– Иногда я вижу по телевизору, а иногда даже с балкона своего, как молодые пары после работы все делают вместе: стирают, развешивают белье, пеленают, готовят еду… Однажды я даже слышала в бакалейной лавке, как молодой парень сказал, что завтра они с женой идут, как он выразился, “сделать анализ плаценты”. У меня от этих его слов комок в горле встал: быть может, мир все-таки понемногу меняется?
Зло, без сомнения, не сдало свои позиции ни в политике, ни в противостоянии религий, народов и социальных классов, но, быть может, оно чуток отступило во взаимоотношениях двоих? В молодых семьях? Или я лишь тешу себя иллюзиями? Возможно, все это кажимость, а мир ведет себя, как и встарь: кошка выкармливает котят, а кот облизывается и стремглав летит во двор в поисках новых удовольствий?
Ты помнишь, что сказано в книге Притчей Соломоновых? “Сын мудрый радует отца, а сын глупый – огорчение матери его”. Если сын получился мудрым, отцу достаются все призовые. Но если сын, не приведи господь, вышел неудачным, глупым, если у него дефект, увечье, а то и вовсе он оказался преступником, – ну это уж, конечно, вина матери. И все страдания лягут на ее плечи. Однажды мама твоя сказала мне: “Соня, ты должна знать, что есть всего лишь одно слово – НЕТ”… Ох, снова у меня комок в горле. Поговорим об этом в другой раз. Побеседуем о чем-нибудь другом.
– Порой я не совсем уверена, что помню точно. Эта княгиня, Любовь Никитична, что жила у нас за занавеской с двумя своими девочками, Тасей и Ниной, спала с ними в большой старинной кровати… Я уже и не уверена, была ли она на самом деле матерью девочек? Или она была их гувернанткой? Рождены ли они были от двух отцов? Ведь Тася была Анастасией Сергеевной, а Нина – Антониной Болеславовной? Как-то там все туманно. Говорили об этом неохотно. Я помню, что девочки называли княгиню “мама” или “маман”, но, может, это было оттого, что они не помнили свою настоящую мать? Не могу сказать тебе ничего определенного, поскольку и тогда-то все было шито-крыто. Два поколения назад в жизни очень многое было шито-крыто. Или три поколения назад? Сегодня, возможно, такого поменьше. Или просто прежние “шито-крыто” заменились на новые?
Хорошо это или плохо, я не знаю. Новые времена и новых людей я не вправе судить, потому что мне, как и всем девушкам моего поколения, промыли мозги. И все-таки иногда мне кажется, что отношения между ним и ею, ты понимаешь, что я имею в виду, так вот, мне кажется, что в наши дни эти отношения стали более простыми. В те дни, когда я была “девушкой из приличной семьи”, во взглядах на “это” было столько всего непонятного, столько ям и подводных камней. Коснуться “этого” было все равно что спуститься босиком в погреб, кишащий скорпионами. Всё тогда скрывали.
– Однако без конца сплетничали, завидовали и злобствовали, беспрерывно говорили о деньгах, о болезнях, об успехе, сравнивали всех со всеми. Темы эти перемалывали без конца. А еще о характере: мол, у этой такой характер, а у той сякой… А идеи! Сколько тогда спорили об идеях! Сегодня даже представить себе что-то подобное невозможно! Спорили об иудаизме, о сионизме, о коммунизме, об анархизме и нигилизме… Об Америке, о Ленине, о женском вопросе, об эмансипации. И твоя тетя Хая была самой решительной из нас в спорах про эмансипацию – понятно, что ее решительность спорами и ограничивалась. Фаня тоже была отчасти суфражисткой, но у нее имелись и сомнения. А я была малышкой-глупышкой, мне только и говорили: “Соня, помолчи! Соня, не мешай! Подожди, вырастешь и поймешь”. Ну я закрывала рот и слушала.
Молодежь в те времена повально увлекалась свободой: свобода такая и свобода сякая. Вот только в отношениях ее и его никакой свободы не было, только скорпионы в темном погребе. Не проходило и недели, чтобы не пронесся жуткий слух о маленькой девочке, с которой случилось то, что случается с неосторожными маленькими девочками. Или о почтенной даме, которая влюбилась и сошла с ума. Или о соблазненной служанке, или о кухарке, сбежавшей с хозяйским сыном и вернувшейся с младенцем в подоле, или о замужней учительнице, образованной даме, которая вдруг влюбилась, кинула ему под ноги все и теперь обсмеяна и изгнана всеми. Для нас, юных девушек, скромность была и клеткой, и единственной оградой, отделявшей от пропасти. Скромность эта давила как тридцатикилограммовый камень. Даже ночью скромность бодрствовала, стояла у кровати и надзирала за нашими снами: вот это можно видеть девушке во сне, а вот это – ни-ни. А уж если приснилось непотребство, то поутру девушке положено от стыда сгорать, пусть о ее сне и не знает ни одна живая душа.
– Тьма, которая окутывала тогда все эти отношения, позволяла мужчинам использовать женщину во зло. С другой стороны, то, что сегодня все стало проще, – точно ли это хорошо?
Поражаюсь я сама себе – как это я вообще говорю с тобой на такую тему? В юности иногда случалось, что мы перешептывались друг с дружкой. Но с парнем? Никогда за всю мою жизнь я не разговаривала обо всех этих вещах ни с одним мужчиной. Даже с Бумой, с которым мы, не сглазить бы, женаты уже почти шестьдесят лет. Как вообще возникла эта тема? Вроде говорила я о Любови Никитичне и ее дочерях. Если ты однажды поедешь в Ровно, то сможешь устроить настоящее приключение – стать сыщиком и разогнать туман над этой тайной. Выяснить, была ли эта графиня или княгиня матерью девочек или нет? И вправду ли была она княгиней или графиней? А возможно, Лебедевский был отцом Таси и Нины, как, по всей видимости, был отцом бедной Доры?
Однако если подумать, то все имевшиеся документы наверняка уже сгорели раз десять: когда пришли поляки, когда пришла Красная армия, во время оккупации, когда немцы расстреляли всех нас во рвах и засыпали песком. Потом снова пришел Сталин с НКВД… Ровно много раз переходил из рук в руки, словно маленький котенок, над которым издеваются хулиганы, перебрасывая его друг другу: Россия – Польша – Германия – Россия. А теперь город вообще принадлежит не Польше и не России, а Украине. Или Белоруссии? А может, какой-то местной шайке-лейке? Я даже не знаю, кому он сейчас принадлежит. Да и не очень хочу знать, ведь того города, что был, уже нет, а тот, что есть сейчас, тоже со временем канет в небытие.
Весь наш мир неизвестно, сколько протянет. Говорят, что наступит день, когда солнце погаснет и все вернется во тьму. Так ради чего же люди режут друг друга на протяжении всей истории? Почему это так важно, какая власть будет в Кашмире или в пещере праотцев в Хевроне? Вместо яблока с Древа жизни или с Древа познания мы, похоже, и в самом деле получили от Змея ядовитое яблоко с Древа зла и съели его с превеликим аппетитом. Так закончился рай и начался этот ад.
– Эта княгиня, или графиня, Любовь Никитична, приходилась то ли матерью двум девочкам, то ли была их гувернанткой. И то ли она была родственницей городскому голове Лебедевскому, то ли он был ее должником. И то ли она и польский отставной полковник пан Закашевский были просто партнерами по карточной игре, а то ли их связывали совсем иные отношения. Сплошные “или-или”… Так мало знаем мы даже о том, кто живет с тобой под одной крышей. Думаем, что знаем много, а выясняется, что не знаем ровным счетом ничего. Мама твоя, например… Нет, прости, я еще не в состоянии говорить впрямую о ней. Только вокруг да около. Иначе рана снова начнет кровоточить. Нет, не буду говорить о Фане. Только о том, что вокруг нее. Знаешь, ходила у нас такая поговорка: когда по-настоящему кого-то любят, то любят даже его носовой платок.
Вот взгляни на это, пожалуйста. У меня тут кой-какие вещицы, ты можешь даже потрогать их и понять, что мои рассказы – это не просто байки. Вот, взгляни на это. Нет, это не скатерть, это наволочка, наволочка с вышивкой. Когда-то девушек из хороших семей учили вышивать… И княгиня – или графиня? – Любовь Никитична вышила это мне в подарок. Мне она сказала, что это силуэт кардинала Ришелье. Кто он такой, этот кардинал Ришелье? Я уже и не помню. А может, никогда и не знала. Я ведь необразованная, не то что Хая и Фаня. Они закончили гимназию, потом университет в Праге. Я же была попроще. Про меня говорили: “Сонечка, она такая симпатичная, но немного простушка”. Меня отправили в польский военный госпиталь, чтобы я получила там диплом медицинской сестры. Но знаешь, я прекрасно помню: перед тем как я покинула наш дом, княгиня подарила мне эту самую наволочку и сказала, что на ней вышит кардинал Ришелье.
Может, ты знаешь, что за кардинал Ришелье? Ай ладно, не имеет значения. Расскажешь в следующий раз, а то и вообще не расскажешь. В моем возрасте уже можно завершить жизнь и не ведая, что за кардинал Ришелье. Этих кардиналов пруд пруди, и все они ненавидели наш народ.
– В глубине души я немного анархистка. Как папа. Мама твоя тоже была анархисткой в душе. Конечно, в среде Клаузнеров она этого не могла показывать, ее и без того считали слегка странной. Хотя вели себя по отношению к ней с неизменной вежливостью. Да у Клаузнеров вежливость вообще всегда была на первом месте. Твой другой дедушка, дедушка Александр, если я не успевала отдернуть руку, тут же целовал ее… Помнишь, была такая сказка – о коте в сапогах? Твоя мама была среди Клаузнеров словно плененная птица в клетке, висящей в гостиной семейства котов в сапогах.
Я немного анархистка по очень простой причине: потому что не вышло пока ничего хорошего из действий всяких там кардиналов Ришелье. Только Янушка-дурачок, ты ведь еще не забыл этого деревенского дурачка из сказки Ксенички, нашей служанки? Того, что пожалел народ и не пожалел своей единственной краюхи хлеба – заткнул ею дыру в мосте. И за это его потом сделали царем. Только кто-нибудь вроде него иногда жалеет и нас. Все остальные – цари и вельможи – никого не жалеют. А по правде говоря, и мы сами не очень-то жалеем других. Ведь не очень-то пожалели маленькую арабскую девочку, умершую у блокпоста на дороге в Вифлеем, – видимо, стоял на блокпосту эдакий кардинал Ришелье без сердца. Еврейский солдат, но… кардинал Ришелье! И хотел только одного – поскорее все закончить и пойти домой… Вот так и умерла девочка, чь