До того сладкой, до того похожей на нектар, что пить ее решительно невозможно. Ни глотка не проглотить. Ни капельки. Вкус даже ужаснее, чем у маминого кофе-с-перцем, а еще она густая и по виду совсем как сироп от кашля.
Я подношу этот стакан скорби и печали ко рту, делаю вид, будто пью. Но тетя Мала пристально смотрит на меня – вместе с прочей публикой, ждущей моего отзыва, – и я спешу заверить, что оба ее произведения – и яблочный пирог, и напиток-нектар – “действительно совершенно великолепны”.
Тетя Мала сияет:
– А есть еще! Много! Давай-ка налью еще! У меня целый кувшин!
Папа и мама молча одаряют меня взглядами, исполненными любви. Мысленно я даже слышу восторженные голоса публики и склоняюсь в глубоком поклоне.
Но что же делать дальше? Прежде всего, чтобы выиграть время, следует отвлечь их внимание. Нужно изречь удачную мысль, что-то глубокое, не соответствующее моему возрасту.
– Самое сладкое в жизни надо пить маленькими глотками.
Пифия свое сказала. Оракул провозвестил. Сам глас природы прозвучал из моих уст: пейте вашу жизнь не торопясь. Каждый глоток следует взвесить и обдумать.
Вот так, с помощью одной фразы, мне удалось отвлечь их внимание. Они и не заметят, что я так и не выпил этот стакан столярного клея. А пока они переживают духовное вознесение, стакан мерзости отставляется в сторону – ведь жизнь следует пить маленькими глотками.
Что до меня, то я уже погружен в мысли, локти уткнуты в колени, ладони подпирают подбородок: ни дать ни взять маленький сын “Мыслителя” – однажды мне показали знаменитую скульптуру в энциклопедии. Спустя минуту-другую взрослые оставляют меня в покое: то ли потому что недостойно сверлить меня глазами в то время, когда дух мой витает в высших сферах, то ли потому что прибыли новые гости и разгорается беседа о проблемах нелегальных репатриантов, о политике сдерживания, о британском верховном наместнике в Палестине.
Я же, воспользовавшись моментом, незаметно прокрадываюсь в переднюю, прихватив стакан с отравой, и подношу его к носу одного из ангорских близнецов, то ли композитора, то ли философа. Этот раскормленный полярный медведь принюхивается с легкой брезгливостью. Он явно удивлен моими действиями, кончики его усов обиженно подрагивают: нет… спасибо… убери… И со скучающим видом удаляется на кухню. Что же до его собрата, то это разжиревшее создание даже не потрудилось ради меня открыть глаза. Когда я предложил ему напиток, он только слегка сморщил нос, словно говоря: “Ну право же…” – и шевельнул розовым ухом, будто муху отгонял.
Можно, например, вылить этот смертельный яд в чашку с водой, стоящую в клетке Альмы-Мирабель, слепой и лысой птицы, и ее подружки, шишки с крыльями. Я раздумывал, взвешивая все плюсы и минусы: шишка может на меня донести, а вот вазон с фикусом наверняка не проронит ни слова, даже если его допросят с пристрастием, подвергнув жестоким пыткам. Выбор мой, таким образом, склонился в пользу фикуса, а не парочки птичек (которые, так же как тетя Мала и дядя Сташек, бездетны, и их тоже нельзя спрашивать, когда же наконец они снесут яичко).
Спустя какое-то время тетя Мала обнаруживает, что стакан мой пуст. Тут же выясняется, что я сделал ее – нет, в самом деле! – совершенно счастливой исключительно тем, что получил удовольствие от ее газировки. Я улыбаюсь и произношу, совсем как взрослые и даже с интонацией, свойственной взрослым в таких ситуациях: “Спасибо вам, тетя Мала, спасибо вам, это было просто замечательно!” И она, не задавая вопросов, торопится вновь наполнить мой стакан и напомнить, что она приготовила целый кувшин. Быть может, ее газировка и вправду не так уж насыщена пузырьками, но ведь верно, что она сладкая-пресладкая?
Я подтверждаю, вновь и вновь благодарю тетю Малу, выжидаю удобный момент, опять крадусь незамеченным, точно подпольщик, направляющийся к укрепленной британской радиолокационной станции, и отравляю нектаром кактус, растущий в другом вазоне.
И в следующее мгновение охватывает меня острый соблазн, непреодолимый, как желание чихнуть или как дикий смех, налетающий на тебя внезапно в классе, – соблазн исповедаться. Встать и громко провозгласить, мол, ваша газировка так воняет, что даже коты и птички ваши воротят нос, а я просто взял и вылил все в ваши вазоны, и теперь и кактус, и фикус помрут.
И быть наказанным, и понести свое наказание, как герой. Без раскаяния.
Понятно, что я не делаю этого: мое стремление очаровывать намного сильнее желания шокировать. Я из породы еврейских мудрецов, я не Чингисхан.
По дороге домой мама заглядывает мне в глаза и говорит с заговорщической улыбкой:
– Не думай, что я не видела. Я видела все.
А я – вид у меня невинный и безгрешный, только сердце бьется в груди перепуганным кроликом:
– Все видела? Что ты видела?
– Я видела, что ты ужасно скучал. Но ты сумел себя превозмочь и этим порадовал меня.
А папа сказал:
– Действительно, мальчик сегодня вел себя образцово. Но ведь за это он был щедро вознагражден: яблочный пирог, два стакана газировки, которую мы не покупаем, хотя он всегда просит, но кто может знать, достаточно ли чистые стаканы в киоске, где продается газировка.
Мама:
– Я не совсем уверена, что этот напиток и вправду понравился тебе, но обратила внимание, что ты, стараясь не обидеть тетю Малу, выпил все. И мы тобой гордимся.
– Твоей маме ведомы самые сокровенные, самые тайные движения человеческого сердца. Она знает не только сказанное тобой, не только совершенное тобой, но и мысли твои. Но это не всегда легко – пребывать днем и ночью рядом с таким проницательным человеком.
– И когда тетя Мала предложила тебе еще один стакан газировки, – продолжала мама, – я обратила внимание, что ты поблагодарил ее и выпил все до конца, чтобы порадовать ее. Я хочу, чтобы ты знал – не многие дети в твоем возрасте способны на подобную деликатность, да и вообще таких людей немного.
В эту секунду я с трудом удержался от признания, что не я, а вазоны семейства Рудницких столь деликатны и что это они испили чашу этой отравы до дна.
Но как я мог сорвать с себя и бросить к ногам мамы все награды, которыми она только что меня одарила? Как мог я огорчить моих невинных и наивных родителей?
Ведь ровно минуту назад я узнал от мамы, что если приходится выбирать между ложью и обидой, то следует выбрать не жестокую правду, а деликатность. Доставить человеку радость или сказать ему суровую правду? Не причинять ему боли или не обманывать его? Нет, великодушие превыше прямоты. И, поступая так, ты возносишься над пыльной и потной толпой. Ведь ты необычный ребенок.
Папа уже пустился в рассуждения:
– В иврите слово “бездетный” связано со словом “тьма”. И возможно, древнее значение этого слова – отсутствие: отсутствие детей, отсутствие света. В дополнение к этому на иврите слово “бездетный” схоже по звучанию и написанию со словом “беречь”… Помните, что сказано в Притчах Соломоновых: “Берегущий розгу свою ненавидит сына своего”. И я воистину согласен с этим библейским стихом.
И папа до самого дома объяснял связь иврита, арамейского, арабского, привлекая языковые источники разных эпох и стран. Так я узнал, что название этого жуткого напитка, которым потчевала меня тетя Мала, оказывается, французского происхождения…
А закончил папа так:
– Как только мы вернемся домой, соизвольте, ваша честь, собрать все игрушки, которые так и остались валяться разбросанными.
36
Все, чего были лишены они в своей жизни, все, что было им не дано, взвалили родители на мои плечи.
В 1950 году, вечером того дня, когда познакомились они на ступеньках лестницы здания Терра Санта, вновь встречаются Хана и Михаэль, герои моего первого романа “Мой Михаэль”, в кафе “Атара” на улице Бен-Иехуда в Иерусалиме. Хана подбадривает смущенного Михаэля, просит рассказать о себе, и тот рассказывает словно бы с точки зрения своего вдового отца:
Отец возлагает на него великие надежды. Не может примириться с тем, что сын его – ординарный парень. С благоговением читает он работы Михаэля, написанные им в рамках учебного курса геологии, оценивая их обычно так: “Это – научная работа. Весьма тщательная”. Заветное желание отца – увидеть Михаэля профессором в Иерусалиме, потому что покойный дед, отец отца, был учителем природоведения в еврейской учительской семинарии в Гродно. Уважаемым учителем. И это великолепно, считает отец Михаэля, если от поколения к поколению будет передаваться традиция.
Хана отвечает ему:
Семья – это не эстафета, а профессия – не факел.
Но я не могу сказать это отцу, – говорит Михаэль, – потому что он человек чувствительный и обращается с традиционными представлениями, как когда-то обращались с дорогим хрупким сервизом…
Долгие годы мой отец не расставался с надеждой, что со временем возложена будет на его плечи мантия дяди Иосефа, которую он, возможно, удостоится передать по наследству и мне, если только изберу я путь, проторенный семейной традицией, и тоже стану ученым. А ежели не видать ему мантии из-за необходимости добывать пропитание – ведь он вынужден целыми днями заниматься скучной канцелярской работой, не оставляющей времени на научные исследования, – так, может, эта мантия достанется его единственному сыну?
Что касается мамы, то, мне кажется, она хотела, чтобы я вырос и выразил то, что ей не дано было выразить.
И годы спустя они вновь и вновь напоминали мне (в присутствии гостей – семейств Зархи, Рудницких, Ханани, Бар-Ицхар, Абрамских), напоминали с огромным удовольствием, с усмешкой, сдобренной хорошо скрытым удовлетворением, что в возрасте пяти лет, примерно через две-три недели после того, как я усвоил буквы, я написал квадратными буквами на папиной карточке: “Амос Клаузнер, писатель”. И прикрепил кнопкой к двери своей комнатушки.
Еще до того, как научился я читать, я уже узнал, как делают книги. Бывало, подкрадывался и стоял на цыпочках, заглядывая через плечо папы, склонившегося над письменным столом: плечи его опущены, усталая голова плавает в круге света, отбрасываемом настольной лампой, и медленно-медленно пролагает он свой путь вверх по крутому ущелью, меж двумя стопками книг, громоздящихся на столе. Он собирает сведения, как собирают колосья в поле: низко-низко наклоняется и срывает, тщательно проверяет, подносит к свету, сортирует и отбирает то, что ему нужно. Он выписывает на маленькие карточки данные из больших открытых книг, грудой лежащих перед ним, выписывает осторожно, помещая каждую из подробностей на место, лишь ей одной присущее, лишь ей одной отведен