующий от боли крик, идущий из самого сердца. Толпа отозвалась яростным рыком.
– Израиль, – произнес он внушительно, словно только что вернулся со штабного совещания, – Израиль поднимется и раздробит на мельчайшие осколки замыслы наших врагов!
Толпа, уже не в силах сдерживать рвущийся наружу восторг, принялась скандировать: “Бе-гин! Бе-гин!”
Я тоже вскочил, тоже выкрикивал его имя – голосом, который как раз начал у меня ломаться.
– При одном условии. – Он вскинул руку и замолчал, словно раздумывая, можно ли обнародовать условие это. Полная тишина стояла в зале. – При одном условии, судьбоносном условии. – И снова умолк. Зал напрягся до предела, я слышал, как жужжат вентиляторы под высокими потолками. – При условии, братья и сестры, что наши лидеры будут истинно национальными лидерами, а не кучкой людей из гетто, растерянных, боящихся собственной тени! При условии, что правительство Бен-Гуриона, правительство, тянущее нас в пропасть, правительство, проводящее пораженческую политику, правительство, которому есть чего стыдиться и которое постоянно заставляет нас испытывать стыд, – при условии, что это правительство немедленно уступит место смелым и гордым людям, которые сумеют навести ужас на всех наших врагов. Так, как это умеет делать наша прославленная армия, одно имя которой вызывает страх и трепет у всех врагов Израиля!
Тут зал всколыхнулся, поднялся оглушительный шум, рев ненависти и презрения нарастал со всех сторон. В общем шуме прорезался истошный вопль: “Смерть предателям!” Затем кто-то принялся скандировать, и все остальные подхватили: “Бегину – власть! Бен-Гуриону – пропасть!”
Но человек на сцене сдержанно, тоном учителя-зануды, не дающего ученикам поблажек, тут же призвал всех к порядку:
– Нет, нет, братья мои и сестры. Пожалуйста, успокойтесь. Не криками и не насилием, а спокойно и с уважением – демократическим голосованием. Не жульничеством, свойственным этим “красным”, а честно и достойно. Как учил нас славный Зеэв Жаботинский, указавший нам путь. Мы не воюем с братьями нашими, не бунтуем против них, холодным презрением лишим мы их власти. Тех, кто торгует нашей землей. Обожателей Сталина. Разжиревших кибуцных чинуш. Всех наглых, высокомерных диктаторов большевистского профсоюза. Всех этих маленьких Ждановых вместе с их ворюгами. Долой! Не они ли каждый день произносят напыщенные слова о самоотверженном труде, об осушении болот? Вот и прекрасно. Мы отправим их трудиться. Они ведь забыли, что такое настоящий труд! Хорошо бы поглядеть, кто из них вообще в состоянии держать в руках мотыгу! Мы, братья и сестры, станем самыми великими осушителями болот: еще немного терпения – и мы раз и навсегда осушим болото грязной власти этих социалистов! Осушим раз и навсегда, братья мои и сестры! Осушим! Навсегда! Бесповоротно!
Толпа вышла из себя. И я вместе с ней. Будто все мы разом стали клеточками одного гигантского тела, извергающего гнев, кипящего от обиды и стремления к справедливости.
Тут-то для меня все и рухнуло. Пришел час изгнания из рая. Бегин заговорил о грядущей войне, о нарастающей и охватывающей весь Ближний Восток гонке вооружений. Бегин, как и все люди его поколения, без различия партийной принадлежности, называл оружие библейским словосочетанием, в котором главной частью было древнее ивритское слово заин, однако у нового поколения израильтян слово это означало мужской детородный орган. Старшее поколение этого не знало, оно не подозревало, что глагол “вооружаться” – литературное слово родом из Библии – в устах нового поколения означает “трахать”…
Пограничная линия проходила между молодыми уроженцами Эрец-Исраэль, которым к тому времени не было еще двадцати пяти, и теми, кто был старше и учил иврит по Священному Писанию. Папа мой с удовольствием позаимствовал из сленга словечки зифт и мезупат – производные от древнейшего, еще в Пятикнижии встречаемого слова зефет (смола) и означавшие на сленге “дело дрянь”. Только усвоил он это выражение тогда, когда молодежь почти перестала им пользоваться.
Господин Бегин отпил из стакана на трибуне, оглядел аудиторию, несколько раз покивал, словно соглашаясь с собственными словами, а может, горюя в связи с ситуацией, и продолжил. В голосе его звучали горечь, насмешка, издевка и обвинительные прокурорские ноты.
– Президент Эйзенхауэр трахает режим Насера!
(Он, конечно, имел в виду “вооружает”, но я-то слышал только привычное сленговое – “трахает”.)
– Булганин трахает Насера!
– Ги Молле и Антони Иден трахают Насера!
– Весь мир днем и ночью трахает наших врагов – арабов!
Пауза. Голос оратора исполнен презрения:
– А кто трахает правительство Бен-Гуриона?
Гробовое молчание в зале. Но господин Бегин ничего не почувствовал. Он возвысил голос и победно провозгласил:
– Если бы я сейчас был главой правительства – все, все трахали бы нас! Все-все!
Несколько слабеньких, неуверенных хлопков раздались там и сям – в рядах пожилых слушателей, уроженцев Европы. Но вся публика, исключая первые ряды, явно колебалась. Не веря собственным ушам, пребывая в легком шоке. В этой неловкой тишине только один мальчик, лет двенадцати, – мальчик, увлеченный политикой по самую макушку, в белой рубашке и ботинках, начищенных до блеска, этот мальчик больше не мог сдерживаться и захохотал.
Мальчик изо всех сил старался подавить смех, он готов был под землю провалиться от стыда, но истерический смех лишь усиливался, это был смех с повизгиваниями, с похрюкиваньями, он разносился по всему залу.
Со всех сторон вонзались в этого мальчика взгляды, полные удивления, потрясения, ужаса. Люди шикали на него, тыкали в него пальцами. Стыд! Стыд и позор! Уважаемые всеми граждане вскакивали и выговаривали ошеломленному дедушке Александру. И только в задних рядах анархистский смешок в открытую отозвался на его смех. Смешок прозвучал в одном углу зала, а потом в другом, а следом еще, и еще, и еще. Но все это происходило где-то на периферии зала. А в самом центре все нарастал потоп смеха, рвущегося из мальчика, набирал силу, затопил весь центр, где сидели уважаемые ветераны “Бейтара”, видные деятели партии Бегина, – словом, личности сплошь значительные.
Человек на сцене, заметив неладное, прервался и терпеливо, с доброжелательной улыбкой дожидался, пока побагровевший, рассвирепевший дедушка Александр, чей мир рухнул в одно мгновение, не ухватит мальчика за ухо и не поволочет через весь зал, мимо уважаемых граждан. На глазах у публики, истинных патриотов, дедушка, рыча от отчаяния, тащил мальчика за ухо (возможно, именно так в свое время волокла самого дедушку грозная бабушка Шломит после того, как, обручившись с ней, дедушка на корабле в Америку влюбился в совершенно постороннюю женщину).
И когда все трое вывалились из зала “Эдисон” – кипящий от ярости старик, задыхающийся от смеха мальчик и несчастное ухо ярко-красного цвета, – дедушка влепил мне оплеуху левой рукой. Затем повторил это правой рукой. И эта оплеуха была особенно свирепой, поскольку досталась левой щеке, олицетворявшей всю эту ненавистную левизну. А поскольку мировоззрение дедушки было исключительно правым, не захотел он завершать экзекуцию левой стороной, а потому еще раз огрел меня по правой щеке – и это была не какая-то там слабенькая пощечина, а мужественная, национально-ориентированная пощечина, исходившая от человека, исполненного праведного гнева.