м. Царя все сочли глупцом. И даже когда Янушка уже восседал на троне, люди продолжали смеяться над ним, вся страна над ним потешалась. Да и он сам потешался над собой: целыми днями сидел на троне и рожи занимательные корчил. Но постепенно выяснилось, что за время правления Янушки-дурачка ни разу не вспыхнула война, потому что он просто не умел обижаться и не знал, что полагается копить обиды да мстить за них. В конце концов генералы убили Янушку и захватили власть, и им сразу же помстился обидным запах коровника, который ветер доносил из соседней крестьянской страны. И они немедленно объявили ей войну. И все пали на той войне, да и плотину, дыру в которой будущий царь, Янушка-дурачок, заткнул краюхой хлеба, взорвали. И все-все люди в долине той погибли, в том числе и благодушные весельчаки. Целых два царства утопли.
Мой дедушка Нафтали Герц Мусман родился в 1889 году.
Бабушка Ита родилась в 1891-м.
Тетя Хая родилась в 1911-м.
Фаня, моя мама, – в 1913-м.
Тетя Соня – в 1916 году.
Три девочки семейства Мусман учились в гимназии “Тарбут” в Ровно. Затем Хаю и Фаню, одну за другой, отправили в частную польскую гимназию. После нее Хая и Фаня поступили в Пражский университет – в антисемитской Польше конца двадцатых годов евреев в университеты не принимали.
Моя тетя Хая поселилась в Эрец-Исраэль в 1933 году. Она занимала определенное положение в партии “Сионистский рабочий” и в тель-авивском отделении Союза работающих матерей. Так Хая познакомилась с некоторыми выдающимися еврейскими лидерами тех дней. Она нравилась многим мужчинам, и среди ее восторженных поклонников были и те, чья звезда восходила на небосклоне Рабочего совета, столь влиятельного в те дни. Но замуж она вышла по любви, ее избранником стал Цви Шапиро, рабочий из Польши, веселый и добрый. Со временем он стал работать администратором в больничной кассе, а затем занимал пост административного директора в государственной больнице в Яффо.
Одна из двух комнат их квартиры на первом этаже по улице Бен-Иехуда, 175, в Тель-Авиве, сдавалась во второй половине сороковых годов высшим командирам подпольной боевой организации Хагана. В 1947—48 годах, во время Войны за независимость, в этой комнате жил генерал Игаэл Ядин, начальник оперативного отдела Армии обороны Израиля и заместитель начальника Генерального штаба армии. Бывало, что в этой комнате проводились ночные совещания, в которых участвовали виднейшие деятели Хаганы, а затем и Армии обороны Израиля: Исраэль Галили, Ицхак Саде, Яаков Дори – первый начальник Генштаба Армии обороны Израиля. Бывали здесь и другие командиры и военные специалисты.
Спустя три года в этой комнате моя мама покончила с собой.
– Даже после того, как маленькая Дора влюбилась в любовника своей матери пана Криницкого, Ксения не перестала рассказывать ей истории, но еда, которую она готовила, была теперь омыта слезами, да и истории ее тонули в слезах. Мать и дочь сидели вечерами в своей комнатушке, одна плакала и ела, а другая плакала и не ела. Никаких ссор между ними не происходило, напротив, иногда они, обнявшись, плакали вместе, словно обе заразились неизлечимой болезнью. Либо мать, не приведи господь, нечаянно заразила дочь и вот теперь, словно заглаживая вину, ухаживает за нею с любовью, милосердием и бесконечной самоотдачей. Иногда по ночам мы слышали скрип маленькой калитки в изгороди, окружавшей сад, и знали, что это вернулась Дора, а еще немного – и калитка снова скрипнет: это ее мать крадется в дом, который только что оставила Дора. Все было именно так, как и любил говаривать наш папа: всякая трагедия – еще немного и комедия.
Ксения берегла свою Дору как зеницу ока, пытаясь предостеречь ее от беременности. Она без конца объясняла и объясняла дочери: так делай, а так не делай, а если он скажет тебе так, то ответь ему этак, а если он захочет такое, то поступи так и так. Мы тоже кое-что слышали и мотали на ус, поскольку нам никогда и никто про такие неприличия ничего не объяснял. Но наставления не помогли, маленькая Дора все-таки забеременела. Говорили, что Ксения пошла к пану Криницкому и просила денег, а он не дал, да еще сделал вид, будто вообще не знает ни Доры, ни Ксении.
Богатство – это грех, а бедность – наказание, однако наказывают не тех, кто виноват, а только тех, у кого нет денег, чтобы избавиться от бедности. Женщина – так устроено в природе – если уж забеременела, то отрицать этого не может. Мужчина же отрицает все, что только захочет. Мужчине Господь сказал: “В поте лица будешь есть хлеб”. Однако это вообще-то награда, а не наказание, ведь отберите у мужчины его работу – и он моментально сойдет с ума. А нам, женщинам, Он по великой милости своей позволил всю жизнь обонять вблизи мужской “пот”, что весьма сомнительное удовольствие, да пообещал, что “в болезни будешь рожать детей”. Я знаю, что это можно рассматривать и в несколько ином свете.
– На девятом месяце бедняжку Дору увезли в деревню, к какой-то кузине Ксении. Я думаю, что это папа дал им денег. Ксения вернулась через несколько дней, больная и бледная. А Дора вернулась лишь спустя месяц, такая румяная, пышущая здоровьем, ну что твое яблочко наливное. Вернулась она без младенца, но грустной не выглядела, напротив, вела себя еще более по-детски, чем прежде. Она ведь и прежде была ребячливой, но после возвращения из деревни разговаривала так, будто ей три года, играла в куклы, а если принималась плакать, то совсем как ребенок. Она и спать стала так, как спят младенцы: по двадцать часов в сутки могла сладко спать, просыпалась, лишь чтобы поесть да сходить… сам знаешь куда.
Что случилось с младенцем? Кто знает. Нам велели не спрашивать, а мы были девочками послушными, вопросов не задавали, и никто нам ничего не рассказывал. Только однажды Хая разбудила нас с Фаней и зашептала, что ясно слышала из сада плач младенца, хотя ночь выдалась дождливая и ветреная. Мы хотели одеться и выйти, но побоялись. Пока Хая ходила будить папу, младенческий плач умолк, но папа все-таки взял большой фонарь и вышел в сад. Он проверил все углы и закоулки, вернулся и сказал: “Хаюня, видать, тебе приснился сон”. С папой мы никогда не спорили, да и чему бы помог такой спор? Но все трое мы точно знали, что никакой то был не сон, а в саду действительно плакал младенец. Ведь не только Хая, но и Фаня, и я слышали плач. До сих пор помню его – тоненький и такой пронзительный, что сердце останавливалось. Так плачут малыши не когда проголодаются или замерзнут, а когда у них что-то очень сильно болит.
А потом красавица Дора заболела какой-то редкой болезнью крови, и папа снова дал им денег и отправил на консультацию к какому-то великому профессору в Варшаву. И больше Дору мы не видели. Ксения Дмитриевна продолжала по вечерам рассказывать истории, но они становились все более дикими, грубыми, а порой в ее рассказы вклинивались даже неприличные слова, и мы не хотели их больше слышать. Точнее, хотели, но мы ведь были девочками приличными.
А маленькая Дора? О Доре мы больше не говорили никогда. И Ксения Дмитриевна не упоминала ее имени, будто простила дочери, что та отняла у нее любовника, но не простила того, что сгинула она в Варшаве. Вместо дочери Ксения заботилась о двух прелестных птичках, что жили в клетке на террасе. Но как пришла зима, птички умерли от холода.
25
– Каждый день, – рассказывала тетя Соня, – утром, еще до того, как начинается жара, в шесть часов, а то и поранее, я спускаюсь, чтобы выбросить мусор. Прежде чем подняться к себе, я должна чуток передохнуть, посидеть несколько минут у ограды, рядом с мусорными баками, потому что из-за этих лестниц я начинаю задыхаться. Иногда я встречаю там женщину, недавнюю репатриантку из России, ее зовут Варя, каждое утро она метет тротуар у нас на улице Вайзель. В России она была очень большой начальницей. Здесь подметает улицы. Иврит она почти не знает. Иногда мы обе задерживаемся на пару минут у мусорных баков и разговариваем по-русски.
Почему она работает подметальщицей? Чтобы поддержать двух дочек, которые учатся в университете: одна – будущий химик, а другая – стоматолог. Мужа нет. Родственников в Израиле тоже нет. На еде экономят. На одежде экономят. Все трое живут в одной комнате. Деньги в основном тратят на учебу и книги. Так всегда было в еврейских семьях: мы верим, что образование – это опора, фундамент будущего, единственная вещь, которую никто не сможет отобрать у твоих детей, даже если, не приведи господь, случится еще одна война, еще одна революция, еще одна эпидемия, еще новые напасти. Диплом всегда можно взять с собой, спрятать, если придется снова бежать туда, где евреям еще позволяют жить.
Люди других национальностей, случалось, говорили: “Диплом – это религия евреев. Не богатство. Не золото. Диплом”. Но за этой верой в образование кроется еще одна вещь, более сложная, более глубинная. Дело в том, что в те времена нас, девочек, даже таких, как мы, вполне современных, учившихся в гимназии, а затем в университете, – даже нас воспитывали в убеждении, что женщине, конечно, позволено быть образованной, принимать участие в общественной жизни, но… только до рождения детей. Твоя жизнь принадлежит тебе только на короткое время – от момента ухода из родительского дома и до первой беременности. С этого мгновения, с первой беременности, вся наша жизнь должна вращаться только вокруг детей. Ради детей можно даже подметать улицы, ибо ребенок твой – он цыпленок, а кто ты? Ты всего лишь яичный желток, который цыпленок поглощает, чтобы расти и набираться сил. Но вот твой ребенок вырос – однако и тогда ты не станешь прежней собой, потому что из мамы превратишься в бабушку.
Верно, и в те годы было немало женщин, делавших карьеру, включившихся в общественную жизнь. Но за их спинами шептались: погляди только на эту эгоистку, сидит себе на заседаниях, а ее несчастные дети растут как сорная трава.
Теперь-то времена иные, теперь женщине, кажется, позволяется жить собственной жизнью. Или это так только кажется? Быть может, и нынешняя женщина все так же плачет по ночам в подушку после того, как муж ее уснул, потому что чувствует себя стоящей перед жестким выбором: либо то, либо это. Я не стану судить – это уже не мой мир. Не могу я сравнивать тогдашние слезы и слезы нынешние.