Мое молчание повергало его в ужас даже больше, чем колючки на моей одежде, даже больше моего отказа ходить в школу. Убедившись, что ни ругань, ни наказания не действуют, папа переключился на насмешку и язвительные уколы. Но все чаще он просто бормотал:
– Ваша честь хочет так? Пусть будет так!
В конце концов осталась только печаль. Во время завтрака папины карие, такие наивно-щенячьи глаза робко взглядывали на меня и тут же прятались за развернутой газетой. Словно это он свернул с пути праведного и это ему следует стыдиться. Словно именно он – грешник.
Наконец, с тяжелым сердцем, пришел он к решению – его друзья из кибуца Хулиот, он же Сде Нехемия, на восточной окраине Верхней Галилеи, готовы принять меня на все лето. Я смогу включиться в сельскохозяйственные работы, попробовать жить так, как живут мои сверстники, узнаю, что такое “совместная ночевка”, когда дети кибуцников спят все вместе в одном доме, отдельно от родителей… Так я выясню, подходит мне это или нет. Если окажется, что летних впечатлений с меня достаточно, я должен заранее дать обязательство, что вернусь в гимназию и отнесусь к занятиям со всей серьезностью. Но если после летних каникул я не отрезвею, мы с ним вернемся к этому разговору и, как полагается у взрослых, найдем решение, приемлемое для нас обоих.
Дядя Иосеф собственной персоной, престарелый профессор, которого движение Херут выдвинуло кандидатом на пост президента Израиля (его соперником был кандидат левых и центристских партий профессор Хаим Вейцман, который и был избран), сам дядя Иосеф прослышал о моем решении отправиться в кибуц и был огорчен и потрясен. Кибуцы, на его взгляд, это угроза национальному духу, а может, и более того – ячейки сталинизма. Дядя Иосеф пригласил меня к себе для беседы с глазу на глаз, и впервые не в субботу, а в будний день. Я готовился к этой встрече, готовился с бьющимся сердцем, даже записал на листке три-четыре важных тезиса. Я собирался напомнить дяде Иосефу, что он всегда высоко ценил такое качество, как умение идти против течения, упорство одиночки, отстаивающего свои позиции, даже если самые близкие люди противятся этому. Но дядя Иосеф в самую последнюю минуту отменил нашу встречу из-за какого-то срочного дела, не терпящего отлагательств.
И вот, не ожидая никакого родительского благословения, в первый день летних каникул я встал в пять утра, чтобы отправиться на Центральную автобусную станцию на улице Яффо. Папа поднялся на полчаса раньше, чем прозвенел мой будильник, и успел приготовить мне в дорогу два основательных бутерброда с голландским сыром и помидорами и еще два – с помидорами и крутыми яйцами, присовокупив к этому очищенные огурцы, яблоко, сосиски и плотно закупоренную бутылку с водой. Нарезая хлеб для бутербродов, папа поранился, порез был глубокий, и, перед тем как уйти, я сделал ему перевязку. В дверях он нерешительно обнял меня, но тут же притиснул к себе и сказал:
– Если в последнее время я что сделал не так, прости меня. Мне ведь тоже нелегко…
И вдруг он торопливо повязал галстук, надел пиджак и отправился со мной. Всю дорогу, шагая по предрассветным пустынным иерусалимским улицам, мы вдвоем несли сумку, вмещавшую все мое имущество. Папа шутил, сыпал старыми анекдотами, каламбурил.
Когда я поднялся в автобус, отправлявшийся в Хайфу, папа последовал за мной, поспорил по поводу моего выбора места, вновь простился и, забыв по рассеянности, что это не одна из моих поездок на субботу в Тель-Авив, пожелал мне доброй субботы, хотя был только понедельник. Перед тем как выйти из автобуса, он еще пошутил немного с водителем и попросил его, чтобы вел с особой осторожностью, ибо выпало ему везти огромное сокровище. Затем вдруг кинулся к газетному киоску, вернулся на платформу, поискал меня глазами и грустно помахал рукой другому автобусу…
57
В конце того лета я сменил фамилию, перебрался со своей сумкой из кибуца Сде Нехемия в кибуц Хулда – сначала в качестве так называемого ученика со стороны (то есть не из кибуца) – и жил в интернате при местной средней школе. По ее окончании, накануне призыва в армию, я стал полноправным членом кибуца. Хулда была моим домом с пятьдесят четвертого по восемьдесят пятый год.
А папа, вновь женившись, по прошествии еще одного года после моего ухода в кибуц, уехал со своей женой в Лондон. Почти пять лет прожил он в Лондоне, там родились моя сестра Марганита и мой брат Давид, там мой папа научился – в конце концов, с огромными трудностями! – водить машину, там же, в Лондонском университете, завершил и защитил свою докторскую диссертацию “Неизвестная рукопись И. Л. Переца”. Время от времени мы обменивались открытками. Иногда папа присылал мне оттиски своих статей. А иногда книги и всякие вещицы, призванные деликатно напомнить мне о моем истинном предназначении: ручки, пеналы, красивые тетради, декоративный нож для разрезания бумаг.
Каждое лето папа приезжал один на родину, хотел проверить, как я на самом деле живу, подходит ли мне кибуц, а также выяснить, в каком состоянии квартира и как поживает его библиотека. В подробном письме, написанном в начале лета 1956 года, спустя два года после нашего расставания, папа пишет:
В среду, на следующей неделе, если только это не усложнит тебе жизнь, я собираюсь приехать и навестить тебя в Хулде. Я выяснил, что есть автобус, отъезжающий каждый день в двенадцать часов от Центральной автобусной станции в Тель-Авиве и прибывающий в Хулду примерно в час двадцать. Поэтому мои вопросы: 1. Сможешь ли ты встретить меня на остановке? (Но если это трудно для тебя, если ты занят и т. д., я, безусловно, смогу без труда расспросить, как добраться собственными силами.) 2. Стоит ли мне съесть что-нибудь легкое в Тель-Авиве перед автобусом или, если это возможно, мы поедим вместе, когда я приеду в кибуц? Естественно, это лишь при условии, что это не доставит тебе ни малейших хлопот. 3. Я проверил и выяснил, что после обеда есть только один-единственный автобус из Хулды в Реховот, откуда другим автобусом я смогу добраться в Тель-Авив, а третьим автобусом вернуться в Иерусалим. Но в этом случае в нашем распоряжении будет только два с половиной часа: хватит ли нам этого? 4. Или в ином случае: может быть, я смогу остаться и переночевать в кибуце, чтобы отправиться в обратный путь автобусом, уходящим из Хулды в семь утра? Это в том случае, что выполнены будут три условия: а) тебе не будет трудно найти мне место для ночлега (кровать – самая простая; даже матраса мне вполне хватит); б) чтобы в кибуце не усмотрели в этом чего-нибудь неподобающего; в) тебе самому этот относительно длинный визит не окажется в тягость. Пожалуйста, в любом случае извести меня немедленно. 5. Что мне захватить с собой, кроме личных вещей? (Полотенце? Постельное белье? Я ведь никогда не гостил в кибуце!) Разумеется, о новостях (не столь уж значительных) я расскажу тебе при встрече. Расскажи мне немного о своих планах. Я надеюсь, что ты в добром здравии, настроение у тебя тоже хорошее (между этими двумя вещами существует абсолютная связь!). Об остальном вскоре, но уже – устно?
С любовью, твой папа
В ту среду уроки кончались в час дня. Я попросил разрешения, и меня освободили от двухчасовой обязательной работы после уроков (я трудился на птицеферме). Тем не менее из класса я помчался, чтобы переодеться в мою пропыленную рабочую одежду, обуться в свои тяжелые рабочие ботинки, после чего добежал до гаража, достал рукоятку, припрятанную под сиденьем, завел трактор и, лихо руля, подлетел в облаке пыли к остановке автобуса всего лишь на две минуты позже, чем прибыл тель-авивский автобус. Папа, которого я не видел почти год, уже стоял там, заслонив ладонью глаза от солнца и напряженно ожидая, откуда придет к нему помощь. Одет он был, к величайшему моему удивлению, в брюки цвета хаки, голубую рубашку с короткими рукавами, на голове панама, которую в кибуце называли “дурацким колпаком”, а всяких там галстуков и пиджаков не было и в помине. Издали он почти походил на одного из наших “стариков”. Конечно, его одежда имела особый смысл – своего рода жест доброй воли по отношению к цивилизации, к которой он хоть и относится с уважением, но ее принципы ему чужды. В одной руке он держал потрепанный портфель, а в другой носовой платок, которым вытирал лоб. Я затормозил чуть ли не у самого его носа, наклонился к нему в своей темно-голубой пропыленной одежде кибуцника – одна рука на руле, другая по-хозяйски на крыле трактора – и сказал:
– Шалом!
Он поднял на меня глаза перепуганного ребенка, увеличенные линзами очков, и торопливо пробормотал ответное приветствие. И только спустя мгновение вымолвил:
– Это ты?
И еще через секунду:
– Ты так вырос. Окреп.
И, наконец, он полностью пришел в себя:
– Позволь заметить тебе, что это некоторая неосторожность с твоей стороны – подобное лихачество. Еще чуть-чуть – и ты мог меня задавить.
В кибуце я попросил его подождать меня в тени, а сам вернул трактор под навес, поскольку его роль в этом спектакле уже была сыграна, после чего повел отца в кибуцную столовую. Там мы оба вдруг обнаружили, что я теперь такого же роста, что и он, и оба вдруг ощутили неловкость, и папа, конечно, пошутил на сей счет. Он с любопытством пощупал мои мышцы, словно решая, стоит ли ему мне позавидовать, и пошутил по поводу моей загорелой кожи, сравнив ее со своей:
– Негритенок Самбо! (Книжку про африканского мальчика я читал в детстве.) Ну прямо йеменский еврей!
В столовой уже убрали большинство столов, остался один, длинный, я взял отцу курицу с отварной морковью и картошкой, а также куриный бульон с хлопьями. Он ел очень осторожно, придерживаясь всех правил поведения за столом, не замечая моей нарочитой манеры есть по-крестьянски шумно. За чаем, который мы пили из пластмассовых чашек, папа завязал вежливую беседу с Цви Бутником, одним из основателей кибуца Хулда, сидевшим за нашим столом. Папа очень старался не касаться тем, которые могли бы вызвать идеологические разногласия. Он поинтересовался, из какой страны прибыл его собеседник, и когда Цви ответил, что родом он из Румынии, папа обрадовался и заговорил с ним по-румынски, но Цви почему-то не совсем понял его. Затем папа переключился на пейзажи Иудейской низменности, на пророчицу Хулду, на врата Хулды, которые были некогда в иерусалимском Храме, – все затронутые темы были, по его мнению, выше всяких споров и разногласий. Но перед тем, как расстались мы с Цви, папа не сумел удержаться и спросил, довольны ли здесь его сыном? Сумел ли он здесь прижиться?