После создания в 1948 году Государства Израиль дом консула и его супруги стал базой народного ополчения, потом здесь размещались штаб подразделений пограничной стражи, службы гражданской обороны, база молодежной допризывной подготовки, пока, наконец, здание не передали воспитательному учреждению для девочек из религиозных семей, получил он имя “Дом Брахи”. Изредка, оказываясь в квартале Керем Авраам, я сворачиваю с улицы Геула, которая нынче называется улицей Царей Израиля, иду налево по улице Зхария, прохаживаюсь взад и вперед по улице Амоса, поднимаюсь по улице Овадия до самого ее верха, останавливаюсь у входа в дом консула Фина и на две-три секунды замираю у ворот. Старый дом съежился с течением лет, словно, опасаясь занесенного над ним топора, втянул голову в плечи, и изменил свою веру – в соответствии со строгими правилами еврейского религиозного закона. Деревья и кустарники выкорчеваны, и теперь весь двор залит асфальтом. Улетучились, растаяли Пиноккио и его родитель Джеппето. И базы допризывной подготовки молодежи словно бы никогда и не было. Остатки покосившейся беседки еще виднеются во дворе. Две-три женщины в платках и темных платьях стоят там иногда у ворот. Они замолкают, стоит мне глянуть в их сторону. Отводят взгляд. Перешептываются, когда я удаляюсь.
По прибытии в 1933 году в Эрец-Исраэль отец мой записался в Еврейский университет на горе Скопус в Иерусалиме, чтобы продолжить образование и получить вторую университетскую степень. Поначалу он жил с родителями в маленькой съемной квартирке в Керем Авраам, на улице Амос, примерно в двухстах метрах восточнее дома консула Фина. Потом родители переехали на другую квартиру. В квартиру на улице Амос въехали супруги Зархи, однако комнату со входом через веранду продолжал снимать парень-студент, на которого его родители возлагали большие надежды.
Керем Авраам все еще был новым кварталом, большинство улиц еще не замостили, и виноград, давший кварталу свое имя, все еще рос тут и там. Виноградные лозы, гранатовые, тутовые и фиговые деревья перешептывались, стоило дуновению ветра коснуться листвы. С наступлением лета, когда окна распахивались настежь, ароматы цветов заливали маленькие комнатки. В конце каждой из пыльных улиц, а также с крыш можно было видеть горы, окружавшие Иерусалим.
Один за другим возникали здесь каменные дома, простые, двух– и трехэтажные, поделенные на множество тесных – пара крошечных комнат – квартирок. Железные ворота в этом квартале украшали слово “Сион” и шестиконечные звезды. Железные ограды и решетки во дворах и на балконах очень скоро проржавели. Сосны и кипарисы постепенно вытеснили виноградные лозы и гранатовые деревья. Правда, случалось, что кое-где эти одичавшие деревья зацветали, но дети обчищали их, не давая гранатам созреть. Между деревьями и валунами во дворах высаживали олеандры или герань. Но очень скоро вся эта зелень была забыта и заброшена, над нею протянулись бельевые веревки, ее затаптывали, ее теснили колючки, на земле полно было битого стекла. Если олеандры и герань не умирали от жажды, то неистово разрастались, как любая дикая растительность. Во дворах теперь теснились подсобные постройки: склады, бараки, сарайчики из жести… И хибары, наскоро сколоченные из ящиков, в которых жители квартала Керем Авраам привезли свои пожитки, – похоже, люди пытались воссоздать здесь копию оставленных ими в Польше, Украине, Венгрии или Литве местечек. Кое-кто укреплял на шесте большую жестяную банку из-под маслин, сооружал голубятню и ожидал прилета голубей, пока ожидание не сменялось отчаянием. Кое-кто пытался устроить во дворе курятник – на двух-трех птиц. Другие старались изо всех сил вырастить на маленьких грядках редиску, лук, цветную капусту, петрушку…
Почти все стремились переехать отсюда в места более культурные – в кварталы Рехавия, Кирьят Шмуэль, Тальпиот или Бейт ха-Керем. Все очень старались поверить, что трудные времена миновали, в самом ближайшем будущем обязательно будет создано Еврейское государство, тогда все переменится к лучшему. Разве не переполнилась чаша страдания?
А тем временем в квартале Керем Авраам родились первые дети, и почти невозможно было объяснить им, откуда прибыли их родители, почему они прибыли сюда и чего все ожидают. В квартале Керем Авраам жили мелкие чиновники, служившие в Еврейском агентстве, учителя, медсестры, писатели, шоферы, делопроизводители, преобразователи мира, переводчики, продавцы, мыслители, библиотекари, банковские кассиры, билетеры, идеологи, владельцы маленьких магазинчиков, одинокие старики, проедающие свои скудные сбережения. В восемь вечера закрывались балконы, запирались дома, опускались все жалюзи, и только уличный фонарь создавал для одного себя желтую лужицу света на углу пустынной улицы. По ночам слышались пронзительные крики ночных птиц, далекий лай собак, одинокие выстрелы, шум ветра в кронах фруктового сада, ибо с наступлением темноты весь квартал возвращал себе данное еще консулом имя “керем” и вновь превращался в виноградник. Во дворах шелестели чудом уцелевшие смоковницы, шелковицы, оливы, яблони, гранатовые деревья, виноградные лозы. На каменные стены падал лунный свет и, отражаясь от них, пробирался меж деревьев, обретая прозрачную бледность привидения.
Улица Амос на двух-трех снимках в альбоме моего отца выглядит как незаконченный эскиз. Скопление прямоугольных строений из тесаного камня. Железные жалюзи и решетки на балконах. Там и сям на подоконниках горшки с чахлой геранью, рядом – выставка из банок, в которых, залитые рассолом с укропом и чесноком, солятся огурцы или перцы. Между рядами домов улицы как таковой еще нет, лишь пыльная грунтовка, вдоль которой громоздятся железные бочки и строительные материалы: щебенка, груды обтесанного камня, мешки с цементом, бетонные плиты, кучи песка, мотки проволоки, разобранные деревянные строительные леса. Тут и там среди этого хаоса растет себе колючая степная акация, запорошенная белесой пылью. Прямо на земле, посреди дороги, сидят каменотесы – босые, обнаженные до пояса, в широких холщовых штанах, с обмотанными полотенцами головами. Стук их молотков, ударяющих по зубилу, наполняет квартал залпами барабанной дроби, складывающейся в какую-то странную, настойчивую атональную мелодию. Время от времени на окраине квартала слышатся хриплые возгласы, предупреждающие об опасности: “Ба-руд! Ба-руд!” А затем мир раскалывается от грохота взорванных скал…
На другой фотографии, праздничной, словно перед балом, прямо посреди улицы Амос, в самой гуще строительной суматохи, стоит автомобиль – черный и прямоугольный, будто катафалк. Такси или частная машина? По снимку не угадать. Блестящее лаковое авто двадцатых годов: шины узкие, как у мотоцикла, колпаки на колесах тонкие, сетчатые, капот прямоугольный, и посеребренная полоса из никеля подчеркивает его форму. По бокам у капота прорези, похожие на жалюзи. На самом носу автомобиля – маленький выступ: пробка из никеля, блестящая, венчающая радиатор. Два круглых фонаря подвешены спереди на серебристом стержне, и сами фонари отливают серебром, сверкая на солнце.
Рядом с автомобилем снят торговый агент Александр Клаузнер, элегантный до невозможности, в тропическом светлом костюме, при галстуке и дырчатой панаме, немного напоминающий голливудского актера Эрола Флина в каком-нибудь фильме про европейских господ, оказавшихся в Экваториальной Африке или Бирме. Рядом с ним – внушительная, выше и шире него, – стоит его элегантная супруга Шломит, его двоюродная сестра и повелительница, гранд-дама, великолепная и надраенная, как военный корабль. Она в летнем платье с коротким рукавом, на шее ожерелье, очаровательная шляпа-федора венчает ее ухоженную прическу, а прикрепленная к шляпке кружевная вуалетка скрывает лицо, словно за полупрозрачной занавеской. В руках она держит прелестный зонтик от солнца, называемый “парасоль”. Их сын Лёня, Лёничка, тоже тут – похожий на жениха в день свадьбы. Он смотрится несколько комично, рот слегка приоткрыт, круглые очки сползли на нос, плечи выдвинуты вперед, и весь он, наподобие мумии, запеленут в тесный костюм. Черная жесткая шляпа выглядит так, словно ее силой нахлобучили ему на голову, – напоминающая перевернутую железную кастрюлю, она надвинута до середины лба, и кажется, что только уши, чересчур большие, удерживают ее от того, чтобы не соскользнуть до самого подбородка, поглотив всю оставшуюся часть головы.
По какому торжественному поводу нарядились все трое и то ли заказали такси, то ли собрались в поездку на частном автомобиле? Это выяснить невозможно. Год, судя по другим фотоснимкам, вклеенным в альбом на той же странице, по-видимому, 1934-й, то есть лишь спустя год после их прибытия в Эрец-Исраэль, когда они все трое еще жили в квартире на улице Амос. Номер черного автомобиля я различаю без труда. Он вполне отчетлив: М-1651. Папе моему было тогда двадцать четыре, но на снимке он выглядит пятнадцатилетним подростком, вырядившимся стариком.
По приезде из Вильны Клаузнеры жили в квартире из двух с половиной комнат на улице Амос. Спустя год дедушка и бабушка нашли себе съемную квартирку неподалеку – комната и каморка, служившая дедушке “кабинетом”, а также убежищем в ненастные дни, когда накатывалась буря гнева его супруги или когда надо было скрыться от разящего меча гигиены, воздетого бабушкой Шломит против микробов. Эта квартирка находилась в переулке Прага – между улицей Иешаяху и улицей Чанселор, которая теперь называется улицей Штраус.
Передняя комната в квартире на улице Амос отныне стала пристанищем студента – моего отца. Здесь поставил он свою первую этажерку с книгами, заполнив ее тем, что привез из Вильны. Здесь же разместил старый стол на тонких ножках, с фанерной столешницей. Здесь же повесил свою одежду в длинный деревянный ящик, скрытый за занавеской и служивший ему шкафом. Сюда же он, бывало, приглашал своих товарищей и подруг, ведя с ними ученейшие беседы о смысле жизни, о значении литературы, о политике – мировой и местной.