– Это все я виновата. Простите меня.
Это было ее последнее объятие.
В половине восьмого мы с папой вышли из дома, не разговаривая друг с другом, потому что папа все еще сердился на меня. За воротами он повернул влево, в сторону здания “Терра Санта”, а я направо, к школе “Тахкемони”.
Вернувшись в тот день из школы, я застал маму одетой в светлую юбку с двумя рядами пуговиц и в свитер цвета морской волны. Лицо у нее было расслабленным, словно все дни болезни стерлись и забылись за одну ночь. Она сказала, чтобы я поставил портфель, но не раздевался. Затем мама надела пальто, и я с удивлением услышал:
– Сегодня мы не будем обедать дома. Сегодня я приглашаю двух главных мужчин моей жизни в ресторан. Но твой папа пока еще ничего не знает. Устроим ему сюрприз? Давай вдвоем погуляем по городу, потом пойдем к “Терра Санта”, вытряхнем оттуда папу, как вытряхивают книжную моль из книжной пыли, и отправимся обедать. А куда – я тебе не скажу, так что и тебя ждет сюрприз.
Я не узнавал маму: голос ее звучал так необычно, торжественно, словно она декламировала в школьном спектакле. Голос лучился светом и теплом, а когда она произносила “как вытряхивают моль”, голос слегка дрогнул, и на миг во мне поднялась неясная тревога, поднялась и тут же исчезла. Осталось лишь радостное предвкушение, ожидание сюрприза, радость от чудесного маминого настроения, от ее возвращения к нам.
Родители редко бывали в ресторанах. Разве что иногда встречались с друзьями в кафе на улице Яффо или на улице Кинг Джордж. Однажды, в пятидесятом или пятьдесят первом году, когда мы втроем гостили у тетушек в Тель-Авиве, папа в последний день нашего визита, перед возвращением в Иерусалим, вдруг объявил себя “бароном Ротшильдом на один день” и пригласил всех – двух маминых сестер с мужьями и сыновьями – в ресторан “Мозег” на углу улиц Бен-Иехуда и Буграшов. Нам накрыли стол на девять персон. Папа восседал во главе, между двумя мамиными сестрами. Он посчитал, что рассадить всех следует так, чтобы ни одна из сестер не сидела рядом со своим мужем и чтобы никто из нас, детей, не сидел между своими родителями: он точно надумал перетасовать колоду карт. Дядя Цви и дядя Бума отнеслись к приглашению с подозрением, чувствовали себя не в своей тарелке и без всякого воодушевления пригубили заказанное папой светлое пиво, которое никогда не пробовали. Говорить тосты они отказались, отдав сцену в полное папино распоряжение. Он же решил, что нас всех волнует самая важнейшая тема – древние еврейские рукописи, обнаруженные в Иудейской пустыне. А посему прочитал нам подробнейшую лекцию, длившуюся весь суп и все главное блюдо. Он говорили и говорил о рукописных свитках, найденных в пещере Кумрана, о шансах отыскать в расселинах бесплодной пустыни новые сокровища, ценность которых будет превыше всего золота мира. В конце концов мама, сидевшая между дядей Цви и дядей Бумой, заметила мягко:
– Может, на сегодня достаточно, Арье?
И папа угомонился. До конца трапезы беседа ветвилась в нескольких направлениях. Мой старший двоюродный брат Игаэл спросил разрешения и повел младшего двоюродного брата Эфраима к морю, которое было совсем рядом. Вскоре и я отказался от общества взрослых и отправился на поиски побережья.
Но кто мог ожидать, что именно мама решит вдруг выступить с инициативой похода в ресторан? Мама, которую мы привыкли видеть сидящей день и ночь в кресле, неподвижно глядящей в окно? Мама, которой я только несколько дней назад уступил свою комнату, убежав от ее молчания к папе?
Такой красивой и элегантной выглядела мама в то утро – в свитере цвета морской волны, в светлой юбке, в нейлоновых чулках со швом сзади, в туфлях на высоких каблуках, – такой красивой, что люди поворачивали головы, провожая ее взглядом, когда мы шли по улице. Пальто свое она несла, перекинув через руку, а вторую руку протянула мне.
– Сегодня ты – мой кавалер. – И, словно приняв на себя и роль папы, добавила: – Кавалер – это рыцарь, имеющий коня. “Шевалье” по-французски и означает “рыцарь”.
А потом сказала:
– Есть немало женщин, которых притягивают властные мужчины. Словно пламя – бабочек. Но есть женщины, которые более всего нуждаются не в герое и даже не в пылком любовнике, а в преданном друге. Ты запомни: когда вырастешь, держись подальше от женщин, любящих властелинов, а среди тех, кому нужен мужчина-друг, постарайся найти не ту, что нуждается в друге, потому что ее жизнь пуста, а ту, что с радостью наполнит твою жизнь. И запомни: дружба между мужчиной и женщиной – вещь редкая и намного-намного более дорогая, чем любовь. Любовь, по сути, вещь довольно грубая, совсем не такая утонченная, как дружба. Дружба подразумевает и определенную душевную тонкость, и умение слушать, и чувство меры.
– Ладно, – сказал я.
Я хотел, чтобы она перестала говорить о вещах, которые меня не касаются, чтобы мы поговорили о другом. Вот уже несколько недель мы не разговаривали, и мне жаль было тратить эти минуты, которые были только ее и моими. Когда приблизились мы к центру города, она вновь взяла меня за руку, засмеялась и спросила вдруг:
– Что ты думаешь о маленьком братике? Или сестричке?
И, не дожидаясь ответа, сказала с грустной веселостью, вернее, не с веселостью – грусть ее была только обернута в улыбку:
– Однажды ты женишься, и у тебя будет семья, так вот я очень прошу тебя не брать пример с нашей с твоим отцом семейной жизни.
Эти ее слова я запомнил в точности. Как и ее улыбающийся голос. Мы были уже на улице Кинг Джордж, держась за руки, прошли мимо сиротского приюта “Талита куми”. Было половина второго. Мама надела пальто. Дул холодный восточный ветер с колючим дождем. Он был такой сильный, что прохожие не справлялись со своми зонтами. Мы же свой зонт даже не пытались открыть. Так, держась за руки, мы с мамой миновали приют, Дом Фрумина, где временно размещался Кнессет, потом “Дом ступеней”. Это было в начале первой недели января 1952 года. За несколько дней до ее смерти.
Когда дождь усилился, мама предложила:
– Давай-ка зайдем ненадолго в кафе. Папа наш не убежит.
С полчаса мы провели в кафе, которое принадлежало “йеке”, уроженцам Германии. Оно располагалось в самом начале Рехавии, напротив зданий Еврейского агентства, где в то время размещалась и канцелярия главы правительства. Мама достала из сумочки пудреницу с маленьким круглым зеркальцем, расческу, поправила волосы, припудрилась. А во мне бурлили гордость за ее красоту, радость по поводу ее выздоровления, ответственность, возложенная на меня, – оберегать от некоей тени, о существовании которой я только догадывался. Даже не догадывался, а улавливал, осязал – как некое неудобство, тонкое и странное. Так ребенок иногда воспринимает вещи, которые находятся за пределами его понимания, но он чувствует их.
– Ты в порядке, мама?
Она заказала себе чашку крепкого черного кофе, а мне капучино, хотя прежде мне такое не позволяли: “кофе-это-не-для-детей”. Еще она заказала мне шоколадное мороженое, хотя у нас считалось, что мороженое – источник простуды, а уж в холодный зимний день гарантированно. Да еще до обеда. От осознания своей ответственности я ограничился лишь двумя-тремя ложками. Время от времени я спрашивал у мамы, не холодно ли ей? Не устала ли она? Нет кружится ли у нее голова? Ведь ты только что выздоровела, выбралась из болезни… И будь осторожна, мама, возле туалета темно, и там две ступеньки. Гордость, тревога, ответственность переполняли меня. Словно, пока мы находимся в этом кафе, она – беспомощная девочка, а я – ее кавалер-рыцарь. Или ее отец.
– Ты в порядке, мама?
В здании “Терра Санта”, где размещались несколько отделов Еврейского университета с того времени, как в ходе Войны за независимость была перекрыта дорога в кампус на горе Скопус, мы расспросили, где находится отдел периодики, и поднялись на третий этаж.
Переступив порог отдела, мы увидели прямо перед собой начальника отдела доктора Фефермана, деликатного и доброго человека. Подняв глаза от груды бумаг, он радушно взмахнул обеими руками и пригласил: “Входите, входите, пожалуйста”. И папу мы увидели. Со спины. Но в течение долгой минуты не могли узнать его, потому что на нем был серый халат библиотекарей, защищающий одежду от пыли, неизменной спутницы библиотечных хранилищ. Он стоял на верхней ступеньке небольшой стремянки, спиной к нам, сосредоточившись на больших картонных папках, которые доставал одну за другой с высокой полки, разглядывал, листал, ставил на место, вытягивал следующую папку.
За все это время симпатичный доктор Феферман не произнес ни звука, он лишь уселся поудобнее в своем кресле за огромным письменным столом, и только его добрая улыбка становилась все шире, словно все это его забавляло. И два-три сотрудника отдела тоже прекратили работу и заулыбались, поглядывая то на нас, то на спину папы, не говоря ни слова, как бы присоединившись к игре доктора Фефермана. С лукавым любопытством ждали они, когда же наконец заметит человек своих гостей, глазеющих ему в спину.
С верхней ступеньки стремянки папа обратился к начальнику отдела:
– Простите, пожалуйста, доктор Феферман, можно вас на минутку, есть тут, как мне кажется…
И вдруг заметил широкую улыбку начальника и явно забеспокоился – понял, что это он причина улыбки. Глаза доктора Фефермана указали направление, в котором папе следует взглянуть. И когда папа увидел нас с мамой, лицо его, как мне показалось, побледнело. Он вернул на место большую картонную папку, которую держал двумя руками, осторожно спустился со стремянки, огляделся, заметил, что все сотрудники улыбаются, и, словно поняв, что не осталось у него выбора и ему тоже следует улыбнуться, произнес:
– Что за огромный сюрприз!
И, понизив голос, справился, все ли в порядке, не случилось ли чего-нибудь, не приведи господь?