И вот сидел я, дожидаясь тетю Грету, грустный и покорный, как вдруг мимо, дробно постукивая каблучками, прошла девочка. Она была нарядная, точно сегодня праздник Пурим. Она была даже ниже меня, а мне и четырех еще не исполнилось. И на какой-то мимолетный миг мне причудилось, будто губы ее накрашены ярко-красной помадой. Но как такое возможно? И у нее была самая настоящая грудь. И фигура совсем не детская, напоминающая скрипку. А ее маленькие ножки были обтянуты нейлоновыми чулками со швом сзади. И обуты в остроносые туфельки на каблучках. Никогда прежде я не видел такой девочки-женщины – слишком маленькая, чтобы быть женщиной, и слишком взрослая для девочки. Потрясенный, не в силах оторвать от нее взгляда, я зачарованно встал и последовал за этой малышкой. Я хотел увидеть еще раз то, что увидел, или, точнее, то, чего я почти не увидел. Я хотел увидеть ее поближе, как следует рассмотреть. И еще я хотел, чтобы и она увидела меня. Мне хотелось сделать или сказать ей нечто такое, что заставит ее удивиться: в моем репертуаре уже имелась парочка проверенных выступлений, с помощью которых мне удавалось вызвать восторг взрослых, да еще пара трюков, неплохо воздействовавших на детей, особенно на маленьких девочек.
Нарядная крошка порхающей походкой миновала ряды полок, ломившихся под тяжестью рулонов тканей, и направилась к одному из проходов, похожих на пещеру. Вход в пещеру перекрывали высоченные стойки-колонны с грудами платьев. От колонн-стволов отходили ветви, сгибавшиеся под тяжестью листвы – тканей всех цветов и оттенков. Несмотря на громоздкость, эти колонны могли поворачиваться, стоило их только толкнуть.
Это был мир женщин – лабиринт из нарядов, душный, темный, пропитанный сладкими ароматами. Лабиринт из бархата и шелка ветвился множеством тропок, пробитых в горах одежды. Запахи шерсти, фланели и нафталина смешивались со смутными, ускользающими ароматами, которые звучали отчетливей в чащобе первобытных лесов из платьев, кардиганов, рубашек, юбок, шарфов, косынок, шалей, лифчиков, купальных халатов, корсетов, поясов для чулок, нижних юбок, пеньюаров, жакетов, пальто, меховых манто. Шелест шелков, их шепот, легкое движение были подобны нежному дуновению морского ветерка.
То и дело на моем пути возникали маленькие альковы темноты, прикрытые занавесками. То тут, то там в конце извилистого туннеля помаргивала тусклая лампочка. То тут, то там ответвлялись темные боковые переходы, узкие замысловатые тропинки в джунглях, ниши, тесные склепы, запечатанные примерочные, всякого рода шкафы, этажерки, прилавки. И еще было там множество углов, закрытых ширмами и тяжелыми шторами.
Топоток нарядной малышки был стремительным и уверенным – тук-стук-так (а я, словно в лихорадке, слышал: “Иди-иди-приди!..” и насмешливое: “Ты мал, ты так мал…”). Это точно не были шаги маленькой девочки, но, глядя ей в спину, я окончательно убедился, что она, несомненно, меньше меня. Всем сердцем своим я рвался к ней. Всей душой жаждал я совершить нечто такое, чтобы глаза ее распахнулись от изумления.
Я уже почти бежал, стараясь поспеть за нею. В голове моей вовсю бушевали сказки о принцессах, которых рыцари, подобные мне, вызволяют из пасти дракона, освобождают от чар злых колдунов. Я должен, должен был догнать ее, увидеть наконец лицо этой феи. Чем я могу услужить ей? Убить ради нее дракона, а то и двух? И завоевать ее вечную благодарность. Я боялся навсегда потерять ее во мраке лабиринта.
Я не понимал, заметила ли малышка, лихо несущаяся кривыми тропками в чащобе одежды, заметила ли она храброго рыцаря, неотступно следовавшего за ней. Если и заметила, то не подала ни малейшего знака, ни разу не обернулась она в мою сторону. Ни разу не оглянулась.
И вдруг фея наклонилась к подножию дерева, раскинувшего ветви с плащами, и в одно мгновение ее поглотила густая шелестящая листва.
И тут меня затопила волна не свойственного мне мужества, рыцарская отвага электрическим ударом пронзила все мое существо. Без страха рванулся я вперед, отпихивая прочь плащевые ветви, – мощными движениями пловца, выгребающего против течения, ринулся я прямо в самую чащу, прокладывая путь сквозь плотное месиво шуршащей одежды. И вот, тяжело дыша, возбужденный, вылетел я – едва не упав – на тускло освещенную поляну. Там я остановился и решил, что буду ждать – сколько бы ни пришлось дожидаться, – пока не появится моя фея. Я воображал, как уловлю среди ветвей шорох ее приближающихся шагов, сладость ее дыхания. И тогда я выйду на поединок с колдуном, заточившим фею в своем склепе. Я повергну чудовище, разобью железные цепи, дарую ей свободу и отступлю в сторону, молча склонив голову в ожидании награды. И награда не заставит себя ждать: слезы благодарности, за которыми последует… Я и сам не знал, что последует за слезами, но не сомневался, что непременно последует, с неизбежностью морского прилива, и затопит меня всего.
Крохотная, словно птенчик. Хрупкая, будто ломкая спичка. Совсем малышечка. Каштановые локоны спадают на плечи. А эти красные туфельки на каблучках! И взрослое платье с вырезом, открывающим ложбинку, как у самой настоящей женщины. И губы такие пухлые, чуть приоткрытые, и вправду накрашенные кричаще-красной помадой.
Когда наконец я осмелился поднять глаза и взглянуть в ее лицо, меж губами ее мелькнул белый проблеск – недобрый, насмешливый. Кривая ехидная улыбка обнажила маленькие острые зубки, и золотой резец будто полоснул по моим глазам. Толстый слой пудры покрывал ее лоб и щеки, которые выглядели еще бледнее благодаря островкам румян. Эти запавшие, словно у старой колдуньи, щеки меня напугали. Казалось, фея обернулась мертвой лисицей с воротника пальто: лицо жесткое и злобное, но одновременно несчастное.
Ибо эта порхающая малышка, эта легконогая фея, моя волшебная нимфа, за которой я зачарованно следовал сквозь лесную чащобу, вовсе не была девочкой. Никакая не фея и не лесная нимфа, а насмешливая тетка, едва ли не старуха. Карлица. В лице ее было что-то не только лисье, но и птичье – нос-клюв, стеклянный взгляд. Это была лилипутка, страшная и вся сморщенная. Она простерла ко мне ручки с низким утробным смехом, намереваясь прикосновением соблазнить меня, подчинить, взять в плен, – и костлявые пальцы ее походили на когти злобной хищной птицы.
И в тот же миг развернулся я и ринулся прочь, срывая дыхание, объятый ужасом, захлебываясь от рыданий. Я несся что есть мочи, не останавливаясь, содрогаясь от беззвучного вопля: “Спасите, спасите!” Диким галопом я мчался по шелестящим темным туннелям, давно потеряв дорогу, не соображая, где нахожусь. Никогда за всю мою жизнь, ни до, ни после, не испытывал я столь всеобъятного ужаса. Но не сам ли я жаждал проникнуть в ее тайну – и вот я знаю правду, знаю, что не девочка-фея то, а ведьма, вырядившаяся девочкой, и теперь она не позволит мне выбраться живым из ее колдовского леса.
Внезапно сбоку я заметил какой-то проем, нечто вроде деревянной полуоткрытой дверцы. Вообще-то это была не дверь, а низкий лаз, вроде дыры в собачьей конуре. Туда-то я и заполз на последнем издыхании, укрылся там от ведьмы, трясясь всем телом и кляня себя за то, что не закрыл за собой дверь убежища. Жуткий страх полностью парализовал меня, я буквально окаменел и не мог вынырнуть из своего укрытия, чтобы протянуть руку и закрыть дверцу лаза.
Я сжался в комок, забившись в самый угол конуры, которая, похоже, была чуланом под лестницей. Там, среди сумятицы каких-то труб, старых чемоданов, пыльных тканей, я лежал, скорчившись, словно плод во чреве матери: рука прикрывает голову, а голова спрятана между коленками. Мне хотелось исчезнуть, перестать существовать. Так я лежал, весь дрожа, обливаясь потом, страшась даже вздохнуть.
Мне казалось, что я слышу цокот каблучков: “Тут тебе смерть! Тут ты пропал!” Цокот был все ближе и ближе, вот она – с лицом мертвой лисицы – уже настигает, вот-вот – и она тут, еще миг – и она цапнет меня. Вот она нагибается, с силой тянет к себе, вонзает в меня свои пальцы-когти, и прикосновения ее влажны и липки, как у жабы. Она меня ощупывает и внезапно смеется, обнажив острые зубы. Сейчас она укусит меня, наведет порчу, наложит жуткий заговор, и я тоже превращусь в мертвую лисицу. Или в камень.
Спустя семь лет кто-то прошел мимо. Кто-то из служителей магазина? Я затаил дыхание, сжав в кулаки дрожащие ладони. Но человек не услышал оглушительных ударов моего сердца. Он проследовал мимо моей конуры, машинально толкнув дверцу. Так я оказался взаперти в чулане (размером явно не больше ящика), за дверью, которую я, не имея мужества, не решился закрыть сам – изнутри. Теперь я был заперт снаружи. Навеки. В бездне абсолютной тьмы. На дне Тихого океана.
В глубине такой тьмы и такой тишины я не бывал никогда, ни разу за все годы, что минули с того дня. Ибо то не был ночной мрак, который обычно черно-синий, и почти всегда в нем видны какие-то мерцания, пунктирными точками возникающие в ночи. А еще в ночи есть звезды, и светлячки, и фары автомобилей, и окна соседних домов… И всегда можно проложить путь от одной глыбы тьмы до другой с помощью этих мерцаний, проблесков дрожащих огней.
Но только не здесь – здесь было дно черного моря чернил.
И тишина не походила на ночную тишину, в недрах которой всегда гудит далекий насос, и стрекочут цикады, и выводит рулады хор лягушек, и лают собаки, и глухо тарахтит мотор, и звенят комары, и где-то далеко плачет шакал.
Здесь я был заперт не в утробе живой, трепещущей, темно-фиолетовой ночи, а в утробе тьмы темени. Тишина самой тишины объяла меня – тишина, которую можно обрести только на самом дне чернильного моря.
Как долго это длилось?
Сегодня спросить уже некого. Грета Гат погибла в 1948-м, во время Войны за независимость, когда еврейские кварталы Иерусалима были в осаде. Снайпер Иорданского легиона с черной кожаной портупеей, в кафие – красно-белом клетчатом арабском платке, этот снайпер направил пулю со стороны Школы для полицейских, стоявшей на линии прекращения огня. Пуля, как рассказывали у нас в квартале, вошла в левое ухо и вышла через глаз. И по сей день, когда я пытаюсь представить себе ее лицо, меня ввергает в ужас этот вытекший глаз…