Хотя мне не очень-то хотелось оказаться в ее объятиях. Нет, мне хотелось задержаться у моего спасителя.
Потом там еще какое-то время разговаривали, но уже другие, не мой человек. Мой человек больше не разговаривал, он только погладил меня по щеке, дважды хлопнул меня по плечу и ушел…
Кто знает, как его зовут? И жив ли он сегодня? Живет ли он у себя дома? Или в нищете одного из лагерей для беженцев?
Потом мы вернулись автобусом 3А. Тетя Грета умылась сама, умыла меня, стирая все следы слез. После чего покормила меня – хлеб с медом, вареный рис, стакан теплого молока, а на десерт два кубика марципана. Затем она раздела меня, уложила в свою постель, осыпала всякими нежностями и причмокиваниями, завершившимися липкими поцелуями, укрыла меня одеялом и сказала:
– Поспи, поспи немного, дорогой мой мальчик.
Возможно, она так заметала следы. Надеялась, что я засну, а потом, проснувшись, решу, что все, что случилось со мной, – случилось во сне, и не стану рассказывать родителям. А если и расскажу, то она ведь может рассмеяться и сказать, что я всегда сплю в полдень, что сны мои – это целые романы, и кто-нибудь должен записать их и издать с красивыми рисунками – на радость всем детям.
Но я не уснул. Просто лежал себе тихонько и под одеялом играл с новым другом – металлической улиткой.
Родителям я никогда не рассказывал ни про ведьму, ни про дно чернильного моря, ни про человека, спасшего меня, – я не хотел, чтобы отобрали у меня мою улитку. Я не знал, как объяснить им, где я нашел ее. Что я скажу им – мол, взял на память в одном из виденных мною снов? А если рассказать им правду, они ведь жутко рассердятся и на тетю Грету, и на меня. Как это все случилось?! Ваше величество, вы вор?! Не рехнулись ли вы, ваша честь?
И тут же отведут меня в магазин, заставят вернуть улитку и попросить прощения.
А затем последует и наказание.
После обеда за мной пришел папа. В своей обычной манере он сказал:
– Ваше высочество кажется мне сегодня бледнее обычного. Тяжелый день выдался у вашей чести? Корабли его потонули в море, не приведи господь? Или, быть может, дворцы ваши попали в руки врагов и притеснителей?
Я не ответил, хотя у меня определенно появилось оружие против него. Я мог сообщить ему, что с нынешнего утра у меня есть еще один папа. Араб.
Обувая меня, папа заигрывал с тетей Гретой в своем обычном стиле – шутки, прибаутки, каламбуры. И безостановочная болтовня, чтобы перекрыть все входы-выходы даже намеку на молчание. Всю свою жизнь папа боялся молчания. Всегда считал себя обязанным затеять беседу, подхватить ее, всегда чувствовал себя виноватым, если беседа увядала хоть на миг. И в тот день он начал с того, что обратился к тете Грете со стихами:
Вот вам честный ответ:
В том греха вовсе нет.
Флиртовать с милой Грет —
Мой обет.
Возможно, он даже осмелел и сказал:
Грета Гат, Грета Гат,
В моем сердце
Ваш взгляд.
Тетя Грета немедля залилась румянцем, потом багрянцем, сделавшись едва ли не баклажанного цвета. И все же сумела пробормотать:
– Ну правда, ну в самом деле, герр доктор Клаузнер…
Однако бедра ее слегка подрагивали, словно им не терпелось порадовать моего отца пируэтом.
Тем вечером папа увлек меня в детальное путешествие по цивилизации инков: с восторгом заглатывали мы с ним эпохи и пространства, пересекали реки и степи на просторах большого немецкого атласа. В энциклопедии и в польской книжке с картинками мы разглядывали таинственные города, руины храмов и святилищ. Мама весь вечер просидела в кресле, читала, поджав под себя ноги. В керосиновом обогревателе тихо гудело пламя густого синего цвета.
И время от времени тишину в комнате подчеркивало мягкое бульканье – это пузырьки воздуха проходили по артериям обогревателя.
32
Садик был не садиком, а лишь прямоугольным клочком заброшенной земли, утрамбованной так, что она казалась залитой бетоном, даже колючки не росли на этой земле. Тень бетонной стены падала на участок в течение всего дня, делая его похожим на тюремный дворик. А еще тень отбрасывали высокие кипарисы, которые росли по другую сторону забора, во дворе семейства Лемберг. В углу из последних сил держалось перечное деревце, мне нравилось растирать между пальцами его листья, вдыхать их будоражащий аромат. Напротив перечного дерева, у забора, с трудом выживало чахлое гранатовое дерево – горестное напоминание о тех днях, когда Керем Авраам был фруктовым садом, а не жилым кварталом. Гранат упорствовал, вопреки всему вновь и вновь зацветая каждый год. Дети не дожидались, пока гранаты созреют, и безжалостно обрывали неспелые плоды, похожие на маленькие вазочки. Мы, бывало, втыкали в них палочки, изображая курительные трубки из тех, что курят англичане, а также кое-кто из состоятельных обитателей нашего квартала, желающих походить на британцев. Каждый год открывали мы в углу двора лавку трубок. Благодаря цвету недозрелых плодов казалось, что на кончике каждой из трубок мерцает красноватая искорка.
Наши гости, поборники садово-огородных трудов, Мала и Сташек Рудницкие с улицы Чанселор, принесли мне как-то три бумажных пакетика с семенами редиски, помидоров и огурцов. Папа предложил, чтобы мы попробовали завести овощные грядки.
– Мы будем фермерами! – загорелся он. – Мы создадим маленький кибуц на участке, что за гранатовым деревом. Собственными руками будем добывать хлеб из земли!
Ни у одной из семей по улице Амос не было ни лопаты, ни заступа, ни кирки, ни мотыги. А также ни тяпки, ни грабель. Все эти инструменты были связаны с “новыми евреями”, теми загорелыми людьми, что жили за темными горами – в поселениях и кибуцах Галилеи, Шарона, северных долин.
Итак, едва ли не с голыми руками отправились мы с папой покорять пустыню и превращать ее в овощное изобилие.
Рано-рано утром, пока мама еще спала, как и весь наш квартал, прокрались мы с папой во двор, одетые в белые майки и короткие брюки цвета хаки, на головах панамы, в просторечии прозванные “колпаком недоумка”. Худые, узкогрудые, горожане до кончиков тонких пальцев, белокожие, как два листка бумаги, но хорошо защищенные толстым слоем крема, которым мы намазали друг другу плечи (крем назывался “Вельвета” и призван был противостоять козням весеннего солнца).
Папа вышагивал впереди, вооруженный молотком, отверткой, вилкой, взятой на кухне, мотком веревки, пустым джутовым мешком, а также ножом для разрезания бумаги, который он прихватил со своего письменного стола. Я шагал за ним следом, воодушевленный, возбужденный, радостно ощущая себя земледельцем. Я нес бутылку воды, два стакана и небольшую коробочку, в которой были пластырь, пузырек с йодом, ватка для нанесения йода на ранку, а также лоскут марли и перевязочный материал – первая помощь при любой неприятности, дай бог, чтобы она не случилась.
Первым делом папа занес нож для разрезания бумаги – таким торжественным движением, будто он решал судьбы людские, определяя международные границы. Затем начертил четыре линии. Так он раз и навсегда определил границы нашего участка – два метра на два метра, это было чуть-чуть больше, чем карта мира, висевшая у нас в коридоре во всю стену, между двумя дверями, ведущими в комнаты. Затем папа велел мне опуститься на колени и крепко, обеими руками, держать палочку с заостренным концом: он намеревался вбить четыре колышка по четырем углам нашего участка и окружить его по периметру натянутыми веревками. Да вот только почва нашего двора, плотно утрамбованная, словно залитая бетоном, была совершенно равнодушна к мощным папиным ударам и не торопилась впускать в себя колышки. Папа отложил молоток, снял очки и предельно осторожно примостил их на подоконнике (окно кухни выходило на нашу делянку). Нервничая, обливаясь потом, да к тому же без очков он чуть было не размозжил молотком мои пальцы, державшие готовый вот-вот сплющиться колышек.
С неимоверным трудом удалось нам наконец одолеть верхнюю корку и слегка внедриться в почву, колышки вошли примерно на полпальца в земляную корку и там застряли, сопротивляясь, словно упрямая скотина, которую никакие удары не могут сдвинуть с места. Они отказывались продвинуться вглубь даже на миллиметр. Поэтому нам пришлось укрепить каждый колышек, обложив его камнями, и даже пойти на некий компромисс по части натяжения веревок: любая попытка натянуть их посильнее могла привести к выдергиванию колышков, столь неглубоко вбитых в землю. Вот так и была окружена наша делянка четырьмя провисшими веревками. У каждой из этих веревок из-за слабого натяжения было что-то вроде брюшка, какое бывает у солидного хозяина. Но тем не менее нам удалось создать буквально из ничего нечто новое во вселенной: от сих и до сих здесь будет простираться наша суверенная территория, то бишь наша овощная грядка, а вокруг нее – весь остальной мир.
– Вот так, – произнес папа скромно и кивнул головой раза четыре, словно решительно соглашаясь с самим собой и подтверждая законность своих действий.
Я повторил за ним, невольно копируя его кивки:
– Вот так.
И папа объявил перерыв. Велел мне утереть пот, попить воды, сесть на ступеньку и немного отдохнуть. Сам он не сел рядом, а, надев очки, встал возле нашего веревочного прямоугольника, обозревая наши свершения. Взвесив способы продолжения борьбы, он проанализировал допущенные ошибки, извлек нужные выводы и велел мне временно убрать и колышки, и веревки, сложить все аккуратно у стены: ведь, по сути, лучше бы сначала разрыхлить почву, а уж потом обозначить границы грядки, иначе веревки помешают копке. Кроме того, решено было полить наш участок четырьмя ведрами воды, выждать минут двадцать, пока вода просочится в почву и размягчит ее железный панцирь, а уж потом вновь ринуться на штурм.